Валерий Борисов Русский Монте-Кристо. (В сокращении). Герой романа был талантливым художником и мечтал о славе. Он любил самую красивую девушку на свете. Но ее полюбил его друг. В результате собственной ошибки и интриг окружающих, герой попадает в лагеря. Там ему приходится бороться за собственное достоинство, где ценой является жизнь. В зоне на Колыме, старый зек доверяет ему тайну колчаковского золота. И герой, после освобождения, отправляется на его поиски и находит. И снова же борьба с соперниками за золото.... ================================================================= (с) 2000 Валерий Борисов (E-mail: ValerijBorisov@yandex.ru) Любое редактирование и коммерческое использование данного текста, полностью или частично, без ведома и разрешения автора запрещены. ================================================================= Пролог Мы с женой остановились для отдыха недалеко от Неаполя, в небольшом пансионате с громким названием "Везувий" - здании из дикого камня и кирпича в четыре этажа, с ухоженным парком и пальмовыми аллеями, выходящими прямо на песчаный пляж Тирренского моря. Стоял август - самое прекрасное время для отдыха в южной Италии - море фруктов, море ласковой соленой воды, море красивых и отзывчивых итальянцев, море всего самого прекрасного в Калабрии. Мы приехали после полудня. Навстречу, с многообещающей улыбкой, выпорхнула управляющая пансионатом, как она представилась, синьора Джулия -- молодящаяся дама средних лет. Моя жена, знавшая немного итальянский, стала с ней разговаривать, но получалось плохо и мы перешли на английский, которым синьора Джулия уверенно владела. Узнав, что мы из России, она стала восторженно расхваливать моих соотечественников, прибавляя в свой английский, для образности, итальянские слова и выражения, которые я не понимал, но чувствовал - о нас говорят восторженно. Я правильно чуствовал. Сейчас многие русские, закатывала свои огромные, черные от туши и теней, глаза Джулия, отдыхают и путешествуют по Италии. И они, оказывается, просто обожают ее пансионат и постоянно кто-то из русских отдыхает здесь. Синьора Джулия, порхая вокруг нас, восхищенно щебетала о том, что русские занимают самые лучшие и дорогие места в ее пансионате. Умеют великолепно отдыхать, а вечеринки, которые они устраивают, длятся часто всю ночь, а иногда сутки и более. В эти вечеринки, переходящие в утренники, полдники и снова в вечеринки, втягиваются буквально все отдыхающие и обслуживающий персонал, и даже местные жители. И эти круглосуточные вечеринки проходят очень весело: с музыкой, танцами, играми и, обязательно, русскими забавами, где дозволяется все. Но, если проиграл, то надо обязательно исполнять желание выигравшего - фант, так требуют русские обычаи. Конечно же, поглощается при играх несметное количество калабрийского вина, которое, естественно, лучшее в Италии, пива и, обязательно, водки. И только русской, которую некоторые, разгорячившись, пьют почему-то из стаканов, а не из рюмок. Итальянскую водку русские не любят, впрочем, как и другую европейскую, с сожалением добавила она, видимо, досадуя на то, что итальянские спиртовары не достигли уровня российских. Правда, также со вздохом сожаления добавила синьора Джулия, русские и остальные отдыхающие могут немного поспать днем, а обслуживающему персоналу приходится тяжело - им днем надо работать. Этот размах русских забав она и ее сотрудники ощущают на себе. Но ни она, никто из работающих в пансионате, никогда не обижаются на русских. Наоборот, все готовы оказать любую, даже трудноисполнимую помощь в организации и проведении вечеринок русским синьорам -- на что-то намекала управляющая. Было приятно слышать из уст синьоры Джулии весьма лестную оценку о своих земляках. Но в то же время я знал, что так кутить может только самая минимальная часть моих соотечественников - абсолютное большинство, пока не может себе позволить расслабиться даже в дешевых домах отдыха. Но все же чувство гордости переполнило мою душу - от русского размаха в восхищении заграница. - Мы так не будем делать. - Ответил я синьоре Джулии, с некоторым сожалением, и она меня правильно поняла. - Конечно! - Воскликнула она. - Вы же с женой, а не с подругой. Я правильно вас понимаю? - Си. - Ответил я по-итальянски. Это, наверное, единственное слово в моем итальянском словарном запасе, которое я мог произнести на родном для Джулии языке без акцента. - Пойдемте, я покажу вам наш пансионат. - Широко улыбнувшись, пригласила пройтись по зданию, управляющая. Сначала она показала нам ресторан, в котором мы должны были три раза в день питаться и предложила : - Если желаете завтракать, обедать и ужинать в номере, то вам подадут все туда или куда скажете... Но я отказался от таких услуг и, довольная моим отказом, синьора Джулия предложила выбрать нам столик самим, за которым мы могли бы кушать три раза в день, в течение всего времени отдыха. Ресторан представлял открытую веранду, выходящую в сторону моря и я выбрал крайний, ближе к морю, столик. Джулия что-то крикнула на итальянском и к нам подошел молодой черноволосый красавец-метрдотель, а может, официант. Он с достоинством поклонился нам, дружелюбно улыбнувшись, и выслушал распоряжение управляющей. Потом вынул из кармана блокнот и что-то объяснил Джулии. Та обернулась к нам и сказала по-английски: - Джованни. - Сначала представила она метрдотеля и пояснила его разговор с ним. - За этим столиком завтракает семья из Дании, в девять часов. Если вам не рано, то вы можете завтракать за этим столиком с восьми часов до девяти. Таким же образом, мы можем решить вопрос с обедом и ужином. Если не возражаете? - И она мило улыбнулась. Мы не возражали против такого времени и она, обернувшись к Джованни, распорядилась, чтобы он подал нам расписание приема пищи и меню. Но это вовсе не означает, что мы должны скрупулезно ему следовать, продолжала щебетать Джулия. У них всегда найдется столик в нужное для нас время. Также и с меню. Можно выбрать любую кухню: понятно, от русской и, естественно, до итальянской. Джованни широко, от всей души улыбаясь, протянул нам листок с причудливыми виньетками по краям, где было указано время наших завтраков, обедов и ужинов. Быстрота и непринужденность, с которой был решен этот важнейший для нашей праздной жизни вопрос, просто покоряла. Джулия довольная нашей сговорчивостью повела нас дальше, объясняя на ходу - вот бар, где можно в любое время дня и ночи взять спиртное и перекусить, конечно же, если захочется. Но нас и так будут кормить по-русски до отвала, щедро и понимающе улыбалась Джулия. Отдыхающим, обязательно, подают на стол лучшие вина Калабрии. Вечером, когда отужинают отдыхающие, в ресторане играет ансамбль, можно потанцевать и, вообще, повеселиться. Оркестр исполняет любую музыку -- понятно, от народной итальянской, от которой весь мир в трепете замирает, естественно, до русской народной, от которой весь мир в восторге плачет. Также можно заказать и другую музыку в интервале - от китайской до негритянской, под которую очень удобно плясать. Так, под мелодичное щебетание, Джулии мы прошли на третий этаж и она представила нам горничную: - Джина! Она хозяйка на вашем этаже. Я долгим взглядом разглядывал нарочито яркую блузку горничной, которая плотно облегала ее загорелые плечи и вызывающе подчеркивала красоту высокого бюста. А если еще и заглянуть в глубь широкого и низкого декольте... - у холостяка могла бы закружиться голова. Но со мной рядом стояла жена и я не мог позволить себе, снова же к сожалению, никакого головокружения. Джина -- черноволосая, смуглая, с несколько округлым, но очень миловидным лицом и великолепной фигурой, также как недавно Джованни, широко и от всей души улыбнулась, жертвенно склонив головку перед нами так, что густые блестящие волосы закрыли как бы театральным занавесом ее, по-итальянски открытое лицо, и произнесла по-английски: - Проходите. Вот ваш номер. ....Так начался наш отдых в пансионате "Везувий" - трехразовое питание, ежедневное обгорание на горячем морском песке под жарким итальянским солнцем, вечерние прогулки и ресторан... Скука, признаюсь, ужасная. Это говорю не в упрек итальянцам, они великолепны - просто я не умею отдыхать. Считаю такой отдых, пустой тратой времени. А итальянцы -- молодцы! Для тех, кто умеет отдыхать - сделают все, даже невозможное, чтобы яркие впечатления от отдыха остались в памяти гостей на всю жизнь. Так прошла неделя. Русских, кроме нас не было, вопреки рассказу Джулии. Немцы, датчане, шведы - прекрасные люди, но с ними сложно общаться - они не могут понять нас, нашу мятежную русскую суть. А мы не можем понять их безмятежную суть и живем, как бы, в разных измерениях, хотя лежим рядом на желтом песочке и смотрим в тоже голубое, с редкими кучками облаков, итальянское небо. Что поделаешь? Такие уж мы - русские. Не по-европейски скроены, не по-американски сшиты. Нам надо обязательно о чем-то размышлять и во время отдыха, ковыряться в своей душе и мозгах, не обращая внимания на окружающих. Нам, русским, нужны постоянные душевные страдания, хотя бы мысленно. Но, увы, Италия не может их предоставить. Нет в ее репертуаре страданий - одни радости. Не умеем мы, русские, отдыхать. Ох, как не умеем! Как я сказал, шла вторая неделя нашего время провождения, когда в нашем отдыхе произошли существенные изменения. Было пленительное по красоте утро и мы с женой, к восьми часам, как предусмотрено нашим расписанием, пришли завтракать. Но наш столик оказался занятым. Это было так не похоже на предупредительных итальянцев. Возникшую неловкость в отношении нас, сразу же подтвердила реакция Джованни, промчавшегося, как спринтер через весь зал к нам. Сбивчиво, путая английские и итальянские слова, он стал извиняться за непредвиденную накладку и просить, чтобы синьор и миссис - это значит мы, если можно, немного подождали. Стол через несколько минут освободиться и нам быстро подадут, заказанный на сегодняшнее утро, завтрак. Если мы не желаем ждать, то немедленно накроют другой стол. Покончив с извинениями и предложениями, он доверительно произнес: - Вы знаете, кто завтракает за вашим столом? - И, сделав небольшую паузу, прошептал. - Это русские! Только что приехали из России. Я думал они смогут быстро позавтракать, но они почему-то задерживаются. А вот за тем столом. - Джованни повел глазами к соседнему столу. - Тоже русские. Вам теперь не будет скучно. - Сделал он логически правильный вывод, желая обрадовать нас. Джованни, видимо, приметил, что русские любят земляческие компании и радовался от того, что наш отдых станет еще более привлекательным.- Если желаете, я спрошу этих русских - можно ли вам сесть за ваш столик? Я кивнул в знак согласия. Джованни подбежал к столику, за которым сидели мужчина и женщина, и заговорил с ними. Потом радостно замахал нам руками, приглашая к столу. Мы подошли, Джованни с довольной улыбкой -- успешно разрешилось это маленькое недоразумение, спросил нас: - Завтрак подавать? Мы с женой снова согласно кивнули. Джованни побежал на кухню, а мы сели за стол, в легкие пластмассовые кресла. Пара, сидящая напротив, виновато смотрела на нас и мужчина произнес серьезно, без улыбки, к которой мы привыкли за недолгое время нахождения в "Везувии": - Извините нас. Мы не знали, что подошло время вашего завтрака. Утро такое прекрасное и мы загляделись на море. Поэтому задержались. С этого столика открывается великолепный вид на море. Мы стол выбрали сами, место понравилось. Официант не виноват. Извините нас, еще раз? - Мужчина позволил себе улыбнуться. На вид, ему было далеко за сорок, даже ближе к пятидесяти. Он был черноволос, но наполовину сед. Гладко выбритое лицо, было туго обтянуто тонкой смуглой кожей, под которой выделялся каждый мускул. Со лба, в седину виска, убегал глянцевый шрам. У него был крупные нос и рот, с толстыми губами. Глаза были непонятного цвета, то ли синеватые, то ли черные, в зависимости, с какого угла в них смотреть. Взгляд был серьезен, но дружелюбен. Его спутница была намного моложе его. Нынче многие новые русские путешествуют и отдыхают не с женами, а секретаршами, чтобы и на отдыхе эффективно осуществлять руководство своими делами. Естественно, продуктивно руководить этими делами можно тогда, когда под рукой имеется, знающая твой бизнес, опытная и надежная помощница. Еще некоторые новые русские, предпочитают отдыхать с племянницами, в крайнем случае, с подругами детства, которые моложе их на несколько десятков лет. Двум последним категориям спутниц, они, обычно, показывают мир из альтруистически-познавательных соображений. Конечно же, эффективное руководство делами и познавание мира, не ограничивается только теми моментами, которые я назвал. Жизненная и предпринимательская деятельность новых русских намного разнообразнее и насыщеннее. Так вот, спутница мужчины, на первый взгляд, могла быть отнесена к последней категории. Но, снова же, на первый взгляд. Разница в их возрасте, не позволяла ей быть подругой детства этого мужчины, может, она была племянницей? У нее был круглый овал лица и более, чем ее спутник, она была смугла. В ее облике было что-то восточное -- в разрезе черных глаз, небольшом носике и пухлых губках. Черные волосы, ниспадавшие почти до плеч, усиливали сходство с востоком. Вот что я сумел заметить, на первый взгляд, в облике новых соотечественников и торопливо воскликнул: - Что вы! Что вы! Вы нам нисколько не помешали! Мы, наоборот, рады землякам. Если не возражате, то мы можем вместе с вами за этим столиком кушать. Отсюда, действительно, открывается прелестный вид на море. А приятная окружающая среда, так способствует полноценному аппетиту... - Рассыпался я от радости, услышав родную речь. Почему-то, свою радость я связал с едой, будто бы она, единственная функция столика. Мужчина с улыбкой кивнул в знак согласия, в ответ на мою возвышенную тираду. - Хорошо. Если мы не будем вас стеснять, то расположимся за этим столом. - Он вопросительно посмотрел на свою даму. Та, в ответ, с виноватой улыбкой кивнула: "Да." Но этого слова не произнесла вслух. - Да, да! - Торопливо продолжал я. - Вы не представляете, как мы соскучились по родной речи и землякам. А то, извините меня, не с кем даже поговорить по душам! Мужчина в ответ иронично улыбнулся. Мне показалось на словах "по душам", но я не стал придавать его снисходительной улыбке большого внимания, и продолжал: - Вон за тем столиком, как сказал Джованни, тоже русские. Познакомимся с ними и образуем здесь маленькую русскую колонию. - Я показал рукой в сторону столика, где сидели двое русских мужчин, и завтракали. - Вот будет весело нам! - Восторгался я новыми перспективами дальнейшего отдыха. Но мужчина, сидящий напротив меня, почему-то напрягся, что было заметно по его лицу, по которому пробежала мускульная тень, но ответил вежливо: - Я думаю мы с вами проведем здесь время приятно и с пользой. - Проговорил он трафаретно. То, что приятно -- мне было понятно, но почему с пользой? Но я не успел задать детализирующего вопроса, или снова разразиться восторгом от встречи с земляком, как тот произнес: - Вы нас извините, мы пойдем к себе в номер. Нам не пришлось этой ночью толком и поспать. Перелет... переезд. Встретимся за обедом, а после полудня на пляже. Я был немного обижен его сухим тоном, так не контрастирующим с моей радостью, и смущенно забормотал: - Да-да... За обедом... На пляже... К нам, увидев что новые отдыхающие встают из-за стола, спешили Джованни и Джулия. На лице управляющей сияла радостная приветливая улыбка, точь в точь, как утреннее ласковое солнце над лазурным морем. Банально, но это действительно так. Она поздоровалась с нами, с вновь прибывшими и все это одновременно, и с неподдельным чувством доброжелательности: - Чао! Вам здесь нравиться? Незабываемое утро, наслаждайтесь им! О, вас ждет еще много таких несравненных рассветов и закатов! Это наслаждение - просыпающееся море и проснувшееся солнце! Они неразлучны у нас, как влюбленные! Да, у нас никогда, не смогут разлучится мужчина и женщина. Но пока они здесь. - Уточнила Джулия. - Видите? Вот - берег любви, здесь - море наслаждений, там - таинство лесов и бесконечно нежный поцелуй солнца. - Вся ее пылкая тирада относилась и ко мне с женой, и к вновь прибывшим, и всем, всем, всем! Джованни с приветливой улыбкой молчал, пока хозяйка представляла море, солнце и лес. Но Джулия, после поэтических слов, непосредственно перешла к делам и сказала новой русской паре. - Если не возражаете, я вас проведу в ваш номер люкс, с видом на море! ...Мы пошли к лестнице и, спускаясь по ней, увидели еще двух русских, которых мне показал утром Джовании. Я совсем позабыл, что они здесь. Впрочем, их до полудня на пляже не было. Я сказал, обращаясь к мужчине: - Это же русские? Давайте с ними познакомимся? Но он, недовольно поморщившись, ответил: - Мне кажется не стоит с ними знакомиться. Они какие-то нелюдимые. Живут в соседнем от нас номере... - Пояснил он. - Нелюдимые... - Размышлял я вслух. - А, понял? Они наверное, представители этих... Ну, как их? Меньшинств! Мужчина, в ответ на мои слова, облегченно вздохнул: - Да. Может быть. Обычно такие пары избегают контактов с другими людьми, даже со своими земляками. Не стоит мешать их отдыху. Его спутница впервые, за все время короткого общения с нами, улыбнулась широко и открыто, и мне показалось, что смешинки посыпались из ее глаз. Но вслух ничего не сказала. Мы сели за столик. Любезный Джованни, как всегда был рядом и протянул нашим новым знакомым меню - видимо, они раньше не сделали заказ. Женщина пробежала глазами меню и попросила макароны с подливой и овощи, а мужчина заказал первое и второе. Я стал разъяснять им, что заказы на завтрак, обед и ужин можно делать заранее и все будет исполнено в лучшем виде. Так удобнее. Мужчина с согласием кивал мне в ответ - в следующий раз они поступят также, как и мы. Но им быстро принесли заказанное, и мы начали обедать. - Да! - Воскликнул вдруг я. - Мы еще не знакомы? Как к вам обращаться? Мужчина вопросительно посмотрел на женщину. Та покраснела и произнесла первой: - Меня зовут Ольга Валентиновна. Я учительница. - И она покраснела еще больше. - Юрий Григорьевич. - Представился мужчина и пожал через стол мне руку. - В общем, бизнесмен, банкир. Как сейчас говорят - новый русский. Я назвал себя и представил свою жену. - Ольга, тоже моя жена. - Уточнил Юрий Григорьевич, и переспросил. - Вы писатель? - Он, видимо, был удивлен моей профессией. - Не могу вспомнить ваши произведения. Я, смущаясь, назвал пару своих книг. - Да, да. Я, кажется их читал. - Любезно ответил Юрий Григорьевич, чтобы не обидеть меня, как писателя. - В крайнем случае, просматривал. Но по его лицу было видно, что он моих книг не читал. Его любезность меня не обидела - не все же должны читать мои опусы, и я ответил: - Ничего. После знакомства с нами, вам обязательно захочется прочитать, что-то мое. Из простого любопытства - с кем вы были знакомы. - Конечно. Это вы правильно подметили. Он был очень корректен. Его жена молчаливо кивала головой, в знак согласия с мужем. Недалеко от нас сидели двое русских, которых мы уже видели и тоже обедали. Потом мы снова поднялись к себе в номера, переоделись для пляжа и вышли в холл. Мы с женой немного задержались в номере, чтобы наши новые знакомые успели собрать все необходимое для пляжа - они ж только приехали и, наверное, не успели полностью распаковать свои вещи. Но к нашему удивлению, они были уже в холле и ждали нас. Пришлось извиниться за свое опоздание и мы пошли к морю. День был солнечным и мы расположились вчетвером под большим зонтиком. Потом пошли в море. Вода была немного прохладной, как раз то, что нравиться отдыхающим. После загорали. Как обычно. Но для меня появилось нечто новое. Я с интересом разглядывал фигуру Юрия Григорьевича. Он был мускулист, ни капли лишнего жира, что, увы, свойственно нашей вечно недоедающей нации. Но не это привлекло мое пристальное внимание, а многочисленные шрамы разного размера, рассеянные по всему его телу: груди, спине, руках и даже на ногах. Но более всего меня привлекла единственная татуировка на левой стороне груди, на уровне сердца. Это был портрет очень красивой девушки в анфас, с распущенными волосами, но рассеченный наискосок, широким и длинным шрамом, слева направо - две разъединенные половинки одного портрета. Шрам прошел по глазу, носу и губам, изображенного на груди нашего знакомого, портрета девушки и средняя часть татуировки оказалась обезображенной. Но остальное осталось нетронутым. Татуировка с годами, как это часто бывает, не расплылась, а сохранила четкость линий. По ним можно было судить, что девушка не просто очень красива, но и имеет личное отношение к носителю своего портрета. Это была не трафаретная, банальная татуировка женского лица, выкалываемая излишне романтизированными мужчинами на теле, а в нем была индивидуальность изображения, я бы сказал, психологизм. Видимо, между Юрием Григорьевичем и портретом девушки существовала глубокая связь. Но это был не портрет его жены, слишком велико между ними изобразительное различие. Наш новый знакомый заметил, что я слишком пристально разглядываю его татуировку, и спросил: - Заинтересовались? Хоть не раздевайся! Все сразу же обращают на наколку внимание. - Да. Очень качественная татуировка и девушка красивая.-Оценил, почему-то, я техническую сторону наколки. - Она непроизвольно бросается в глаза любому, кто видит вас в пляжном виде. - Грехи молодости. - Засмеялся Юрий Григорьевич, но пока не пояснил, что он имел ввиду под грехами. - Сейчас вы поймете откуда у меня такая, как вы выразились, качественная татуировка. Он достал из пляжной сумки альбом и карандаши, вынул один лист, приспособил его на коленях и, глядя, на мою жену, стал быстро набрасывать рисунок. Я молча и заинтересовано наблюдал за ним. Через несколько минут он протянул ей лист ватмана, на котором была изображена моя дражайшая половина. Портрет карандашом был выполнен вполне профессионально, быстрее и лучше, чем это делают пляжные и уличные художники. Я искренне удивился: - У вас несомненный дар к живописи! Никогда бы не подумал, что бизнесмен может так профессионально рисовать? - Писать. - Поправил он меня. - Это мое хобби. Занимаюсь в свободное время и на отдыхе. Вот, когда-то и запечатлел на своей груди тягу к изобразительному искусству. -- Иронично и коротко пояснил он наличие на своем теле единственной татуировки. - Для хобби это слишком хорошо. - Продолжал нахваливать я его работу и, одновременно, демонстрируя свои знания в изобразительном искусстве. Нельзя же, чтобы у него сложилось обо мне мнение, только как о человеке, зацикленном на своей писательской профессии. Пусть видит, что и я разносторонняя личность.- Вы этот рисунок оставите нам на память? - Конечно. - Тогда подпишите его? Он взял рисунок обратно, почему-то не сразу, а немного поколебавшись, поставил автограф с датой и вернул портрет моей жене. Потом взял из папки еще один лист и пояснил: - Хочу сделать набросок, вон того паруса в море. Видите? Красиво, как у Айвазовского, но только не в шторм. Или как у Лермонтова: "Белеет парус одинокий..." Вглядываясь пристально в море, он начал набрасывать карандашом этюд. Рисунок получился неплохой, но Юрий Григорьевич, оказался им недоволен: - Не получается. Наверное, не пришло еще вдохновение. Он начал пририсовывать к рисунку с парусом фигурки полуобнаженных отдыхающих, и я заметил: - У вас получается, как у Иванова. "Отдыхающие на берегу Неаполитанского залива". Он впервые, за короткое время нашего знакомства, от души рассмеялся. Его жена тоже открыто улыбнулась и смешинки мелкими морщинками окружили ее глаза. - Да. Почти, как у Иванова. - Улыбаясь, согласился он и положил лист в папку. - Хватит на сегодня. Нет вдохновения. - Повторил он. - Наверное, это потому, что мы только приехали. Пока глазу хватает созерцательной работы. Он просто наслаждается красотой Италии. Мозг не может ни за что зацепиться и задуматься. Все в Италии, как будто на расписной открытке - цвет, колорит, воздух - а мысли нет. Красиво! Это не то, что у нас в России. Там природа заставляет человека думать, будоражит душу, предлагает проникнуть ему в ее самую суть. А здесь... Просто красиво, приятно и спокойно. Наслаждение - без проблем. ...Так прошло несколько дней. Мы подружились с нашими новыми знакомыми, всюду были вместе. Они не пытались отделаться, под каким-либо предлогом, от нас, мы тоже. Такие теплые отношения нам нравились. Женщины подружились более крепко, чем мы - их мужья и, как я понял, доверяли друг другу некоторые семейные тайны. Но моя жена не слишком-то рассказывала мне о них. Всю жизнь считает меня болтуном и слишком наивным в жизненных делах человеком. Тяжело с ней! И так все двадцать лет нашей совместной жизни! Но кое-что, моя жена о них мне все-таки рассказала. Ольга Валентиновна сообщила ей, что у них двое детей - девочка и мальчик, семи и пяти лет. Но они остались в России, у ее родителей, и она за ними очень скучает и ждет не дождется, когда можно будет вернуться домой. Ольге Валентиновне оказывается всего тридцать три года, а ее мужу намного больше. Это факт вызвал у меня любопытство и я стал подсчитывать, -- во сколько же лет появились дети у Юрия Гргорьевича. Выходило лет в сорок, как минимум. "Поздние дети?" - Размышлял я, делясь этим открытием с женой. Но зато полностью отпало подозрение, что банкир путешествует со своей секретаршей.- "А почему она ждет разрешения вернуться домой? Непонятно". - Но Оля еще достаточно молода и дети у нее появились вовремя. - Возражала мне жена, не поясняя другого момента, высказанного мною. - Да. Но у них все-таки большая разница в возрасте. Она тебе не рассказывала, когда и как они поженились? - Нет. Но ты сам знаешь, что нынешние бизнесмены предпочитают молодых жен. И у него это первый брак. Знай это? - Интересно? - Отвечал я ей, не понимая многого во взаимоотношениях Юрия Григорьевича и его жены. Почему они не взяли в путешествие своих детей? Чего они здесь выжидают? Неужели он холостяковал до сорока лет? Такой красивый мужчина и не мог раньше жениться? Расспрашивать его лично об этом - было не тактично. Юрий Григорьевич в беседах со мной, почему-то, не касался своего прошлого и своей нынешней работы, будто их не существовало. Единственную куцую информацию о них, предоставляла мне моя жена, со слов новой подруги. А мне, почему-то, так хотелось узнать о них больше! Любопытство или писательское чутье? Непонятно. Через неделю и наши новые знакомые сильно заскучали от нескончаемого моря и теплого пляжа, и мы для разнообразия впечатлений поехали к Везувию. На него не поднимались, но объехали кругом. Посмотрели убежище восставшего Спартака, сход лавы, но в Помпеи не заехали, решили в следующий раз. Глядя на Везувий, Юрий Григорьевич произнес: - Все здесь красиво, но как бы сделано понарошку. Искусственно, что ли? Одна гора, а рядом холмы. У нас в России, если горы, то их много и надолго - за месяц не объедешь. И красота, не человеком сотворенная , а природой. Она и давит, и возвышает. Слабых ломает, сильным дает дух. Глядя на Везувий, хочется писать лирические стихи. Проникнув в суть наших гор - сочинишь философские стихи. А может, даже не стихи, а научные трактаты. Вот если бы я писал пейзаж на фоне Везувия, то я уверен, что у меня бы получилась открытка, а не картина. А если буду писать бесплодные скалы Джугджура, то получится картина. Хорошая или слабая, но картина, в которой будет частица твоей души. Но все равно в Италии очень красиво! Она, как бы светлая часть России. Я не понял его упоминания о Джугджуре. Причем он здесь? Смутно помнил, что это, где-то далеко, на краю России и спросил, неужели он там бывал? ...Погода в тот, запомнившийся мне вечер, выдалась скверная - весь день моросил мелкий надоедливый дождь, море закрылось влажной дымкой тумана. Отдыхающие убивали время в своих в номерах или в баре. Группа немцев, приехавшая на отдых недавно, из-за плохой погоды провела в баре весь день, и к вечеру многие из них были в достаточно веселом состоянии. Оркестр беспрерывно играл по их заказу и они целый день гарцевали, в прямом смысле слова, а не танцевали или плясали. В павильоне ресторана стоял страшный шум и грохот. По мере наступления темноты к ним присоединялись новые танцующие, из числа отдыхающих. Было шумно и весело. Мы, поужинав, остались за своим столиком с бутылкой къянти, и смотрели на бесившихся от безделья людей. Оркестр играл без перерыва рок-н-роллы, твисты, джаз и даже что-то итальянское, типа тарантеллы. Но я могу ошибаться - точно ли была эта мелодия, уж слишком оригинальна была импровизация. Но когда звучали упругие и четкие ритмы итальянского танго и тела танцующих слипались, как пластилиновые, то танцевальное томление достигало апогея. Даже у педантичных и рациональных немцев итальянское танго расслабляло душу и превращало их в кротких малышей, ждущих подарка, от своих пассий. Музыканты по одному-по два уходили покурить или утолить жажду бокалом вина, но их выпадение из ансамбля не нарушало слаженной игры оркестра. Танго у оркестра получалось интимно-потрясающее и я произнес: - В итальянских танго больше чувственности, чем в аргентинских. Может потому, что оно воздействует на инстинкты человека. Аргентинское танго великолепно по форме... - Возможно. -- Ответил Юрий Григорьевич. -- Европейское и аргентинское танго очень сильно отличается от японского... - А разве японское танго есть? -- Недоуменно перебил я его. - Есть, и очень своеобразное по технике движений... -- Неопределенно ответил Юрий Григорьевич, но пояснить свою мысль не успел. К нам подошла Джулия, извинилась за ненастье, пообещав на завтра, в крайнем случае, на послезавтра великолепную погоду. А сегодняшний дождь -- досадное исключение из привычных правил августовского сезона. Мы пригласили ее присесть за наш столик и она с удовольствием согласилась. Сразу же подскочил Джованни со стулом для своей начальницы, поставил перед ней фужер и всем налил вина. - Грациас. - Поблагодарила Джулия и выпила за нас. - Прекрасные у вас имена. - Сказал я. - Такое приятное сочетание букв "д" и "ж" располагает к умиротворению и спокойствию. - Что вы! - Энергично возразила Джулия. - Да такие имена как Джованни, Джузеппе, Джина и подобные им, дают сейчас только в крестьянских семьях. В городе таких имен уже почти не встретишь. Мы все из крестьянских семей. - Все равно. - Отозвался Юрий Григорьевич. - Такие буквы присутствуют в именах добрых итальянцев и мы, отдыхая у вас, убедились в этом. По всему видно, Джулии было приятно услышать из уст иностранцев доброе слово о своем имени и она весело ответила: - Пусть будет Джулия. Раз так назвали меня родители, так оно есть и будет. "Дьжьь" она произносила ласково и мягко, как будто между этими буквами был мягкий знак. - Вам нравиться здесь? Вы еще сюда приедете? Обязательно приезжайте, для вас всегда у нас найдется номер. - Конечно, приедем. - Пообещал я. Юрий Григорьевич и его жена в знак согласия со мной , кивнули в ответ. Они вообще-то мало говорили при нас, а с чужими совсем замолкали. Чтобы завести их на разговор надо было выбрать, уж очень интересную тему. Может быть, исключение составляла его жена. Но она предпочитала разговаривать не со мной, а с моей женой. А моя супруга, как я уже сказал, мне многого из этих разговоров не передавала. Джулия, пригубив вина из фужера, рассказывала: - Видите, как эти веселятся? - Спросила она и кивнула в сторону пьющей и пляшущей компании, не называя их конкретно по национальности. - Это не веселье, а больше брачные игры, как... - Она не уточнила сравнения. - Вот ваши соотечественники умеют веселиться с такой выдумкой, о которой им и не догадаться. - Она снова кивнула в сторону веселящейся компании. - У вас каждый веселиться по-своему, непредсказуемо. У вас не существует отдельно выпивка, танцы и песни. Вы ставите настоящие спектакли. Я много видела таких спектаклей в исполнении русских. Хотите, расскажу об одном из них? Мы все охотно закивали головами - давайте рассказывайте! Всегда приятно слушать рассказы о славных деяниях соотечественников, вошедших в мировую историю. В данном случае, историю пансионата "Везувий". - Месяца два назад у нас отдыхали русские. Тоже была плохая погода и они весь день сидели в ресторане. А вечером, в перерывах между танцами, стали проводить конкурс. Кто выпьет полную бутылку водки или коньяка из горлышка, мог выбрать себе самую красивую даму. Но дама тоже должна была выпить целую бутылку вина или водки. Но ей разрешалось пить не из горлышка, а из бокала. Некоторые из дам, выбирали бокал, а не бутылку. Но от водки, большая часть из них отказывалась, а вино пили. Та из дам, которая не выпивала бутылку вина за один раз, обязана была идти с тем русским, который выпил целую бутылку водки, к нему в номер, и там допить ее. В первый раз только две или три синьоры сумели выпить всю бутылку вина и выиграть конкурс у русского. - - ...Да и наступило утро. Все, кто не спал и держал пари, решили выяснить - кто же победитель? Пошли по номерам - у одних русских были три синьоры, которые спали, как убитые все вместе на кровати или на полу на коврах. Но это были те, кто меньше всего выбрал синьорин в конкурсе. У того, кто выбрал меня, так пять девушек и осталось. Но, у одного русского, их оказалось, аж целых шесть. Кто следил за ним в ресторане утверждали, что он выбрал пять девушек. А как оказалась в его номере шестая - непонятно. Все девушки были обнаженными, трудно отличить одну от другой. Но я разобралась, что одна из дам - наша Джина. Я растолкала ее и потребовала объяснений, как это она, находясь на работе, приняла участие в конкурсе? Джина нам объяснила, что русский вышел из своего номера и чуть не упал. Он направлялся в ресторан, чтобы продолжать конкурс, а Джина решила помочь ему обратно зайти в номер. Он ее заставил выпить бутылку водки, раздел, а дальше Джина не помнит. Я хотела за нарушение дисциплины ее уволить, но меня уговорили не трогать Джину. Она же не участвовала в конкурсе, а оказывала помощь русскому. Я по натуре добрый человек и не стала ее наказывать. К тому же подумала, если бы я осталась в номере у того русского, то была бы шестой и единоличного победителя не выявили бы. Но, увы, тот оказался немного слабее того, кто был с Джиной. Но я, не Джина, и на работе не позволяю себе лишнего, поэтому тот, который выбрал меня, все равно бы не победил. Так вот, мы присудили первое место тому, в номере которого нашли Джину. Пришлось и ее включить в число конкурсанток, для выявления единоличного победителя. Победитель проснулся только к обеду, словно Цезарь после битвы в Фессалии - все-таки тяжело иметь дело сразу же с шестью девушками. Мы сплели ему лавровый венок и вечером короновали его. Все поздравляли победителя, снова веселись. Этот конкурс так всем понравился, что мы его повторили в день коронования победителя, снова. ...Ольга Валентиновна неодобрительно посмотрела на мужа. Но он, как мне показалось, нарочно не взглянул на нее, встал со стула быстро прошел на эстраду и сел за фортепиано. Никто вначале не обратил на него внимания. Только двое русских, с которыми мне так и не удалось найти контакт, напряженно стали смотреть на сцену, что от меня в этот раз не укрылось. Юрий Григорьевич, сидя за фортепиано, крепко сжал пальцы в кулаки несколько раз, потом сплел и выгнул их в обратную дугу - мне даже показалось, что хрустнули суставы, и осторожным, плавным движением положил их на блестящие клавиши. Послышались первые аккорды мелодии, и в них я узнал "Баркаролу" Чайковского. Зал вначале шумел не слушая его, но задумчивая мелодия постепенно продиралась сквозь гам и невольно головы присутствующих, стали поворачиваться в сторону эстрады. Гул постепенно замирал. Сплав мелодий итальянской созерцательности и русской меланхолии, креп и заполнял собой весь большой зал. Видимо, резкие и бессмысленные ритмы предыдущего этапа веселья, несколько утомили отдыхающих и душа непроизвольно хотела впитать в себя, что-то спокойное и ласковое. Может быть! Не берусь об этом говорить с полной уверенностью, но сейчас зал действительно наслаждался отдыхом. Мягкая мелодия не доводила партнеров до животного отупения гулкими ударами барабана и пронизывающим мозги электрическим визгом гитары, а проникала в душу и заставляла всмотреться в себя. Юрий Григорьевич, несомненно, обладал музыкальным даром и играл неплохо, хотя мне показалось, что у него были некоторые шероховатости в исполнении. Возможно, я сужу слишком строго его исполнение. Классическую музыку я, обычно, слушаю в записи и иногда в концертных залах в исполнении профессиональных музыкантов. Но все равно, "Баркарола" в исполнении Юрия Григорьевича была неплоха и проникала в души, как луч солнца, неожиданно пробившийся сквозь сплошные грозовые тучи. Это я говорю не в переносном смысле, а в прямом - за пределами ресторана бушевали дождь и гроза. Музыканты оркестра, кто с рюмками, кто с фужерами подошли к сцене и стали вслушиваться в русско-итальянскую мелодию Чайковского. Видимо, и они сами устали от беспрерывного грохотания и завывания своих инструментов и их музыкальные души более, чем души отдыхающих, требовали очистительной мелодии. Юрий Григорьевич закончил играть, аккуратно убрал руки с клавиш, словно вслушиваясь в эхо уходящее от фортепиано, потом резко встал и сразу же пошел со сцены. Но не тут-то было. Оркестранты остановили его, а зал стал хлопать, сначала неуверенно, по отдельности, а потом аплодисменты слились в один рукоплескающий гул. Человеческая душа устроена так, что красивое проникает в нее без всякого сопротивления со стороны мозга, естественным путем, как любовь! Юрий Григорьевич снова поднялся на сцену и поклонился зрителям, а музыканты начали занимать свои места, разбирая инструменты. Тот, который играл на фортепиано и на электрооргане одновременнно, потянул за руку Юрия Григорьевича к своим инструментам, предлагая, тем самым, сыграть вместе с ними. Это было понятно по энергичным движениям итальянца. Зал затихал аплодисментами. Юрий Григорьевич неожиданно, в крайнем случае для меня, уступил итальянцу и снова сел за фортепиано. Клавишник, который тянул его к музыкальному инструменту встал за свой электроорган, стоящий рядом с фортепиано и посмотрел вопросительно на нашего знакомого - что будем исполнять? Остальные музыканты также выжидательно глядели на него, приготовив свои инструменты к работе. Юрий Григорьевич несколько секунд будто бы раздумывал, а потом, начав в медленном темпе, постепенно ускоряясь, заиграл "Калинку". Конечно, эту знаменитую во всем мире песню, знали все. Музыканты осторожно стали включаться в русскую мелодию. Орган создавал общий фон, ударник отбивал русский ритм, электрогитара нащупывала свое соло, духовики приготовились грянуть свой вариант импровизации. Присутствующие смотрели на сцену с нескрываемым интересом - получится ли у них что-нибудь совместно? Но музыканты были одаренные ребята и без труда входили в русскую мелодию, привнося в нее итальянский колорит и свой буйный темперамент. Немного передохнувшие зрители, вскакивали со своих мест и началась русская пляска. Я схватил за руку Джулию, потянул за собой Ольгу Валентиновну, успел кивнуть жене - вперед за нами и мы прямо здесь же, между столиками организовали хоровод. К нам подбегали другие, разбивали наши руки и становились в круг. Так, все в более убыстряющемся темпе мы стали кружиться вокруг столов. Хоровод становился в диаметре все больше и больше. Всем это нравилось. И все с невероятным удовольствием подпрыгивали, расходились, а потом быстро сходились к центру и здесь замирали на несколько секунд, ощущая биение темпераментных сердец друг друга, чтобы снова быстро разойтись, еще быстрее сойтись и замереть так на несколько секунд, в волнующем прикосновении горячими телами! "Калинку" сменили разудалые"Коробейники", потом пошла разухабистая"Барыня", а потом... и не помню что. Я обратил внимание на пляску тогда, когда русская мелодия стала незаметно переливаться в итальянскую и все узнали бессмертные -"Сердце красавицы, склонно к измене" Верди, "О мое солнце". Но все шло в танцевальном ритме, который становился все медленнее и медленее и, наконец, совсем замер. Возбужденные и задыхающиеся танцоры остановились в хороводном беге и обернулись в сторону эстрады. Потные от усердия музыканты, удовлетворенные от сознания того, что импровизация им удалась и завела весь зал, широко улыбались, перебрасываясь между собой довольными фразами. Юрий Григорьевич встал. Он не обращал внимания на музыкантов, которые жали ему руку в знак благодарности за то, что он внес свежую струю в опостылевший танцевальный ритм сегодняшнего вечера и поднимали указательный палец вверх: "Хорошо!" На ходу, отвечая на их рукопожатия и, не глядя на танцующих, которые будто ждали продолжения, он спрыгнул с низенькой эстрады и направился к нашему столику. Мы его встречали аплодисментами. Русская и итальянская народная музыка, которой он, вместе с оркестром, наполнил зал, оказались необычно близки и гармонично дополняли друг друга легкими игривыми итальянскими руладами и четкими озорными русскими перепевами. Все было неожиданно красиво. Джулия была в восторге и, хлопая в ладоши, восклицала: - Браво! Прима! Я же знала, что русские всегда должны себя показать лучше других! Грациас, синьор Юрио, спасибо! Я от вас ждала чего-то такого, ну ни как то, о чем я рассказывала, но что-то такое... - От волнения она не могла подобрать нужных слов для выражения своего восторга. Да, темпераментная Джулия, действительно, была в восторге. Юрий Григорьевич что-то смущенно пробормотал ей в ответ, что было несвойственно ему и мне показалось, что он собой недоволен. Джулия предложила выпить за успех маэстро, как она выразилась. Мы это сделали с удовольствием. Вскоре Джулию позвал Джованни и она, извинившись, ушла по своим делам. - Юрий Григорьевич. - Обратился я к нему. - Я знаю, что вы творческий человек. Но поверьте, я не ожидал такого совмещения в вас качеств живописца и музыканта... Просто великолепно. В какой сфере творчества вы больший профессионал? Не знаю. Он в ответ улыбнулся и его смуглое лицо, почему-то, побледнело. - Вообще-то я профессиональный художник и имею в этом виде творчества высшее образование. А в музыке я любитель, дилетант. Да и играл я с ошибками, особенно Чайковского. А в исполнении классики нужна строгость... - Да, в классике нужна строгость. - Согласился я с ним, решив не указывать на ошибки в его исполнении. - Но должна быть и индивидуальность. Вот она именно и присутствовала у вас. Его жена была, судя по ее выражению лица, была недовольна ответами мужа - сказал что-то лишнее. И он это заметив, перевел разговор на другое: ...Юрий Григорьевич вернулся минут через пятнадцать, хотя обещал отсутствовать несколько минут. Он был явно чем-то озабочен, но весело, скрывая улыбкой неожиданно обрушившиеся на него проблемы, предложил, обращаясь ко всем: - Давайте выпьем еще по одной... - Он налил в фужеры вина, подал их женщинам и мне. Потом без всякого перехода сказал, глядя на свою жену. - Оля, завтра мы уедем отсюда... - Он не закончил фразы. - Куда? - Дрогнувшим голосом спросила она и слезы выступили у нее на глазах. - Конечно же, домой. В Россию. В Москву... - Ответил он, отвернув лицо в сторону моря, чтобы не видеть ее слез. Он ее не успокаивал. - Снова туда же? - Тихо спросила она. - Да. - Коротко и жестко ответил он. Она смахнула пальцами слезинки с глаз и также тихо произнсла со вздохом: - Хорошо. Хоть детей быстрее увидим. Я за ними так соскучилась... - И она горько заплакала, уже не стесняясь нас. Все молчали. Нам с женой было неудобно наблюдать непонятную для нас семейную сцену. Юрий Григорьевич тоже чувствовал себя неловко и его челюсти сжались до такой степени, что резко обозначились все мускулы под кожей лица. Я сказал: - Извините. Мы пойдем... Ольга Валентиновна встрепенулась и, промокнув платочком слезы, запротестовала: - Ни в коем случае! Не обращайте на меня внимания. Сейчас все пройдет. Давайте лучше выпьем. За расставание, за то, что мы были здесь друзьями и, чтобы мы ими остались в России. - Она быстро поднесла бокал к губам и весь его выпила. Потом произнесла, натянуто улыбаясь. - Вот и все прошло. Это нервы. Скучаю по детям. Мы и правда, засиделись за границей. Мне показалось, что вначале Юрий Григорьевич был готов с нами расстаться, но после слов жены сказал, обращаясь к нам: ...Юрий Григорьевич с тонкой, понимающей улыбкой поглядел на меня и ответил: - Я вижу куда вы клоните. Хотите обо мне узнать, кто я? Хорошо. Я вам откроюсь, кто я! Но, если вы не упадете немедленно в обморок, то прошу вас не покидать нас резко и презрительно. Он задумался, собираясь с мыслями и духом. Пальцы непрерывно крутили карандаш и, посмотрев мне прямо в глаза, грустно улыбнувшись, решился: - Да, я банкир, бизнесмен, художник. Но кроме этого я, как говорят и пишут в России и здесь в Италии, откуда и пришло к нам это страшное слово, я - мафиози! Обморок, от его откровенного признания, со мной не случился. Но я был поражен его неожиданным ответом и откинулся в кресле. Он заметил мое непроизвольное отрицательное, по отношению к нему, движение и еще более грустно усмехнулся: - Я ж говорил, что после моего признания, вы захотите держаться не просто от меня подальше, но и перестанете смотреть на меня. Забудете, что были знакомы... Для вас я теперь стал прокаженным.- Он глубоко вздохнул и закурил сигарету. - Нет, нет... - Вяло возразил я. Мне было стыдно, прежде всего, самому перед собой. Я считал себя великим знатоком человеческих душ, способным с первого взгляда все распознать, все понять, "сквозь землю три метра видеть" и так обломался. Видимо, никудышний я писатель, мелькнуло у меня в голове. Должен же я знать, что сейчас и мафиози являются талантливыми людьми. Недаром многие деятели искусств занялись бизнесом. Здесь можно проявить те свои лучшие качества, которые оказались невостребованными на творческой ниве. А полностью реализовать себя - мечта каждого артиста и художника. А бизнес сродни искусству, может, даже выше... Тонкий артистизм иллюзиониста и тяжелая хватка банкира, как показал творческо-деловой опыт России, не просто сродни, а своей неразделимой взаимосвязанностью, органически дополняют друг друга. Чтобы делать деньги из ничего, необходим высочайший артистизм, виртуозное умение делать все вслепую, то есть не обращать внимания на восторженных или возмущенных зрителей. И я продолжал лепетать что-то невпопад. - Просто не вериться... - Я произнес это, приходя в себя от шока после признания собеседника. - Если я вас напугал, то извините. - Спокойно курил сигарету Юрий Григорьевич. - Хочу несколько сгладить вашу неприязнь ко мне и признаюсь - я не просто мафиози, а например, еще и Монте-Кристо. - Граф? - Удивленно вытаращил я на него глаза. За эту минуту я получил несколько душевных потрясений. - Нет, не граф. Просто Монте-Кристо. Можно сказать - русский Монте-Кристо. - Монте-Кристо, Монте-Кристо... - Выговаривал я бессмысленно, одновременно собираясь с мыслями. - Не понимаю. Может быть вы мне проясните, как совместить - благородную месть Монте-Кристо и беспримерную жестокость мафиози? Приоткройте немного тайну своей жизни? - Об этом долго и много придется рассказывать. Не хватит сегодняшней ночи, тем более, для нас она последняя. Вы писатель и вам, конечно же, интересно узнать что-нибудь новое о людях, а может найти сюжет для книги. Но мне известность не нужна, она несовместима с моей профессией. В историю попасть? Так я уже в нее влип. Единственное, почему я могу рассказать кому-то историю своей жизни и почему я дошел до такой жизни, - Подчеркнул эту фразу мой собеседник,- мне нужно собрать воедино прошлое. Когда думаю о своей жизни наедине с самим собой, то цельности не получается - отдельные эпизоды. Может быть, и стоит приоткрыть именно вам историю своей жизни и мои воспоминания, реализованные в слова, придадут законченность моим размышлениям. -Вслух думал Юрий Григорьевич, глядя мимо меня. Видимо в его голове уже вихрем проносилась его жизнь.- Тем более вы сами просите рассказать... Вы первый человек, который вот так прямо просит об этом... - ...С чего начать? Прожито, вроде, немало - пережито, намного, больше. С чего же начать? Давайте я начну с самого начала, с того времени, как я появился на свет и как я, выражаясь казенным языком, дошел до такой жизни. - Он грустно улыбнулся, отдаваясь волне нелегких воспоминаний. - Можно начинать? - Спросил он, почему-то, разрешения, видимо, до сих пор неуверенный, что поступает правильно, доверяя мне историю своей жизни. - Конечно же, русский Монте-Кристо. - Ободряюще ответил я. - Жизнь - это свет и тьма. Не каждому суждено распознать человека. И не каждый человек позволяет заглянуть другому в потемки своей души. Вперед, русский Монте-Кристо! Часть 1 1 Я родился через пять лет после войны. Родители мои были учителями - папа преподавал историю, мама - русский язык и литературу. Сказать, что я был поздним ребенком - нельзя, хотя моим родителям, в момент появления меня на свет, было ближе к сорока годам, чем к тридцати. Но у меня есть сестра Наташа, которая родилась перед войной и старше меня на десять лет - вот такая разница в годах между нами. Позже, я узнал от нее, что отец, вернувшись с фронта, очень хотел иметь мальчика. Видимо, такова потребность фронтовиков - доказать смерти, что мужчины никогда не переведутся на земле, несмотря на безумства правителей всех мастей и марок. Возможно, рождением сыновей фронтовики хотят возместить долг женщинам, которые остались вдовами или вообще незамужними из-за нехватки мужчин, погибших на войне из-за чьих-то безразмерных амбиций. Как можете убедиться я, по своим взглядам, пацифист. Так вот, не так давно сестра мне рассказала, что две послевоенных беременности у матери закончились неудачно и третья была последним шансом для семьи - быть новому мужчине в нашей семье или не быть. Если бы я и в этот раз не появился на свет, то мои родители прекратили бы попытки заиметь сына. Такую информацию о сложностях появления меня на свет, я получил от своей старшей сестры и, повторюсь, совсем недавно. Но я появился на свет и, конечно же, это была огромнейшая радость для моих прекрасных родителей - они во мне души не чаяли. Собственно говоря, как и я в них. Я рос здоровым ребенком. Как положено, переболел всеми детскими болезнями, но без серьезных для себя последствий. Рос послушным ребенком и приносил своим родителям совсем немного огорчений, в отличие, от других мальчишек во дворе. Детский садик я не посещал. До школы рядом со мной всегда были мама и сестра. Папа, к этому времени, стал директором школы, зарплаты хватало и мама вела немного уроков, тем более после моего рождения, у нее начало прибаливать сердце. А когда мама и папа были одновременно оба на работе, со мной находилась сестра Наташа, моя, как бы вторая мама. Всегда их могли подменить дедушка и бабушка по отцовской линии. Бабушка и дедушка по матери погибли в оккупации. Но родители отца умерли один за другим, когда я еще был маленьким. Так что воспоминания о них, у меня остались самые скудные. Вот так я рос в детстве. Повторюсь, был послушным, домашним ребенком. Плохих поступков, как вспоминают обо мне другие, в детстве почти не совершал, не считая детских шалостей. А какой ребенок без них вырастает? Но у меня было одно, я считаю, отрицательное качество, - чрезмерное упрямство. Если я был убежден, что-то надо делать именно так, а не иначе - меня было трудно переубедить. Но это в тех случаях, когда что-то касалось лично меня, а в основном, мне всегда можно было доказать, что такое хорошо, а что такое - плохо. Как я понимаю, в моем характере весьма много присутствует индивидуалистического. Мои родители воспитывали меня всегда словесно, приводили много примеров из жизни каких-то юных героев, исторические и литературные примеры и убеждали меня, что в этом я, не прав. Ни разу в жизни меня не хлопнули по попке за упрямство или шалости - все-таки педагоги. Зато, став взрослым, я получил всякого рода наказаний сполна, с лихвой компенсирующих мое, без всяких натяжек, счастливое детство. Когда я был сильно разобижен на родителей, то надув губы, уходил в комнату своей сестры - ложился к ней в постель и она окончательно переубеждала меня в моей неправоте. Эта привычка искать утешения у сестры, в случае обиды, сохранилась у меня на всю жизнь. Но сейчас я не могу ей всего доверять, учитывая специфику своей деятельности, хотя она до сих пор считает нужным меня в чем-то наставлять. К сожалению, мы с ней встречаемся сейчас, достаточно, редко. Наша семья была замечательная и сейчас, иногда без слез, не могу вспоминать моих добрых мать и отца, и жестоко обвиняю себя - зачем я принес им столько огорчений и укоротил их жизнь, будучи взрослым. Мои родители - мой идеал родителей и самая большая боль моей души. Мы жили в небольшом, старинном областном городке северо-западнее столицы. С детства я начал получать прекрасное семейное образование. Так, всей семьей мы, еще до моей школы, обошли все музеи города, древние православные церкви, памятные места. Обычно папа, а он историк, рассказывал о прошедших событиях, мама дополняла литературными примерами. Почти, каждый год летом, куда-то ездили отдыхать, то на Черное море, то к родственникам в Москву, Ленинград, Сибирь... Много прекрасного я успел посмотреть в детстве. Долгими зимними вечерами, а тогда телевизоров еще не было, мы всей семьей вслух читали книги, обсуждали их вчетвером - как об этом приятно сейчас вспоминать! Наташа посещала музыкальную школу и училась играть на фортепиано. У нас в одной из комнат стояло черное блестящее пианино и Наташа извлекала из него красивые звуки. Моя сестра унаследовала от родителей несомненный педагогический дар и считала своим долгом обучать меня всему тому, что умела сама. Она стала учить меня игре на этом инструменте. Но противные гаммы мне разучивать не хотелось, я от них шарахался в сторону. А вот приятные для слуха мелодии, мне очень нравились и я хотел играть только их. Музыкальный слух у меня есть, как вы сами вчера убедились. Сначала одним пальчиком я извлекал звуки из этого черного, блестящего комода, а потом сестра поставила мне пальцы, как выражаются музыканты, и мы с ней еще до школы наигрывали в четыре руки простенькие песенки и во все горло пели. А петь я тоже любил потому, что пели в нашей семье все, не только в часы дружеских застолий, когда собирались взрослые отметить праздник, но и семьей по вечерам. Так мы коротали наши северные зимние вечера. Так я получил уже в детстве прекрасное просветительское и культурное образование. Но у меня была еще одна страсть, которая стала смыслом дальнейшей моей жизни - рисование. Как рассказывает, снова же моя сестра, еще младенцем, только научившись ходить, я мог подолгу стоять и разглядывать рисунки на обоях, стараясь постичь их бессмысленный смысл. Много времени посвящал рассматриванию картинок в книгах, а домашняя библиотека у нас, по тем временам, была неплохая. А потом взял в руки карандаши сестры и начал подрисовывать орнаменты на обоях, стараясь сделать их красивее и понятнее себе и всем, отчего у меня постоянно возникали ссоры с родителями. Но я упрямо хотел сделать наши стены более живыми и красочными. Потом рисовал на листочках бумаги и уже к школе у меня получалось неплохо в перерисовывании разных картинок. Главное - было похоже. Хотя, критично отмечу, чтобы не подумали обо мне, как о вундеркинде - до настоящего сходства было далеко, но я добросовестно копировал то, за что брался. Так уж получилось - когда я пошел в школу, сестра поступила в педагогический институт нашего городка. Заниматься дальше музыкой она не захотела, а пошла по маминым следам, учиться на филолога. Мама с папой хотели ее отговорить от этой специальности, приводили конкретный пример -посмотри, как мама сидит каждый день за проверкой диктантов и сочинений, теряет время, а за это почти не платят, лучше будь историком - там не надо проверять тетради... Но моя сестра, видимо тоже, как и я, бывала иногда упрямой и выбрала филологию. Но, поступив в институт, сестра, как будущий педагог посчитала, что теперь должна меня воспитывать более целенаправленно и взяла надо мной шефство по обучению игре на фортепиано. Она меня стала водить в музыкальную школу. Следила, чтобы и дома я занимался музыкой, а заодно проверяла мои школьные тетради, помогала мне разбираться в моих учебниках, чтобы я все понимал и хорошо учился. Великолепная у меня сестра Наташа! Но я, как и прежде, старался гаммы не играть, а сразу же замахивался на серьезные вещи. Так, как у меня, повторюсь, есть музыкальный слух и прекрасная память, то я выучил достаточно много известных произведений и, как вы убедились, не забыл их до сих пор. Я и сейчас дома постоянно что-нибудь наигрываю на фортепиано, для себя, чтобы отдохнуть и сменить настроение, для Ольги, для детей, ну и для редких друзей. Позже я научился играть и на гитаре. Но после определенного периода своей жизни я охладел к этому инструменту - пение под гитару сильно задевает за живое. Моя судьба, как я думаю, круто изменилась еще в первом классе, накануне нового года. В то время страна была бедной, вы это сами знаете, но тем не менее, в школе работали различные кружки: технические, музыкальные - я еще пел в школьном хоре; изобразительного искусства, а еще физкультурные-всех кружков и не упомню. Директором школы был мой папа, подчеркиваю это. Так вот, под новый год зашел я в актовый зал, который празднично оформляли к новогоднему балу и утренникам. Ребята старших классов под руководством учителя рисования писали на больших листах ватмана картины. Некоторые из полотен были по несколько метров в длину и ширину. Это были красивые картины из сказочной жизни. Я с замиранием сердца смотрел, как из гуаши появлялись яркие, красочные образы Деда Мороза, Снегурочки, Царевны Несмеяны, Бабы-Яги, Кощея, всяких зверушек. Я зачарованно переходил от одной картины к другой, разложенных прямо на полу, на разутых юных художников и их руководителя, которые осторожно ходили в носках по огромным листам бумаги, чтобы не порвать их и не выпачкать. Подойдя к учителю рисования я смотрел, как он на корточках переступает по картине, делая наброски карандашом и я не выдержав подсказал ему: - Вот волк несет царевну, а за кустиком надо изобразить зайца, как он подсматривает, куда бежит волк. Учитель посмотрел на меня, такого малыша, и неожиданно согласился: - Да, можно подрисовать зайца. И он действительно дорисовал за кустиком мордочку зайца с длинными ушами. А потом ученики по его контурам наносили краску. А я с замиранием сердца наблюдал, как закрашивается моя подсказка. Учитель, видимо, заметил мой неподдельный интерес к рисованию и сказал: - Не хочешь ли сам попробовать что-нибудь нарисовать? - Хочу! - Испуганно закричал я, не ожидая такого подарка под новый год. Он дал мне лист ватмана - метр на метр. Я такие большие картины никогда еще не рисовал. В последнее время, в связи с музыкой и жестким контролем со стороны сестры за моими занятиями, совсем забросил рисование. И вот, усевшись прямо на бумагу, я стал думать-что же нарисовать? Потом решил - Снегурочку, с добрыми зверями. Но у меня не получалось, стирал резинкой нарисованное и снова старательно что-то черкал, и в конце-концов расплакался от собственного бессилия. Учитель подошел ко мне и, увидев мои слезы, предложил: - Возьми ватман с собой и дома нарисуешь карандашом свою Снегурочку и еще, что наметил. А завтра принесешь сюда и мы раскрасим твой рисунок. - И он неожиданно меня похвалил. - У тебя, мальчик, получается рисовать. Наверное, есть фантазия... Ватман завернули рулоном в газету и я помчался домой. Вечером мне не надо было идти в музыкалку и я, ползая по полу сопел и рисовал, снова черкал и стирал. Но Снегурочка мне не нравилась. И вот тогда ко мне подошла сестра и стала подсказывать, как лучше сделать рисунок. Я взглянул на нее и кажется впервые увидел, что Наташа у меня красавица. До этого вечера она была просто сестрой и я не замечал ее красоты. Я аж замер от такого неожиданного для меня открытия и приказал ей: - Стой и не шевелись! Ты, такая Наташка, красивая, как Снегурочка, которую я хочу нарисовать. Я тебя нарисую Снегурочкой! Стой и не шевелись! Она, кажется, немного растерялась от моего приказа - в таком тоне я никогда с ней разговаривал, покраснела от моего признания ее красоты, но выполнила мою просьбу. Я ее изобразил в анфас. Снегурочка получилась достаточно похожей на мою сестру, что отметили мои родители. А моя семья была моим первым критиком, очень объективным и доброжелательным. На следующий день я раскрасил картину и учитель рисования тоже, как и родители, меня похвалил и предложил ходить на занятия изобразительного кружка, который он вел. Да, тот новый год переменил мою судьбу, сделал целенаправленной мою жизнь. Я понял, что теперь стану художником. Моя первая учительница вела все предметы, в том числе и рисование и, поэтому, не могла мне помочь в овладении живописью. Хочу заметить - она была прекрасной учительницей, но было время, когда учителям начальных классов приходилось учить нас всему. Мне, вообще-то в детстве, да и в юности повезло с наставниками - все они были добрыми и мудрыми людьми. Так я стал посещать изобразительный кружок, которым руководил наш учитель рисования и именно он начал мое формирование, как художника. Но немного опишу своего детского наставника. Это была колоритная фигура в своем уродстве. Его образ впечатался на всю жизнь в мою память. Не удивляйтесь, если вам что-то в его образе покажется не реалистичным, а фантастичным. Я нисколько не преувеличиваю, не довожу до гротеска его портрет. Звали его Николай Иванович. Он был фронтовиком и война покалечила его страшно. У него не было правой руки по плечо, на левой руке - культяпка, где торчал только один указательный палец огромного размера, а остальные пальцы отсутствовали или остались огрызки. На правом глазе было бельмо и видел ли он им - не знаю. Длинные седые волосы скрывали отсутствие одного уха... Может быть, вы не поверите, но это его действительный портрет. Где ему все перечисленное оторвало, в каком бою, он никогда никому из учеников не рассказывал. К тому же он был немногословным человеком, углубленным в себя. Как я сейчас понимаю, классным художником он не стал только в силу того, что был калека - без правой руки многого не сделаешь, а у него, несомненно, было призвание художника и педагога. Так я попал в руки этого замечательного человека, которого боготворил тогда, и вспоминаю с огромной теплотой сейчас. Когда я перешел в четвертый класс, Николай Иванович ушел работать в художественную школу, которая была в нашем городе. Я стал ходить к нему туда, показывать свои рисунки, а он советовал мне, что и как нужно делать, давал задания. Закончив четвертый класс я заявил, что бросаю музыкальную школу - играть на фортепиано я уже умел неплохо - это по отзывам моих музыкальных учителей, которые хотели, чтобы я продолжал заниматься музыкой. Но мое природное упрямство предпочло живопись, музыке. Родители понимали, что две дополнительные школы я не потяну и сильно не возражали, чтобы я теперь посещал художественную школу и занимался живописью. Они видели, что я всерьез ею увлекся. Сестра, в это время, готовилась к свадьбе и ее воспитательное воздействие на меня, если так можно трафаретно выразиться, ослабло. Ей было не до меня. Так я стал учиться параллельно с обычной школой, в художественной и познавать азы изобразительного творчества. К тому времени, для своего возраста, я писал хорошие картинки, а Николай Иванович немногословно, но профессионально лепил из меня художника. Когда я заканчивал седьмой класс умер Николай Иванович - сказались-таки фронтовые невзгоды и ранения. И вот на его похоронах я впервые осознал, как страшно потерять любимого учителя, друга, не побоюсь этого слова, применительно к человеку намного старше меня. Я плакал тогда безудержно, будто у меня отняли самое дорогое. После похорон, я по памяти написал портрет Николая Ивановича, где изобразил его на поле боя с автоматом и гранатой в руках. С этого момента я возненавидел войну осознанно, соприкоснувшись с ней близко в образе своего учителя. Портрет Николая Ивановича повесили на стене в том классе, где он проводил с нами занятия. Смерть этого человека была для меня первым жестоким ударом в жизни. Вот, пожалуй, и все о детстве. Я хотел рассказать о нем немного, но как видите, получилось довольно пространно. Но хочу подчеркнуть, что в детстве я рос честным, глубоко порядочным, чистым мальчиком. При такой школьной и творческой нагрузке у меня не было лишнего времени, чтобы просто болтаться по улицам и дворам, не говоря о том, чтобы хулиганить. Я выбрал свой дальнейший путь и подчинил свою жизнь его величеству - художественному творчеству! Как видите, во мне не было генетической предрасположенности к преступлениям. Мои родители, глубоко интеллигентные люди, вложили в меня все необходимое для порядочной жизни. Если бы мне тогда, кто-то предсказал, что я проведу десять лет в тюрьмах и зонах Урала и Колымы, я бы никогда не поверил этому пророчеству и только бы улыбнулся, как воспитанный мальчик, посчитав все завистничеством или шуткой. А, если бы о моем будущем рассказали тем, кто знал меня, они, наверное, бы рассмеялись над такой нелепицей, зная меня, как интеллигентного мальчика и благоразумного человека. Но тогда провидцев не было, в отличие от сегодняшнего дня, и никто не мог предупредить меня о злом роке, висящим над моей судьбой. ...Юрий Григорьевич, дрожащими пальцами, нервно достал сигарету и прикурил от зажигалки. Видимо, непросто давались ему детские воспоминания и спросил, выжидательно глядя на меня: - Не скучно вам слушать мою исповедь? - Нет. Даже очень интересно сравнивать парадоксы вашего детства и нынешнего положения. Вы полностью человек искусства: музыка, живопись... Вы действительно были на Колыме? - Недоверчиво спросил я, не закончив предыдущей мысли. - Да. Семь лет с гаком. Почти восемь...- Юрий Григорьевич налил в фужер немного вина и отпил. - Действительно парадоксы, так называемой, судьбы. Если она вообще существует. - Он замолчал, углубясь в собственное "я". Женщины разговаривали между собой в лоджии, не обращая внимания на нас. Темнело. Над морем ветер разорвал тучи и в обрамлении их темного фона проблескивали ультрамариновые пятна неба. Завтра обещало хорошую погоду. Молчание затягивалось и я, как можно мягче, спросил Юрия Григорьевича: - Вы могли бы продолжить свой рассказ дальше? Как из вас получился Монте-Кристо? - Да, конечно. Раз я начал свою исповедь, то должен довести ее до конца. Повторюсь, когда-то надо было решиться на нее, чтобы осознать самого себя, хотя бы частично. И здесь необходим судья. Продолжаю. Слушайте. 2 - ...А у тебя, Юрий, должно получиться. - Он задумался и признался. - Мне нужен хороший помощник. Эдька не способен уловить многого в искусстве, да и в жизни. Поэтому и картины у него поверхностны. - Но словно опомнившись, сказал. - Но это, десантник, между нами. Понятно?-И сделал неожиданное для меня признание.- У меня со зрением стало плохо, не могу отличить некоторых оттенков цветов, особенно на небольших картинах. А раньше мог. Нарушилось цветовое зрение, по-медицински эту болезнь сложно и выговорить. Но это не простой дальтонизм, а хуже. Такая болезнь, обычный спутник нашей профессии. - Горько вздохнул он. О такой болезни художников я раньше не знал, услышал впервые и почему-то запомнил на всю жизнь. Мы договорились о новой встрече в мастерской и я, в течение двух недель, закончил своего Георгия. Леониду Терентьевичу моя работа понравилась, хоть он и ворчал, что здесь неточно, здесь не так, но икона, выражаясь казенным языком чиновников, была принята. Он сразу же выдал мне двадцать пять рублей. Конечно же, это было немного, но я эти две недели работал не каждый день, да и Леонид Терентьевич мне постоянно помогал. Как учитель он был хорош, но как человек... Но об этом позже. Леонид Терентьевич дал мне следующую работу. Учил меня смешивать и делать древние краски, придавать рисунку действительно старинный вид. Многому он меня обучил, чего лучше бы и не знать. До лета я таким образом подготовил икон десять, получив в общей сумме более шестисот рублей, по моим подсчетам. Этого должно было хватить для поступления в институт. Художественная хватка у меня всегда была и я научился писать иконы достаточно быстро и качественно, не отличишь от настоящих. ...Где-то в июне, в самый разгар подготовки к экзаменам, меня разыскал в мастерской Эдик, когда я там был один. Он посмотрел мои картины, этюды, вспомнил об иконах, которых в данный момент в мастерской не было, похвалил меня за умение быстро схватывать все новое, а затем, как всегда начал разговор издалека. - Скоро вступительные экзамены. Как ты себя чувствуешь, уверенно или нет? - Кажется уверенно. - Ответил я. - Ожидается большой конкурс. Много, а я уже знаю, будет поступать москвичей. А у них родители или известные, или, в крайнем случае, великие по положению, люди.-Скаламбурил он.- Да и из других городов будут поступать дети именитых отцов. Сложный будет конкурс. - Вздохнув, заключил Горенков. Я знал ситуацию, складывающуюся накануне вступительных экзаменов и знал, что мне будет сложно поступить в институт. Раз Эдик завел такой разговор, значит неспроста, ему что-то было нужно от меня. Его связи в институте были солидными. И не только в институте, как я понял из общения с его семьей. Он мог помочь мне в поступлении и я ответил, как можно спокойнее: - Знаю. Будет сложно. Но у меня появились кой-какие связи среди преподавателей. Может помогут. - Помогут... - Саркастически засмеялся Эдик. - Это пока обещают. А как время подойдет к экзаменам, они тебя узнавать перестанут. Для них главными станут не абитуриенты, а карман. А у тебя в кармане ничего нет. Понятно? А приедут такие личности, у которых карманы лопаются от сотенок. Вот с ними и будет вестись серьезный разговор насчет поступления их тупорылых чад. Понял? - Понял. Но в основном я надеюсь на себя. Денег у меня нет. В этом ты прав. Буду пробиваться, как смогу. Эдик, удовлетворенный моими словами, которые, видимо, соответствовали его планам, пока ничего не ответил и прошелся по мастерской. Его анемичное, обычно, безразличное ко всему лицо, порозовело - он думал, как бы мне сказать что-то самое главное, ради чего он решил придти сюда. - Послушай? - Обратился он ко мне. - Хочешь я тебе помогу с поступлением в институт? - Конечно. Но какие ты можешь дать гарантии? - Гарантия - это я. Ты меня знаешь, знаешь мою семью, наши связи. Я ж тоже поступил не сам и ты об этом, я уверен, догадываешься? Я пожал плечами. Обижать его честным ответом не хотелось. - Если ты окажешь мне одну услугу. - Продолжал он, не дожидаясь моего ответа.- То я тебе тоже помогу. Вернее две услуги - одну мне, а другую, тому, кто будет в приемной комиссии. ...И вот, как часто бывает, появилась палочка-выручалочка, а вернее палочка-наказательница, в лице Эдуарда Горенкова. После окончания им института, мы с ним ни разу не встречались. За три года он сделал неплохую карьеру - стал членом союза, был одним из руководителей какой-то художественной организации, имел в Москве собственную квартиру и автомобиль. Встретился с ним случайно, на улице. Он сидел за рулем "Жигулей" и окликнул меня, проходившего мимо по тротуару. Я подошел к нему, мы поздоровались, крепко пожали руки, как никак виделись давно. Он предложил подвезти меня, куда нужно. Так он выразился. Но мне некуда было ехать, тем более спешить. Я сел к нему в машину и мы разговорились. Он заметно постарел. А мы были одногодки. Наверное, и я постарел, но сам себя в зеркало вижу каждый день, во время бритья, и не замечаю собственных изменений. Так вот, у Эдика появились залысины на голове, больше стало морщин, голубые глаза еще более поблекли и стали немигающими, как у удава. Но он совершенно не поправился, оставался сухощавым и стройным и, как всегда, одет с иголочки. Сначала обменялись сообщениями о своем житье-бытье. Эдик пожаловался на то, что семейная жизнь у него не складывается. "Иметь супругу из высоких сфер - значит добровольно надеть ярмо на шею". - Так он выразился о своем браке. Недавно ее дедушка полетел со всех своих постов, за злоупотребления, которые совершил не он, а его дети. Сейчас вся родня в трансе и ищет новых покровителей. А ему, Эдику, противно на все эти судорожные сокращения по восстановлению своего положения в высшем обществе, смотреть. Так снова он выразился. Давно бы бросил свою жену, но жаль маленькую дочку. Вообще-то не в характере Эдика было жаловаться, но, видимо, родня жены допекла его. Я рассказал ему о своих проблемах - нет работы, а творческой деятельностью не прокормишься. Надо иметь для этого имя. - Слушай? - Ответил мне Горенков. - Я, возможно, постараюсь тебе помочь. Заработок гарантирую хороший. За года два-три, пока будешь работать по заказу, сможешь создать свои произведения. Я потом помогу тебе с персональной выставкой. У меня есть такая возможность, и вступишь в союз художников. - А где такая работа? - Заинтересовался я. - Давай встретимся с тобой завтра. - Не ответил на мой вопрос Эдик. - А лучше послезавтра, когда я буду готов ответить тебе на все вопросы. Завтра, извини, я весь день буду присутствовать на каком-то творческом собрании. Должность у меня такая. - Криво усмехнулся он. - На возьми визитку и приходи ко мне. Но предварительно позвони, а то кто знает, может придется еще идти на какое-нибудь сборище. - Так отзывался Эдик о своей работе. На этом мы с ним расстались, а через два дня я был у него. Эдик сдержал слово и рассказал все, о той работе, которую он мне предлагал. Он работал в фонде по охране старины, так можно коротко назвать это учреждение. ...Наверное, Эдик знал мою слабую струнку - я был готов делать то, что раньше не делал, лишь бы доказать себе - я и это могу, и умело играл на ней. Кроме того, такая практика действительно мне бы не помешала, и я спросил: - А сколько будут платить? - Бригада работает по аккорду - как сделают оговоренный объем работ, так получают деньги. В среднем у них выходит более трехсот рублей за месяц. Это неплохо. Как ты думаешь? - Неплохо. - Согласился я. - Только оторвет меня все это от моих... - Я чуть не проговорился "планов" - Если и оторвет, то ненадолго. - Понял мою мысль Эдик.- За эти деньги ты сможешь приобрести себе достаточно расходных материалов и подготовить картины для персональной выставки. А я, как обещал, помогу тебе в этом. Собственно говоря, что я тебя уговариваю. Не хочешь, не надо. Ходи по столице, обивай пороги начальников; вымаливай себе место под солнцем... Эдик, кажется, даже обиделся на мою несговорчивость. А я же быстро прикидывал и перемножал числа - сколько получится денег, например, за год. Выходила неплохая сумма и поэтому годом посторонней работы я мог пожертвовать. Тем более я намечал писать картины на древнерусскую тематику и будущая работа соответствовала моим устремлениям, да и прекрасная среднерусская природа могла вдохновит на многое. - Согласен. - Ответил я Эдику. - Когда выезжать? - Вот и прекрасно. - Обрадовался Эдик. - Я всегда рад помочь хорошему человеку. Тем более нас связывают не просто дружеские отношения, но и особые... - Но он не конкретизировал понятие "особые отношения", но имел ввиду мою работу над иконами, доделку его картины... Вот и все. Кажется, ничего больше общего у нас не было. - Давай вечером встретимся и посидим в ресторане? - Предложил Эдик. Я замялся, и Эдик понял. - Расходы беру на себя. Я бы тебя и домой пригласил, но понимаешь ли... Я лучше с удовольствием побеседую с тобой, чем с женой и ее родней. А захочется, смотаемся по девочкам. Идет? - Идет. - Согласился я. В тот ресторанный вечер Эдик пил больше, чем всегда. Наверное, на новой работе привык выпивать. Много рассказывал о подлой родне жены. Намекал на то, что я, если буду держаться за него, то смогу сколотить за год хорошие деньги и даже приобрести мастерскую в столице, но все как-то неконкретно и обтекаемо. Потом мы продолжили веселье на чьей-то квартире... Я не любитель напиваться, но в тот вечер надрался хорошо. Потом мне пришлось много времени потратить на анализ ресторанного разговора с Эдиком - благо у меня позже появилось очень много времени для раздумий. 3 ...А утром началась работа. Настоящая, какой я еще не занимался. Захарыч принес огромную стопу эскизов и рисунков, мы выбрали нужную тематику и я сразу же приступил к наброскам на колоннах. Целую неделю я занимался этим, лазая по козлам наверху под куполом, ползая на животе внизу по полу. Когда эскиз получался и нравился нам, то вызывали местного попа и согласовывали с ним картину. Он курировал нашу работу, мог принимать решения, но если колебался, вызывал откуда-то более высокий чин священнослужителя. А потом, вся бригада начинала раскраску рисунка, а мне оставалось доводить картину до завершения. Работа, скажу я вам, адская по своим моральным и физическим затратам. Мне было жалко доверять свою работу, так скажем подмастерьям, но сам я не успевал ее делать физически. У меня все получалось. Захарыч был удовлетворен, а Санька - вечно с похмелья, или успевший опохмелиться с утра, периодически восторженно восклицал: - Да, ты, Юрок, талант! Смотри-ка! Что смотреть, я не знал, он этого не пояснял, но похвала была мне приятна. Мы только немного не уложились в предусмотренные сроки. Но Захарыч сумел убедить прибывших церковников, что возникли сложности, непредусмотренные проектом и нам выплатили все деньги. Я получил свои - ровно триста рублей, которые мне отдал Захарыч без всякой ведомости, а значит и росписи. Ребята были довольны мной. Один из них сказал: - Не зря мы тебя взяли. А то думали молод, можешь не справиться. И сразу же сели обмывать получку. Я был удовлетворен тем, что могу выполнить и эту работу и то, что не подвел бригаду. 4 Но вскоре моя жизнь дала крутой зигзаг. Но все по порядку. В своей комнате, у Иванычей я поставил, сбитый самим собой самодельный мольберт, приобрел холсты, краски и набрасывал этюды. Обдумывал, как мне приступить к воплощению своей главной цели - создать галерею картин истории Руси. Несколько картин этого цикла у меня были написаны еще во время учебы, но сейчас они мне не нравились, несмотря на то, что их в свое время хвалили и дали дипломы. Я понял, в чем причина моей неудовлетворенности. Я впервые соприкоснулся с нелегкой жизнью российской глубинки, где все не так, как в столице. Здесь размеренно текла нелегкая народная жизнь. А вот этой жизни мне именно раньше не хватало в моих картинах. Теперь, ранее написанное, казалось мне надуманным, попусту усложненным и я искал для себя что-то новое. Я написал маслом портреты Иваныча и Ивановны - получилось неплохо. Теперь они специально, так мне казалось, зазывали к себе в гости соседей и показывали свои портреты, висевшие на стенке и расхваливали меня - какой я хороший, тихий, непьющий, вежливый и прочее, квартирант. Когда я это слышал мне становилось смешно, таким я себя не чувствовал. Наступила осень - прекрасная пора в нашей среднерусской полосе. Я ходил по выходным в лес и набрасывал этюды. От великолепия красок я задыхался и все их старался вместить в свои холсты. Но чувствовал, что не все у меня получается. Мне чего-то не хватало и я понял - души, способной не просто воспринимать, а сопереживать с природой, любить ее больше, чем себя. Но этого качества во мне, пока не было. Любовь пока не прикасалась ко мне своим крылом. И вот эта, так называемая любовь, нежданно-негаданно вошла в меня. Вот такой зигзаг! Конечно, я ее ждал, но не здесь в глуши и не в осеннее время, переходящее в студеную зиму. Я считал, что любовь должна возникать весной, когда оживает природа, а вместе с ней обостряются чувства человека. Была уже поздняя осень и однажды, на ноябрьские праздники, прихожу домой и вижу - в зале за столом с Иванычами сидит и пьет чай, девушка. Сказать, что она была красива - мало. На вид ей было лет двадцать. Правильные черты лица, что я сразу же определил, как художник, огромные черные глаза под густыми, как бы наклеенными бровями, прямой небольшой носик, полные яркие губы и черная коса до середины спины. Ну и, соответственно, прекрасная фигура. "Ей бы быть натурщицей!" - Сразу же определил я ей место в жизни, заворожено глядя на нее - вот именно такая натура мне была сейчас необходима. Ивановна вскочила из-за стола и, радостно улыбаясь, сообщила: - А к нам приехала внучка из Москвы! Так неожиданно. Не писала, а приехала. Раздевайся и садись за стол. Я механически разделся, бросил сумку на пол и пошел к столу, кажется, не отрывая глаз от девушки. Иваныч обрадовался моему приходу еще больше, чем Ивановна и сразу же достал бутылку - женщины для него не компания, а со мной, по поводу приезда внучки, можно и выпить. Какой повод! Такой повод может еще долго не представиться. Девушка внимательно, и как мне кажется с интересом, рассматривала меня и произнесла мелодичным голосом: - Вот вы какой? А мне бабушка с дедушкой рассказывали о вас, рассказывали, даже заинтриговали. Садитесь? - Пригласила она. Я сел за стол и невпопад, то ли ответил, то ли спросил: - Какой я? Девушка засмеялась, а у меня от волнения, никак не свойственного мне раньше, поплыло в глазах. Я боялся смотреть на нее прямо, а только изредка бросал на нее искоса взгляд. - Какой? - Переспросила она. - Да, бабушка говорит не такой, как все. Умный, отзывчивый, красивый и, к тому же, художник. - Она вновь засмеялась. Видимо, ей нравилось мое смущение. - Обыкновенный, только рисовать умею. - Снова невпопад ответил я. Почему на меня нашла такая застенчивость и оторопь, я понял сразу же - девушка мне нравится. У меня были девушки до нее, но так я не робел, как сейчас. Может это происходило от того, что много работал и на местных женщин, в основном, захлопотанных работой и семьей, не обращал внимания. А те женщины, которые были доступны многим, меня не прельщали - я брезгливый человек. И вот, в старом деревянном домике будто появился великолепный весенний цветок, осветивший ее серые углы, затмивший неброские отживаюшие краски поздней осени. Девушка будто бы наслаждалась моим смущением, и хитро поглядывала на меня, то ли ожидая, что я выйду из своей скованности, то ли желала еще что-то сказать, и продлить мою робость. Но это неопределенное состояние разрушил Иваныч: - - ....Я тоже. Но мы так и не познакомились. - Я - Юрий. В этом году закончил институт. Сейчас временно работаю здесь. - А меня зовут Марина. Я еще студентка третьего курса института легкой промышленности. - Вот такого института, я еще не знал. - Рассмеялся я. - А мне бабушка и дедушка сказали, что вы художник. - Тоже рассмеялась она. Вот так мы стали знакомы, как бы официально, напряженность между нами растаяла и она согласилась мне позировать. Портрет карандашом я написал в течение пяти минут, но растянул удовольствие, чтобы на нее глядеть подольше, на полчаса. Портретом она осталась довольна и сказала улыбаясь: - Я его повешу в своей комнате в общежитии - пусть все смотрят, какая я. И буду говорить, что нарисовал меня известный художник. ...Я вывел ее из храма и мы договорились, что я вечером приду пораньше и мы сходим в кино. Захарыч смотрел ей вслед и произнес, обращаясь ко мне: - Да, красивая девушка. Откуда она? - Студентка из Москвы, а родом с Кубани. Сейчас приехала на пару дней к деду с бабой, у которых я живу. - Да, красивая. - Снова произнес Захарыч. - Ей, конечно, место не в захолустье...- Но где ей место он не пояснил. Зато Санька рубанул напрямик: - Ты, Юрко, не теряйся. Бери эту кралю на абордаж сегодня же... Уедет - больше твоей никогда не будет. Ее любой отхватит, особенно, с тугим кошельком... - Помолчи! - Отрезал я, и Санька послушно замолк. Их разговоры меня только пуще раззадорили - почему она кому-то достанется, а не мне? Чем я кого-то хуже? И я твердо решил, что Марина будет моей. Еще два дня, до ее отъезда, пролетели молниеносно. Мы с ней бродили по городку, я успел написать ее небольшой портрет маслом и пообещал сделать большой, вели нескончаемые разговоры. Марина уехала в тот день, когда выпал первый снег - я этот снег запомнил на всю жизнь. Впервые в жизни, мне не хотелось с этим человеком расставаться. И я пообещал ей приехать в ближайшее время на несколько дней в Москву. Время у меня будет, наступила зима и работы в храме будет немного. На таких условиях мы и расстались. Я уже точно знал, что влюблен и вошел в новый, неизвестный поворот своей судьбы. Я знал, что первой картиной моего исторического цикла должна стать тема рождения и благословения России, так сказать, мой запев. Картины, которые я написал раньше, как и последующие будут идти более дальними номерами. Это должна быть сцена совета славянских богов, а перед ними стоит Россия. Боги решают - какими качествами ее наградить. Картина должна быть потрясающей. В этом я был уверен и порукой всему была моя первая любовь, как бурная разлившаяся в половодье река, под названием -вдохновение. 5 ...После отъезда Марины, Захарыч, как когда-то в первые мои дни, вторично заговорил со мной об иконописном деле, но более конкретно. На этот раз он мне предложил прямо - восстановить несколько икон, за которые я бы смог получить хорошие деньги, если угодно - в иностранной валюте. Будут платить хорошо, не так, как несколько лет назад. Я понял, что он знает о моей прошлой деятельности. Но от кого он это узнал, он мне не говорил. Но я догадывался откуда. Я не отказался от его предложения, но можно так сказать, уклонился. Я помнил, как пять лет назад Горенков и его друзья, перепуганно просили меня забыть все, связанное с иконами. Да я и сам знал, что это криминал и связываться с уголовщиной не хотелось. А в первых числах декабря к нам пожаловал сам Эдуард Горенков. Он приехал вместе с Захарычем, который перед этим куда-то уезжал на два дня, и остановился жить у него. Но Эдик побыл у нас один день. Вся бригада, а нас в ней осталось только трое, еще двое рассчитались, собралась у Захарыча. Жена Захарыча, а вернее сожительница, приготовила закусить и выпить, чем мы сразу же и занялись. Эдик, за эти месяцы, как мне показалось, еще более постарел и похудел. Одет он был, как всегда - по дорожному красиво. Объяснил мне, что по заданию своего фонда объезжает объекты реставрации и вот заехал к нам. Санька, которому Захарыч усердно подливал водки, вскоре отключился. Его он оттащил в другую комнату и положил на кровать спать. Мы остались втроем и каждый из нас пил немного - я вообще небольшой любитель спиртного, Эдик в силу своего поведения, а Захарыч - сдерживался. Но Захарыч налил всем еще по рюмке водки и предложил: - Давайте выпьем за наш разговор, который должен многое решить! Эдик согласно кивнул и, к моему удивлению, выпил всю рюмку. Мне пришлось сделать тоже самое. Пока закусывали, Захарыч пригладив седоватые усы сказал: - Вот, Юрий, наше начальство. - Он кивнул на Эдика. Называть всех начальниками - привычка бывших зеков. - Предлагает нам выгодное дельце. К следующей осени мы можем получить хорошие бабки и смотаться отсюда, кто куда хочет, с приличными деньгами. Эдуард Павлович, может вы сами расскажите? - - ...Их родня не хочет обменивать свою квартиру. Но мне подыскали однокомнатную квартиру. Но в таких халупах я жить не привык, сейчас обмениваю ее на трехкомнатную с доплатой. Знаешь, Юра, денег много надо. Залез в долги по уши, их надо отдавать, вот и кручусь. Поэтому и с вами решил контактировать. Деньги мне нужны, Юра, деньги! - Повторил он и глубоко вздохнул. - Ты не обижаешься, что четверть вашего гонорара я возьму себе? - Нет. Лишь бы нас не обидел. - Не обижу. Поверь мне. А собственно говоря, ты меня знаешь, если я взялся за что-нибудь - доведу дело до конца. Спасибо, что хоть ты меня понимаешь. А то мой отчим, помнишь Леонида Терентьевича - не хочет меня после ухода от жены и ее родственников, видеть. Не хочет со мной разговаривать. По секрету скажу - он мне эту жену подыскал. А сейчас выглядит виноватым перед ними. Скотина он! Мать его вывела в люди, и он возомнил себя великим художником. А кроме разрисовки декораций у него мало, что получается. Вот, такие акварели, Юра! Мы подошли к дому Иванычей и прошли в мою комнату. Иванычи хотели накрыть для гостя стол - уж очень они были гостеприимными людьми, настоящие русские души, но я сказал, что не надо. В комнате Эдик разделся и я стал показывать ему свои картины. Их было немного. Две небольшие картины он отобрал - осенний пейзаж и вид храма, который мы реставрировали. - Если не возражаешь. - Предложил он. - Я их возьму и постараюсь продать какому-нибудь музею. - Конечно, нет. - Договорились. Десять процентов от суммы мне, как посреднику. - Идет. - Это был обычный посреднический процент, который брали все, кто занимался продажей картин. Мои исторические картины и этюды на эту тему не произвели на него впечатления. - А более грандиозное, что-либо ты пишешь? - Хочу приступить к большой работе. - Признался я. Эдик оторвался от осмотра картины и выжидательно стал смотреть на меня, но я молчал, не хотелось пока никому раскрывать свои замыслы. - А что это будет грандиозное? - С улыбкой спросил он и в его голубых глазах мелькнул неподдельный интерес. О цикле исторических картин я никому еще не говорил и Эдика не стал посвящать в свои творческие планы. Но раз проговорился. надо было что-то и сказать, хотя бы об одной картине. Я начал рассказывать о своей задумке, но не полностью. - Картина должна быть и историческая, и философская. Точного названия я еще не придумал. То ли это будет напутствие богов России, то ли совет богов. Не знаю точно - пока черновое название. - Интересно. Кажется, такое еще никто не писал? - Вроде никто. Сюжет у меня сложился в голове. Славянские боги сидят и стоят в лесу полукругом, а в середине его стоит девушка по имени Россия... - Она будет обнаженной? - Не решил еще. Не выбрал времени года. Зима или весна. - Зимой, конечно, нельзя изображать обнаженную девушку, если она не самоубийца. Да и критики со зрителями не поймут.-Конкретно посоветовал мне Эдик.--Но замысел у тебя действительно грандиозный - я не мог в тебе ошибиться. А размер холста какой? - Тоже не решил. Может метр на полтора, может больше. - Бери больше. Как напишешь картину, покажи мне. Стану твоим агентом по ее продаже, а также других картин. В отличие от меня - ты талант. А кто-то сказал, что талантам надо помогать. - Эдик криво усмехнулся. - А мое дело администрирование и немного творчества. Се ля ви, как говорят французы. Я, к сожалению, хорошо знаю сам себя и не строю больших иллюзий о своем таланте. Мое дело - руководить талантами. Смотри, как все-таки я самокритичен? - Слишком строго себя судишь... - Попытался я успокоить его, но он махнул рукой и стал дальше рассматривать мои рисунки. Я не готовился к его приходу и не убрал в сторону карандашные портреты Марины. И вот он добрался до них, разложил их веером, как карты на столе, долго всматривался и спросил: - А это кто? - Внучка хозяев. - Красивая. Ты натуру еще не нашел для образа России перед богами? - 6 Тот новый год я ждал, как ребенок, которому пообещали в праздничную ночь, подарить давно желаемую им игрушку. Время тянулось медленно. Работы было немного, да и в холодном здании много не наработаешь. Санька приболел и Захарыч решил пока работы свернуть - я буду готовить эскизы и этюды фресок дома, а бригадир начнет готовить материалы для весенне-летних работ. В местной библиотеке нужных мне книг не оказалось, надо было ехать в более солидную библиотеку. Санька, выздоровев, взял что-то типа отпуска, и куда-то умотал, пообещав через месяц вернуться. Я тоже мог бы уехать, но домой к родителям на долгое время не хотелось, а в Москву к Марине, решил приехать точно под новый год, чтобы вместе провести праздники. ...Меня с Мариной разбудил шум в квартире и прежде, чем мы успели понять, что к чему, перед нами предстал Эдик Горенков. Он был заметно навеселе. С ним было еще трое друзей и подруг. - А вот, как ты проводишь новый год?! - Беспечно закричал он. - Смотрите мои друзья, как мой лучший друг - великолепный художник, проводит время в Москве. Он его не теряет! Свидетельства на лицо! Вставай быстрей и знакомь нас со своей дамой и знакомься с моими друзьями! Мы с Мариной - оба смущенные, вскочили со старого дивана и спросонья попытались разобраться - как вести себя дальше? Как отшутиться? То, что Эдик шутит, было ясно. В отличие от Эдика, его друзья были еще более навеселе, и поэтому громко гоготали и от их шуток становилось, немного, неприятно: - У тебя, Эдя, притон! Почем берешь за ночь? А эта дама у тебя постоянно проживает? Последняя шутка, после нашего недавнего, такого возвышенного разговора с Мариной, вызвала у меня не просто смущение, а зло. Марину, хоть и в шутку, незаслуженно оскорбили! - Здесь я проживаю! - Ответил я громко. - А дам здесь не проживает! Ясно? Эдик понял, что может получиться ссора, меня он знал, быстро сориентировавшись, скомандовал своим: - Девочки и мальчики, на кухню! Там у меня есть стол, больше вы его нигде, ни в одной комнате не найдете. Закуски выбрасывайте на него, открывайте бутылки и продолжим встречать новый год! Все пошли на кухню, а Эдик остался. - Ты познакомишь меня со своей девушкой? - Спросил он меня, уже не называя Марину дамой. - Да. Знакомься. Это Марина. Он внимательно смотрел на нее своими голубыми немигающими глазами и этот взгляд мне казался сейчас неприятным. - А я вас, кажется, знаю. - Произнес он, продолжая глядеть на Марину. - Я вас видел у ваших бабушек и дедушек. - Он поправился. - Вернее ваши портреты. Они произвели на меня приятное впечатление. Он перевел глаза на меня - А ты, Юрка, молодец! У тебя есть вкус, как и у меня - выбирать самое лучшее. Эх! Правильно! Любить, так королеву! В крайнем случае принцессу! Молодец! - Перестань, Эдик! - Попытался урезонить я его. Но он, как всегда, легко снял возникшую было неприятность. - Я, извиняюсь, если что-то не так. Немного выпил, ночь не спал, нервы возбуждены. Простите меня, Марина, и моих друзей, они шутили не со зла. Вы, просто, Марина, сразу же на всех производите неизгладимое впечатление. Поэтому такая реакция. А у пьяных...Ну понимаете? - И он скомандовал нам. - Приводите себя в порядок и за стол! Эдик ушел к гостям, а мы остались. - Мы пойдем к ним? - Спросила Марина, причесывая густые черные волосы и заплетая их в одну косу. -Да. Они неплохие ребята, только немного выпили. Сейчас познакомимся с поближе ними. ...С Эдиком мы расстались, как единомышленники, затеявшие серьезное дело по зарабатыванию денег, которые были крайне необходимы мне и ему. Но разговор об иконах не шел. Может быть он понимал, что я не соглашусь, и не обострял этот вопрос. Я думал, что мне хватит и тех денег, которые планировал получить за церковные фрески, а Эдик выбить под них приличную сумму. Он попросил меня побыстрее подготовить эскизы и прислать ему, которые он постарается протолкнуть на конкурс, как можно быстрее. Также Эдик пообещал приехать к нам и посмотреть, как идут работы. На прощание он поинтересовался, в каком институте учится Марина и я ему сказал. На этом мы расстались. На три дня я заехал домой попроведовать отца с матерью и сестру. Отец находился на пенсии, полностью закончив свою педагогическую карьеру, мать - все также прибаливала. Зато у сестры было все хорошо. Муж снова пошел на повышение, дети хорошо учились и больших проблем у них не было. Я сообщил, что к осени, видимо, женюсь. Я старался не говорить об этом категорически, но тем не менее, все были рады за меня. Просили познакомить с невестой, что я пообещал к лету сделать. Все-таки мои родные давно ждали такого решения от меня-возраст у меня был уже не юношеский-двадцать семь лет исполнилось три недели назад. Но я только в прошлом году закончил институт. Как удивительно быстро пролетают годы. А может несколько лет пролетели впустую? Я имею ввиду армию. 7 Весь остаток зимы я работал над эскизами фресок и в конце февраля отдал их Захарычу, чтобы тот передал их Эдику Горенкову. Одновременно уделял большое внимание своей картине - сделал этюды отдельных богов и групповые сцены. Я хотел сделать такую картину, чтобы ее сразу же приняли в экспозицию какой-нибудь выставки, а может даже и купили. Я понимал, что без резкого заявления о себе в творческой среде - мне в Москве делать нечего. Надо было всех удивить нестандартностью своей идеи и замыслом ее воплощения. Поэтому, меня многое не удовлетворяло в будущей картине и я стремился к большему совершенству, упорно работал над каждым образом и, в целом, над композицией. Вообще, хочу заметить, я в своем творчестве очень требователен к себе и поэтому всегда бываю неудовлетворен своей работой. Марина написала мне несколько писем, но конкретно ничего, в основном, как учится и живет. О своих чувствах она, видимо, стеснялась писать. На восьмое марта она сообщила, что приедет погостить к бабушке и дедушке и я поехал встречать ее на железнодорожную станцию в сорока километрах от нас. При встрече мы обнялись и поцеловались, как истинные влюбленные, которые не видели друг друга очень долго - может быть годы. А всего с момента нашего новогоднего расставания, прошло два месяца. По дороге домой, она мне рассказала, что только месяц назад вернулась от родителей, отдыхала у них на каникулах, а сейчас снова учеба в институте. Я ее спросил: ...Мы еще долго говорили с ней, до поздней ночи - настоящие влюбленные, и наконец, она меня спросила: -А как ты отнесешься к тому, что я тебе давно хочу сказать, но не решаюсь? -Не знаю. - Насторожился я. - Смотря какая новость... -Я не хотела тебе говорить сразу, но между нами сейчас не должно быть тайн. Так вот. Ко мне приезжал Эдуард Горенков. На машине. Месяц назад он уговорил меня, чтобы я присутствовала на каком-то слете молодых художников. Меня он усадил в президиум и объяснил, что я должна быть красивым интерьером на фоне серых личностей. А потом предлагал мне пойти с ним в ресторан, но я отказалась... ...-Мне все об этом говорят и я привыкла. Себя ж со стороны не видно. А здесь... Действительно, как на картине. Даже интересно на себя посмотреть, такую красивую... А что ты имеешь ввиду, говоря более? - Она надела ночную рубашку и пояснила. - У тебя холодно, я замерзла... -Да к утру выдувает...- Согласился я равнодушно, не заметив того, что она стоически, ради меня, переносила холод. А я вот так - по деловому, без теплых благодарственных слов... - А более красивая... Я имею ввиду, что эта девушка с картины скоро станет моей на всю жизнь. -А не я? -Ты и она. Много еще будет тебя на моих картинах, и все будет наше. И все это увидят. -Ты, как Пигмалион. Но от него, его создание ушло. -Это у Бернарда Шоу создание ушло. От настоящего Пигмалиона, его Галатея не ушла. Более того нарожала ему детей и он счастливо царствовал. -Все - то ты знаешь... - Только и произнесла она с грустной ноткой любви. - У нас не должно быть, как в пьесе. Пусть будет, как в мифе. -Не бойся, все будет хорошо. -Дай бог. - Она тяжело вздохнула. - Уже поздно, пора бы и идти спать. Я засмеялся: -Поздно? Пора вставать! Слышишь Иванычи проснулись, печку растапливают. -А сколько времени? -Скоро шесть. -Боже мой! А что я скажу дедушке и бабушке? - Марина всплеснула руками. - Что они подумают? -Нормально подумают. Ну, иди поспи немножко, сегодня выходной день, а вечером пойдем в кино или на танцы. Согласна? ...Я дал Саньке червонец, чтобы он купил бутылку сухого вина, нам с Мариной и конфет, а себе что хочет. Вскоре Санька все принес, поставил на стол и протянул мне сдачу, но я движением руки показал - пусть оставит ее у себя. Он не заставил себя упрашивать, и мы стали выпивать. Санька совсем захмелел, пьяными глазами влюбленно смотрел на Марину и несколько раз за вечер спросил ее при мне: -Скажите, где таких красивых делают? Я туда обязательно поеду... Марина, понимая его состояние, отшучивалась и называла географическое место, где таких делают. На Марину засматривались другие мужчины и этим я гордился. Сам не знаю почему, но гордился. Влюбленный осел! Потом, оставив Саньку допивать вино, мы прошли в зал. Потанцевали танго, но нам с Мариной, привыкшим к столичным танцулькам, такие танцы не нравились. А потом пришел совсем пьяный Санька и что-то буровил насчет нехватки культуры и что сейчас никто не слушает классическую музыку. Он показал, на находившееся на невысокой эстраде, фортепиано: -Видишь, за весь вечер никто и крышку пианино не открыл. Культура называется! А вот дать бы им послушать Чайковского или Шопена, чтобы сравнили... -Так сыграй? - Предложил я ему. -Не умею. Я художник, а не музыкант. Но музыку чувствую сердцем! Во мне вспыхнула мысль разыграть Саньку и я ему предложил: -А, если ты сейчас услышишь классическую музыку, расскажешь мне, что почувствовал? -Только не магнитофонную запись, я люблю натуральное исполнение. -Конечно, натуральное. -А, кто исполнит? - Санька подозрительно смотрел на меня, а я внутренне смеялся над ним. -Я! -А ты умеешь? -Сейчас посмотрим. А ты внимательно слушай, а потом расскажешь, что почувствовал. А то играть не буду. Я взял Марину за руку и потянул ее за собой в сторону эстрады. Она не понимала, что я замыслил, но пошла за мной. Там я открыл крышку пианино, сел на стул, а ее поставил рядом с собой, лицом к залу. Я давно не играл на пианино, последний раз у родителей два месяца назад, но были еще большие перерывы и боялся - получится ли у меня? Я выбрал несложный, но красивый "Сентиментальный вальс" Чайковского. И мелодия у меня пошла и, даже, неплохо. Были правда сбои, я их заметил. Но зато реакция танцующих была удивительной - все притихли и слушали меланхолическую мелодию. Когда я закончил, раздались редкие аплодисменты. Я снова взял Марину за руку и сошел с эстрады - пусть все видят, самая красивая девушка - моя! Марина заметно была растерянна и ничего мне не говорила, только покраснела больше обычного, но это ей шло. Я спросил удивленного Саньку: -Ну, рассказывай, что ты чувствовал. Тебе была исполнена классика. Но Санька только потерянно повторял: -Ты, Юрка, талант. Во всем талант... Можно, я за тебя выпью? Дай рупь... Я теперь твой друг до гроба... Через несколько месяцев мой друг до гроба - Санька меня предал. ...Юрий Григорьевич глубоко вздохнул. Тучи покидали Тирренское море, звезды пока робко мерцали в фиолетовой вышине итальянского неба. Наши жены продолжали беседовать в лоджии и на нас не обращали внимания. Я отпил из своего бокала вина и сказал: -Я вас с вниманием слушаю Монте-Кристо. Пока все идет, как у Дюма. -Если бы, как у Дюма. Русская действительность страшнее французских ужасов. Что ж, я продолжаю. Как все было, без всяких прикрас... 8 Если действие не перешло в комедию, следует или фарс, или трагедия. На фарс я не способен - воспитан на настоящих чувствах, а не игрушечных. Сильные страсти по мне - я творческая натура, но только страсти без подлости и мелкого интриганства. Об этих низких качествах человечества я читал и, даже лично их видел. Но никогда не думал, что они могут быть направлены против меня - по своему честного, справедливого, как говорили, талантливого человека, мыслящего по крупному и, поэтому не замечающего или отметающего все мелочное и пошлое в этом несовершенном обществе. Но, увы, мы сами, при всех своих высоких помыслах, даем повод для зависти и уничтожения себя, как индивидуума и выравнивания своего ума и сознания до уровня соответствующего человеческого коллектива. И в основе этого лежит банальная вещь - деньги. Они необходимы человеку для превращения своих замыслов в реальность. А у меня их не было. И снова, увы! Занятый формулированием своих замыслов, работой по их воплощению, я не видел вокруг себя Вильфоров, Кадруссов, Фернанов, но только в нашем русском, беспощадном варианте. Каким я был тогда наивным! Перехожу к трагической странице своего повествования. Да, мне суждена была трагедия. До комедии я так и не дорос. Через день Марина уехала. Мы договорились с ней, что на майские праздники я приеду в Москву и мы поедем к моим родителям на два-три дня и договоримся окончательно о свадьбе. Расходы предстояли большие, родителей я не хотел обременять лишними растратами - я сам себе зарабатываю деньги и неплохие, да и стыдно что-то тянуть с пенсионеров. Я надеялся на будущие заработки. Купил хороший холст для будущей картины, загрунтовал его, сделал подрамник, два на полтора, и начал писать картину, которой дал название "Напутствие славянских богов России". С одной стороны, надо было спешить - время поджимало, замысел полностью сложился в моей голове и этюды были готовы, с другой - мне не хотелось спешкой испортить философский смысл и художественный уровень картины. Как уже говорил - я хотел выставить ее в столице и, чтобы она прозвучала. В том, что должен получиться шедевр я не сомневался - слишком долго продумывал свой замысел. А мастерства должно было хватить для перенесения его на холст. Кроме лично своей работы, с наступлением тепла, мы стали работать в церкви. С утверждением эскизов выходила затяжка, но мы все же решили начать роспись. Эдик в телефонном разговоре с Захарычем, обещал все решить в апреле. Изматывался я страшно, но картина моя продвигалась, хотя и медленно, но вперед. Я продумывал каждую деталь, каждый цвет, размер мазка и каким-то неизвестным чувством понимал - картина у меня получается. Такое вдохновение давала мне любовь и, без преувеличения, заботы связанные с ней. В последних числах апреля приехал Эдик, привез утвержденные эскизы и двух мастеров в помощь. Мы выиграли творческий конкурс. Понятно с чьей помощью. ...Мы зашли ко мне. Ивановна , узнав гостя, предложила чая, но мы отказались, а она сильно не настаивала, помня его бесцеремонное предложение о продаже их портретов. Мы прошли в мою комнату, я включил свет и провел его к "Наставлениям богов России " Картина была еще не дописана, присутствовали только боги и пустое место, где должна быть Россия. Эдик сразу же впился в нее взглядом и долго рассматривал каждый образ. Потом глубоко вздохнул: -Я всегда говорил Юра, что ты талант. В чем-то я могу ошибаться, но в людях я никогда не ошибаюсь. Действительно, у тебя скоро будет имя и все двери, ведущие в большое искусство будут, для тебя открыты. Картина у тебя получится, боюсь сглазить - тьфу-тьфу-тьфу - эпохальной. Пока, за последние годы такого уровня картин, как твоя, я не видел. Но смотри, могут быть трения с худсоветами - все ли идеологически выдержано? -Антисоветчины нет, как видишь. Полностью историческая тема. -А как картина будет называться? -"Напутствие славянских богов России". -Богов? Вот это то и плохо. У нас, как тебе известно с институтской скамьи, одно художественное направление - социалистический реализм. Нужна партийность. Может быть, ты что-то нужное изобразишь? Ну, такое... -Брежнева в кругу богов на целине или Малой земле? - Засмеялся я. - Тогда идеологически будет порядок. Эдик тоже засмеялся: -Ладно, думай. Одно скажу картина прозвучит в любом случае. Критика может сильно ругать за то, что нет в картине перспектив будущего, но народ будет ее смотреть и думать. -Пусть ругает. Для того и нужна критика. -А кого ты хочешь показать в образе России? ...Так я накинул веревку на свою шею. Теперь кому-то оставалось только затянуть петлю. Эдик очень обрадовался моему согласию и это было слышно по его дрожащему от волнения голосу. Но почему он дрожал неподдельной радостью? Я тогда не обратил на это внимания, а Эдик уже давал распоряжения: -Я скажу Захарычу, чтобы он тебе отдал часть старых заготовок. Ты, наверное, знаешь, что он старинными иконами торгует и часть их сбывает через меня. Но это тайна. Тебя сюжетами не ограничиваю, верю тебе. Готовые привози мне или отдавай Захарычу. Цену будем устанавливать для тебя хорошую. Я своего друга, которому скоро подпишу документ об обручении с самой прекрасной девушкой на свете, не обижу. Считай, что после сегодняшнего твоего согласия, ты живешь в Москве. Еще век будешь благодарить меня! Я действительно поблагодарил его за искреннее участие в моей судьбе и мы расстались. А потом всю жизнь проклинал... ...Спустя пятнадцать лет я узнал содержание разговора Эдика с Захарычем сразу же после нашего расставания. Эдик вошел в дом, предложил Захарычу выпить и после сказал ему: -Этот дуболом, зациклившийся на своих картинах, хочет жениться. Знаешь? -Слышал. - Осторожно ответил Захарыч. -Это самая красивая девушка в мире и я хотел, чтобы она была моей. Понятно? -Понятно. - Осторожничал Захарыч. -Сделай так, чтобы эта свадьба не состоялось, чтобы она его бросила, возненавидела. Сделай, что-нибудь? -А что сделать? ...-Давай выпьем по этому поводу и ты мне в ближайшее время сообщишь или своих планах, или о конкретных шагах предпринятых тобой. Сделай все, чтобы у них свадьбы не было. Времени остается немного. Этот идиот, даже пока не переспал с ней. Если это случится, то она мне уже будет не нужна. Поэтому торопись. А теперь выпьем. За любовь! Провозгласил Эдик тост, сразу же выпил за него, закусил и сказал Захарычу: 9 За день до первомая я приехал в Москву, встретил Марину, чтобы ехать с ней к моим родителям. Договорились, что вечером я заеду за ней в общежитие и мы поедем на вокзал. Билеты на поезд мне купил Эдик, которому я позвонил накануне. ...Я согласился на эту сумму и на то, что деньги будут позже. Насчет квартиры, Эдик пояснил, что вопрос пока находиться в стадии решения. Весь вечер и следующий день мы провели с Мариной. Весенняя Москва прекрасна - сама молодость. И мы наслаждались ее и своей молодостью. А на следующий день я снова уехал и теперь она пообещала приехать ко мне, в конце июня. После сессии едем к ее родителям и окончательно решаем все. Снова повторюсь - работы было много. В церкви, фрески выходили у меня прекрасные. Это отмечали все и бригада и те, кого мы пускали посмотреть нашу работу. Вечерами я, можно так сказать, вылизывал свою картину. Приступил к изображению России. Это должна была быть Марина, но в тоже время и не она. Россия была у меня светлее, в отличие от смуглой Марины, коса русая, нос немного курносый, но задумчивая до трагичности. Она была обнаженной и прозрачная накидка, должна была подчеркнуть свежесть ее кожи, мягкость линий и вечную загадочность. В середине июня приехала Марина. Она долго рассматривала картину и с грустью сказала: -Вроде и я и не я. Как тебе это удалось сделать? -Не знаю. Чутье. Это и ты, и не ты. Все ты правильно поняла. Она немного помолчала и вдруг неожиданно для меня предложила: -Хочешь я тебе попозирую. Ты не все правильно изобразил во мне. У меня не такие...ну, груди, ноги... Но я, когда творил, жил только своим внутренним миром, и не мог вдуматься в смысл ее предложения, поэтому ответил: -Пока не надо. Если потребуется, потом. На картине все же не ты , а философский образ... Как я ее обидел в эту последнюю для нас встречу! Совершенно не понял ее из-за своей творческой закомплексованности. Она это поняла и грустно улыбнулась: -Хороший ты художник, хороший ты человек, но многого не понимаешь... -Вот поженимся и начну понимать. - Механически ответил я. -Поэтому я тебя и люблю, что ты не такой, как все. - И слезы появились на ее глазах. -Ну, не плачь. У меня сейчас мало времени, много работы. А после свадьбы махнем куда-нибудь на юг и проведем там медовый месяц. Договорились? -Договорились. - Безнадежно махнула она на меня рукой. ...Подошел поезд на Москву. Она смотрела на меня из окна вагона и плакала, а я твердил ей, чтобы она прекратила распускать нюни. Поезд тронулся и она еще долго махала мне рукой, пока состав не втянулся в лес. Так мы расстались с Мариной навсегда. Хотя я увидел ее, как свою любовь, еще один раз. А через несколько дней приехал Эдик Горенков. Посмотрел мою, почти законченную картину, и сказал: ...-Поэтому надо решить вопрос их разлуки окончательно и сейчас. Времени нет для выработки долгой процедуры их разлучения. Надо сейчас делать все быстро и решительно. - Эдик сделал паузу, собираясь с духом и шепотом продолжил говорить, почти в самое ухо Захарычу. - Я тебе обещал деньги за это. Ты их можешь получить в течение месяца и смыться в свою продажную Одессу... -Не оскорбляйте мой родной город, Эдуард Павлович... ...-Но это очень сурово. До десяти лет тюрьмы или лагеря усиленного режима... Я знаю, что это такое. Другому пожелать не хочу, ни то чтобы способствовать... -Поспособствуешь! - Жестко произнес Эдик и глаза стали неподвижно-завораживающими, как у змеи. - Ты торгуешь иконами, могут выйти и на тебя... -Но я сбываю их через вас... -У меня хорошая крыша. Меня не тронут. А тебя... Понимаешь?.. -Да. - Прошептал Захарыч. - Я прошел хорошую школу жизни. Видел многих мерзавцев, но такого как вы?... -Оставьте эмоции и перейдите на холодный расчет. Я вас не шантажирую и сдавать вас обехесес не намерен. У меня тоже есть порядочность, а не только мерзость, что вы хотели сейчас мне прилепить. Но, если что-то случиться, я останусь в стороне от вас и всех. Понятно? А органы вышли на нас. Стало понятней? Можешь попасть в состав лениградской группы. Кого-то из своих мы должны сдать. В виде подарка, чтобы спустить пар. Ты не хочешь стать подарком? -Нет...- Прошептал Захарыч. -Ты очень неосторожен. Стараешься работать иногда сам, а не через нас. И ты влетел. Ты, как говорит незабвенный Штирлиц, давно под колпаком у... -Понял. Не надо продолжать. Что мне сделать? -Я тебе обещал деньги и обещаю. Так вот, когда его арестуют... - Эдик избегал называть меня по имени. -...его долю получишь ты и за работу, и конкурсную премию. Сразу! Он вас обеспечил работой. Вам до осени придется разрисовать его фрески и картины. Вот тебе еще один его заработок. А он, как мы договаривались, очень высок... -Не мало ли за такую подлость? А где же ваши деньги? -Если все будет нормально, то я еще кое-что добавлю лично от себя. -Окружили вы меня плотно. А что я должен сделать? ...-Понимаешь ли, я люблю эту девушку, не меньше, чем он. Я не хочу, чтобы она позировала для его картин, как русская жена Дали и, чтобы весь мир рассматривал ее интимные детали. А он неоднократно сравнивал Марину с женой Дали. - Здесь Эдик бессовестно врал. - Он ее превратит в натурщицу из-за своей непомерной любви. А этого, я не могу допустить. Он не сможет обеспечить ей приличных условий жизни, в крайнем случае, в первое время. Она быстро состарится от житейских неурядиц, а я ее молодость и красоту сохраню на долгое время. Я ее люблю и она должна любой ценой стать моей... -Вы мне уже об этом уже говорили. Он бы мог сохранить ее красоту навечно, в картинах... Для всего мира, не только для себя... Прямой донос я писать не буду. - Подумав, ответил Захарыч. - Я могу написать, что-то типа докладной на ваше имя, а вы потом раскручивайте. -Боитесь? -Да. Надо, хоть немного сохранить совесть, если это возможно. Но я напишу это при условии, если кроме крыши, а в ваших интересах под ней меня держать, обеспечите финансовые обязательства, которые обещаете... -Его доля от конкурса эскизов и работ будет ваша. Эта немалая сумма. -Да. Но вы обещали и от себя прибавить... У вас же любовь с подлянкой, и за нее надо доплатить... -Вы типичный одессит и не обижайтесь за свой город. Финансово я вас не обижу. Не забывайте и о крыше. Она тоже чего-то стоит. И, попрошу вас, любовь с подлостью, не путать. Я вам уже говорил, где любовь, там не может быть морали. Любовь сама по себе аморальна потому, что ее пик всегда приходится на постель. Пишите на мое имя докладную, что член вашей бригады занимается деятельностью, нарушающей советские законы. -За это дают до десяти лет. Все-таки жестоко. Он хороший парень. ....Захарыч принес старые заготовки икон разных веков, штук двадцать. Я их положил под кровать, решив позже посмотреть, что пойдет в работу, а что нет. Но так я их и не успел посмотреть. Свою картину, которую считал сейчас главной работой на данном этапе жизни, я закончил за день до отъезда в Москву, к Марине, чтобы потом отправиться к ее родителям. Мне редко полностью нравились мои работы, и этой я был не совсем удовлетворен, но чувствовал - получилось. "Наставление славянских богов России" - мое начало в большом искусстве. Так я считал. Марина на картине, не была полностью похожа на себя. Но это была она и любой, видевший ее, мог без труда узнать в России Марину. Добрые боги желали ей добра и любви. Осторожные боги предупреждали о невзгодах, даже о горе и советовали, как избежать бед на своем пути. Злых богов у славян не было... А она стояла обнаженная и чистая, доверчивая и наивная в прозрачном тумане, на изумрудной весенней травке и у ног ее из снега цвел подснежник. Напутствие происходило ранней весной, на утренней заре... Я нанес последний мазок и переставил мольберт подальше в угол комнаты, чтобы случайно не задеть картину и не размазать краски. Помыл кисти, уложил краски, сложил этюды в угол, а часть отнес в чулан. Было поздно, когда я собрал сумку для поездки в Москву. Завтра я увижу Марину, и мы с ней поедем на юг к ее родителям, а потом- свадьба. Так умиротворенно строил я свое будущее семейное счастье. Проблем много и главная из них квартира, но с помощью Эдика я постараюсь решить и ее. Впереди меня ждало счастье... С этой мыслью я заснул. Это была моя последняя ночь на свободе. ...Возле дома, где я жил, стояла еще одна машина, но уже, так называемый, пирожок - "Москвич" с фургоном. В моей комнате находилось двое гражданских и двое в милицейской форме. Рядом с ними испуганные Иванычи, которые, как и я пока, ничего не понимали и их соседи - понятые. На полу валялись разбросанные заготовки икон, а две готовые иконы лежали на столе. Кровать была раскидана, картины разбросаны. Мое "Наставление богов" стояла на мольберте почти посередине комнаты, рядом с ним ходили люди, которые могли смазать еще не высохшую краску. -Осторожно. - Попросил я. - Можете попортить картину. Краска свежая. Один из гражданских подошел к картине, посмотрел на нее и спросил: -О чем картина? Мне не хотелось говорить ему название картины и я ответил, пока не понимая, почему эти люди здесь. -Древние славяне. -Угу. - Произнес неопределенно он. - Надо больше рисовать о современности. Оно интереснее. Такие грандиозные планы воплощаем в жизнь... - И без всякого перехода спросил. - Иконы ваши? ...Под надзором милиционеров, с пистолетами в кобуре на боку, я направился к выходу из дома, не говоря ни слова. Я был ошарашен происходящим. Бедная, со слезами на глазах Ивановна, сообразившая раньше всех, что мне нужна будет еда, протянула мне холщовый мешочек , как я позже увидел, с хлебом, кусочком сала и ранними огурцами. Ими мне пришлось питаться два дня, пока не поставили меня на довольствие. Но это я громко сказал питаться - содержимым мешочка пришлось поделиться с сокамерниками. Ивановна тихим, плачущим голосом попросила: -Что передать Мариночке? Когда вернешься, Юрочка? -Скоро. Скажите, пусть подождет. Скоро все прояснится. Но то, что всем ждать меня придется десять лет, я еще не знал, да и не мог подумать о таком большом промежутке времени. Захарыч угрюмо взглянув на меня и отведя глаза в сторону, глухо произнес: -Я сейчас же дам телеграмму и напишу письмо Эдуарду Павловичу. Он должен помочь и все прояснит... Вообще, я сейчас лучше позвоню ему. Он обещал все уладить... Тогда я не вник в смысл его слов - "все уладить", только кивнул головой в знак согласия и сказал: -Сделай это быстрее. - И пошел на улицу. Меня посадили в фургончик и закрыли дверцы на замок. Рядом с дверцами уселся милиционер, который держал меня под наблюдением, как закоренелого преступника. Минут через десять вышли опера из дома и машины тронулись. Меня ждала тюрьма. ...Юрий Григорьевич глубоко вздохнул и закрыл глаза. Потом он их открыл и внимательно посмотрел на меня. -Вот так я попал в тюрьму. - Снова произнес он. Ему, видимо, тяжело было вспоминать прошлое. - Пройдемте в лоджию, подышим свежим воздухом?-Предложил он. Мы вышли к женщинам. -Вы нас совсем забыли. - Сказала мне моя жена. - Наверное, ведете мужские разговоры? Часть 2. 1 Тюрьма. Некоторые посетители мест не столь отдаленных любят иногда порассуждать, что лучше - тюрьма или зона? Я прошел много тюрем и зон. Конечно, такое сравнение неправомочно - хрен редьки не слаще, недаром народ придумал такую поговорку. Но по собственному опыту скажу - тюрьма страшнее. Мрачные, ободранные стены с пародией на окна, тусклая лампочка в решетке, вонь параши и душевно больных человеческих тел, тараканов и клопов. Насекомых, правда, периодически травят. Но от этого дня два-три сам находишься в чумном состоянии - тоже травленный, но живой. Но самое страшное - вид и состояние людей. Если с их внешним видом тюремная администрация еще справляется, то внутреннее состояние зеков им недоступно. Ужасно, каждый день, многие месяцы, а возможно, и годы видеть одни и те же лица. Эти лица можно грубо разделить на две категории. Первая - скотская тупость и покорность судьбе. Вторая - взвинченность и нервозность, постоянная готовность к агрессивной истерике. И очень мало людей сохраняет в этих условиях способность улыбнуться и разрядить, заряженную безысходностью и тоской, тюремную атмосферу. Таких зеков надо бы назначать камерными психологами и платить за это деньги. Но они зеки, а психологи в тюрьме не положены. Охрана - лучший психолог. Еще добавлю, что по два-три зека приходится на одни нары и спать можно только по очереди и по принципу - кто сильнее. Охрана - это разнородная масса, которую тоже можно условно разделить на две части. Одна наслаждается унижением себе подобных, другая - надела маску безучастности к отверженным. Ради справедливости, отмечу, что некоторые преступники заслуживают еще более скотского отношения к себе. Так вот, я оказался в тюрьме, на самом дне человеческого общества. ...Нет, он не натягивал на мою голову противогаз или полиэтиленовый мешок, не подвешивал на дыбу. Он просто хлопал ладонями по моим ушам. Эффект мгновенный - на секунду теряешь сознание от резкой боли в барабанных перепонках и ориентировку, а тебе он задает нужный для его дела вопрос: "Этого знаешь, сколько получил?" Болезни ушей не получаешь, но музыкальный слух нарушен. Но более всего, на меня произвели впечатление допросы, которые проводились не на выезде, а в тюрьме, в кабинете одного из ее начальников. Амбург допрашивал обычно здесь нескольких обвиняемых, по очереди и по разным делам. Так сказать, ставил допросы на конвейер. В кабинете у заместителя начальника тюрьмы, в письменном столе, подальше от посторонних глаз, если таковые в этом заведении имелись, лежала резиновая палка, вырезанная самими зеками, из толстой резины. Так вот, она была длиной около метра, а диаметр у конца составлял, наверное, миллиметров сто. Она была весьма тяжелой и одной рукой ее долго следователь не мог удерживать. Эту тяжесть палки я ощутил на себе, вернее, ее отпечатки остались на моих внутренних органах. Ею не били, а просто опускали на голову, спину, в район расположения легких, почек, печени, на живот. Весь организм сотрясался от соприкосновения с резиной, отхаркивание происходило с кровью, внутренности долго ныли, видимо, заживление их, представляет длительный процесс. Эта палка мне снится, иногда по ночам до сих пор и, когда она приближается к моему телу, я в страхе просыпаюсь. Но, снова хочу подчеркнуть, в отличие от других, я не испытал более крутых мер воздействия на допросах. Но и этого хватило, чтобы я рассказал все о чем знал и не знал. ...Эти паузы действовали на меня угнетающе. Нет ничего более страшного, чем ждать неожиданной опасности. И еще очень плохо, когда у человека появляется много свободного времени и он, от нечего делать, копается в своей душе. Это самокопание в себе, изнуряет физически и морально, может довести человека до психического помешательства. Я был на этой грани, не скрою. О чем я думал? Прежде всего, анализировал, - почему со мной такое произошло? И приходил к выводу, что всему виной мое навязчивое желание жить хорошо, по-человечески. Всему виной - деньги. Они дают человеку свободу и делают его преступником. Но по натуре, я человек не жадный. Мне деньги были нужны для полнокровного творчества. Я честолюбив, у меня есть талант художника, и я хотел его реализовать и стать, если не знаменитым, то достаточно известным деятелем искусства, и кормиться своим творчеством. Ничего в этом нет зазорного. Я хотел жениться на самой прекрасной девушке и, естественно, хотел создать любимому человеку нормальную обстановку для жизни. Но совмещение этих двух задач оказалось для меня непосильной ношей, и я рухнул под их тяжестью. ....И, снова повторюсь, самой мучительной болью, было воспоминание о Марине. Я понимал, что для нее мой арест и крушение девичьих планов - трагедия. Вначале, мелькали мысли, что просто произошла отсрочка свадьбы, меня отпустят после суда и отправят на поселение или дадут условно. Но все шло к тому, что придется сидеть. Могла ли она меня ждать? Хотелось, чтобы она поступила, как жена декабриста. Но я понимал, что не вправе требовать от нее такой жертвенности. Пусть устраивает свою судьбу по-новому. Сейчас я больше страдал не от любви к ней, а от сознания того, что причинил ей боль и разрушил ее мечты. А как все шло хорошо! И я, понимая свою вину перед ней, желал ей счастья и хотел, чтобы она поскорее забыла меня, если такое возможно. Но в тоже время мне, в этой вонючей камере, так хотелось ее увидеть - на минуту, на секунду. И я чуть не плакал, вспоминая о ней. Но в тюрьме слабость проявлять не позволено, ею могут воспользоваться сокамерники, чтобы тебя опустить. А такие типы сидели рядом со мной, и поддаваться им было никак нельзя. Приходилось постоянно подавлять в себе сентиментальные чувства и всегда быть настороже, чтобы тебя кто-то не обидел. ...Во второй половине дня, ближе к вечеру, началась раскрутка меня. До меня допрашивали четверых, я шел пятым, и такой счет меня устраивал - я не главный в этом деле. До меня все, в основном, соглашались с обвинением. Я тоже подтвердил то, что говорил на следствии. Но я стал отрицать свою связь, с сидящими на скамье подсудимых, художниками. Судья стала терять терпение и спросила меня: -На следствии вы полностью подтвердили свою связь с преступной группой, почему вы сейчас не хотите этого сделать? Я ответил, что на меня оказали давление. -В чем оно выражалось? Вас насильно заставили сделать признание? Советская следственная система построена на сознательном признании... - И еще что-то подобное о гуманности нашей следственной, судебной и исправительной системы говорила судья. Следом вскочил прокурор и с пафосом закричал: -Если к вам применялись не цивилизованные методы, почему вы не обратились к прокурору? Или для вас прокурор не существует!? Или мы только, по вашему мнению, определяем степень вашей виновности? Мы стоим на страже прав советских людей и вас, в том числе... Какая-то интуиция заставила меня взглянуть в зал, и я увидел сидящего среди зрителей, следователя Амбурга. До этого момента, я его присутствия не замечал. Он смотрел на меня колючими, недобрыми глазами, как бы говоря - забыл, о чем я тебя предупреждал? И мне сразу же вспомнилась вырезанная из резины дубинка, плотно прилегающая толстым концом к моему телу и я невнятно пробормотал, что-то типа того, что я не слишком с художниками знаком. Но судья и прокурор удовлетворились моим полупризнанием. Свидетель по моему делу оказался один - Санька. Я думал, что будет Эдик Горенков. О нем вначале говорила судья, как о свидетеле, но тот, как было позже объявлено, находится в служебной командировке заграницей и поэтому, в силу объективных причин, не может здесь присутствовать. О Захарыче было сказано, что он переменил место жительства и проживает в другой республике. Почему-то свидетелем оказался один Санька - мой друг до гроба! В этом он клялся мне, в присутствии Марины. Видимо, он уже принял рюмочку и развязно пообещал говорить только правду, в чем и расписался. Потом громко сказал обращаясь ко мне: -Крепись, Юрок! Весь народ сволочь! - Так и сказал, заставив улыбнуться публику, отчего я и сделал вывод, что он уже остограммился для храбрости. Но судья сразу же его предупредила, что за неуважение к суду он может быть привлечен к ответственности и Санька сник. Он, отвечая на вопросы, правда, сказал, что я талантливый художник и на мои фрески в церковь еще будут приходить смотреть экскурсанты. Но это было единственное положительное, сказанное Санькой обо мне. И, когда судья конкретно спросила его, знал ли он, что я занимаюсь "незаконным промыслом", Санька ответил одним словом: ...Ближе к полудню я почему-то непроизвольно повернул голову, посмотрел на открывающуюся дверь в зал и увидел на пороге... Марину. Я знал, что родители должны были приехать, грубо говоря, это была их родительская обязанность. Но Марина... Я о ней во время суда не вспоминал - другие заботы. Она остановилась в дверях и стала смотреть в зал, медленно переводя взгляд с одного угла на другой. Я, с замиранием сердца смотрел на нее, с ужасом ожидая, когда ее взгляд коснется меня и наши глаза встретятся. Она медленно вела глазами от прокурора, который сидел напротив скамьи подсудимых, то есть, нас, через судью в обрамлении молчаливых заседателей и перевела взгляд на меня. Я невольно стал приподниматься со скамьи, и заворожено смотреть на нее. Удушающий комок слабости подкатил к моему горлу и еще немного, и я бы вскрикнул, чтобы его проглотить и не подавиться. Но сзади меня послышался злой шепот милиционера и твердый конец милицейской палки жестко надавил на почку: -Сидеть! А то зафиксируем! Зафиксировать означало, надеть наручники. Я сел, не отрывая от нее взгляда. Марина увидела меня и ее лицо из смуглого стало белым, оно исказилось словно от страшной боли, когда режут по живому. Она смотрела на меня с жалостью и, как мне показалось, с укором. Потом села на свободное место в последнем ряду. Я опустил голову к стойке и до перерыва почти ничего не слышал, о чем говорят адвокаты, судья, прокурор. Когда меня о чем-то спросила судья, я утвердительно ответил на ее вопрос. Как позже узнал, подтвердил, что хотел бы продолжать заниматься этим промыслом. Это меня сгубило окончательно. После перерыва на обед, начались прения. Прокурор потребовал дать мне восемь лет. Суд удалился на совещание, а мы, подсудимые, снова оказались в коморке для арестованных. На этот раз, мои товарищи по несчастью, не молчали, а открыто негодовали на то, что прокурор требует чрезмерно много и намекали, что такого договора, с оставшимися на свободе, у них не было. Только я оставался безучастным, перед глазами стояло мое несбывшееся счастье, и я понимал, что оно уже не сбудется никогда. А через пару часов судья зачитала приговор. Конкретно обо мне говорилось, что я не раскаялся и даже на суде пытался скрыть свою вину, но она в ходе судебного разбирательства убедительно доказана... и еще что-то отягчающее. Именем закона, мне был вынесен приговор - восемь лет усиленного режима, с конфискацией имущества. Срок я получил. А вот имущества у меня не было, здесь государству нечем было поживиться. Может быть картины? Но, кто сейчас после приговора возьмется за реализацию моих картин? Горько! Но не на свадьбе, которая так у меня и не состоялась, а в жизни. Ко мне в последний раз обратились на "вы", правда с уточнением, согласны ли "вы" с приговором? А потом будет только "ты" и прочие сравнения с отходами окружающего мира. ...Когда нас выводили из зала, я увидел, что с мамой плохо, она лежит безжизненно на стуле, ее поддерживают отец с сестрой и Марина, которая после перерыва села рядом с ними. На меня они не обращали внимания, видимо, маме было очень плохо - у нее всегда было больное сердце. Я непроизвольно сделал движение в их сторону, и сразу почувствовал удар милицейской дубинки на своей спине и крик: -Стоять! Ко мне ринулись несколько милиционеров и схватили меня за руки, заломили их и, щелкнули замки наручников. Милиционеров к концу заседания прибыло много - боялись таких эксцессов. Я в бессилии закричал: -Мама! Что с тобой!? Ни отец, ни сестра не обратили внимания на мой крик. В зале стоял шум, зрители расходились, родичи осужденных плакали. Кто навзрыд, кто тихо, и родители не могли услышать моего крика. Но обернулась только Марина, которая меня услышала, непонятно как, и что-то крикнула в ответ. Но я не расслышал ее слов и, когда милиционеры выталкивали меня в дверь, успел крикнуть Марине: -Не жди меня! Прощай! Это решение я принял давно, в долгие часы раздумий в тюремной камере, но не думал, что произнесу эти жестокие слова любимому человеку вслух. Просто они вырвались из души. А через несколько секунд в тесном коридоре милиционер лечил мою больную душу дубинкой, приговаривая: -Чтобы себя хорошо вел! Знай, где находишься, скотина! И я, закусив губы до крови, чтобы не чувствовать боли дубинки, молча терпел. 2 ...Я сразу же определился в категорию мужиков. Моя статья позволяла мне выйти на свободу по половинке и я решил такую возможность использовать. Марина для меня была потеряна, и я это ясно понимал и мысленно желал ей счастья в будущей семейной жизни с другим , естественно, хорошим человеком. Но, находясь от нее вдали, стал ее любить еще больше. Мечтал о ней засыпая вечером, или под утро просыпаясь, разговаривал мысленно с ней, когда работал на лесоповале или в свободное время. Она стала необходимой для моих мыслей. По натуре, я человек склонный к одиночеству и самосозерцанию, и мне необходим предмет такого созерцания. Им стала Марина. В первый месяц пребывания в зоне, я увидел, как зеки делают татуировки. И во мне возникло неизъяснимое желание наколоть на себя портрет Марины. ...Через месяц мы с Володей закончили оформление ленинской комнаты и она сияла яркими цветами бездумных агитационных слов и выражений, графиков, диаграмм наших достижений и безликими плакатными рисунками. Петрищев и его начальство были довольны, теперь никакая комиссия не могла придраться к устаревшим стендам и данными на них. Все было сделано по-новому, красиво. Класс нашей работы чувствовался, хотя многие навыки я подрастерял на лесоповале. Лицевую стену украшали тезисы кодекса строителя коммунизма, которого никто не придерживался - верхи потому, что для их жизни тесны рамки коммунистического кодекса, их нынешняя жизнь шире и многообразнее будущих постулатов; а низы не дотягивали до этого красивого содержания своим мышлением и материальным благосостоянием. Все было исполнено на фоне профиля ВОРа, так сокращенно называли в лагерях "Вождя октябрьской революции". Начальству наша работа понравилась и, по предложению Петрищева, нам с Володей дали задание разрисовать изнутри клуб, в котором крутили для зеков надоедливые старые фильмы о возвращении на правильный путь матерых рецидивистов. Эти фильмы кроме ехидной ухмылки, никаких эмоций больше не вызывали. Но приходилось терпеть и это издевательство над собой и просить начальство показать простенький фильм о любви. Но нам упорно показывали героико-революционные и патриотические фильмы. Мы с Володей согласились на эту работу. Я употребляю выражение, согласились, потому, что наша работа по оформлению не оплачивалась, а на лесоповале на наши счета шел заработок. Но эта работа была легче и ближе нам, и мы взялись за оформление клуба. И в это время у меня произошел новый и резкий зигзаг в моей жизни. ...И вот к концу лета я получил от сестры очередное, а всего-то третье письмо, с воли. И всегда в них сообщались трагические для меня вести. В этот раз, наряду с описание своей жизни и добрыми пожеланиями мне, она сообщала, что весной приезжала к ним Марина. Просила картины с ее портретом, но их не оказалось, видимо, они остались в соответствующих органах. Тогда она попросила отдать ее портреты, исполненные карандашом и этюдные наброски, в память обо мне. Часть портретов она взяла себе. Но сестра сообщила еще о том, что Марина выходит замуж за... ...Я два дня с ненавистью рассматривал ее портрет на своей груди, напротив сердца, и у меня к ней все больше и больше скапливалась внутренняя злоба, концентрировавшаяся в татуировке. Я понял, что больше не могу носить на себе ненавистный мне портрет и решил его уничтожить. План созрел такой - делаю надрезы на татуировке и выжигаю его марганцовкой. Так делают многие, желающие избавиться от наколок. Но я был другим, из тех многих. В тот день мы в клубе были с Володей вдвоем, нам уже охрана специально не выделялась. Просто заходил периодически дежурный и убеждался, что мы на месте и все. Никуда мы бежать не собирались и начальство это понимало. Володя должен был выйти через год на поселение, я в лучшем случае, через два. Нам бежать резона не было, поэтому и разрешались некоторые послабления. Я сказал Володе: -Я сейчас эту бабу на груди резану крест на крест, а ты меня перевяжешь, а завтра, когда приостановится кровь, поставишь марганцевую повязку. -Зачем ты это хочешь сделать? - Удивился Володя. - Наколка классная, украшает тебя. -Моя бывшая невеста вышла замуж, и я не хочу ее больше видеть, даже в виде татуировки. -Если бы я так поступал со всеми своими бывшими невестами, то моя шкура была исполосована, как у тигра. - Ответил Володя, все еще не веря в мое решение. -Она меня предала и выходит замуж за такого, кто посадил меня сюда. - Я к этому времени пришел к выводу, что без Эдика мое заключение не обошлось. Но это было пока интуитивное чутье. -Да, тогда эту ...- Он выразился о женщинах поэтически-грубо, как могут выражаться бывалые зеки, типа сорви-головы. - Надо ее вытравить не только из души, но и наружно. А может обратишься к фельдшеру и он сдерет с тебя наколку? Володя имел в виду "косметические" операции по удалению татуировок политического и матерного содержания. Такие наколки у зеков сдирали с кожей насильно, не спрашивая разрешения у хозяина татуировки. Заключенные, таким образом, должны были демонстрировать единство партии и народа. А преступление так - личная ошибка человека. -Нет. Я должен уничтожить ее сам. Помоги мне. Володе ничего не оставалось делать, как помочь мне. Он насмотрелся достаточно много операций по членовредительству, проводимых зеками над самими собой, поэтому не удивлялся моему решению. Я снял рубашку, взял в правую руку, остро заточенный из пилы по металлу нож, посмотрел в последний раз на удивленное и милое лицо Марины, и резко провел наискосок слева направо по этому лицу. Я хотел сделать надрез крестом, но для второго замаха не хватило духа. Видимо, я не рассчитал сил, и острие ножа вошло глубоко в тело и кровь хлынула из раны. Да и Володя схватил меня за руку и громко зашептал, чтобы никто не услышал: -Ты, что дурак, или рехнулся?! Ты ж до ребер рассадил себя! Хватит! Но он не понял, что для второго удара у меня не было сил и я ему благодарен, что он спас меня своим зверским шепотом от проявления слабости. ...Я забыл сказать, что в зоне действовала самодеятельность и на сцене клуба стояло старое расстроенное пианино. Я изредка на нем наигрывал, обычно, грустные мелодии. Об этом знала охрана, заходившая в клуб. Конечно, играл я уже плоховато. В музыке, как и в живописи нужны постоянные тренировки. Но мне требовалось, хоть немного облегчить душу музыкой, что я и делал. Но до того дня меня никто не просил, тем более из охраны, сыграть по заказу. Но я человек подневольный и молча пошел к пианино. Я не отказался, хотя бы мог это сделать, сославшись, например, на больной палец. Но получалось часто так - меня тащили в пропасть, а я еще и помогал себя тащить к ее краешку. Я, без долгих размышлений, начал наигрывать романс "Я встретил вас..." Эта мелодия сама пришла мне в голову и пальцы непроизвольно касались клавиш старенького пианино, извлекая из него грустную и мелодию. Володя продолжал работу в присутствии гайдамаков, так еще называли охрану - нам полагалось работать, а не прислушиваться к их разговорам, что и делал мой напарник. Псюк, что-то говорил своему сослуживцу, не слушая музыку, а потом вдруг крикнул мне: --Ты цвенькай, что-нибудь свое, человеческое? То, что всегда вы поете..! А не это! Я удивленно посмотрел на него -- что за человеческое он еще хочет услышать и подчеркнуто церемонно спросил: -А что вы желаете, гражданин командир? Он заметил язвительность в моем тоне и обращении, которое я допустил, в отношении его. Так иногда называли зеки рядовых и сержантов срочной службы, но называли с ноткой подхалимажа, заискивающе. Мой же тон был другим, в нем чувствовалось пренебрежение у этому дубану - так его считал не только я, но и вся братва. Псюк свысока пояснил мне, как бы принимая мой вызов: --Тебе ж говорят слабать, что-нибудь свое. Блатное. Понял или нет? - В его голосе звучала угроза. Я понял, что переборщил с Псюком и решил исполнить его просьбу. Но блатных песен, я до этого никогда не играл на клавишных и молча с секунду раздумывал - что же сыграть? И на ум пришла мне блатная классика. А что может быть блатнее и классичнее "Мурки"? Я взял несколько аккордов, нащупывая мелодию, и через минуту уже сносно наигрывал "Там сидела Мурка..." Псюк слушал песню с оскорбленным видом, и усы его недовольно топорщились. Конечно же, я поддел его своими словами сильно, такое зеку не позволено. -Ты еще и пой! - Скомандовал вдруг Псюк. - А то скучно одну музыку слушать. Ну? Злость закипела во мне и я остановился, не доиграв куплета. Я бы мог по его приказу выполнить любую работу, вплоть до чистки параши, но лично унижать меня... К такому обращению, я так и не привык за все время отсидки. Я ехидно посмотрел на него и ответил: -Я не поющий... Голос потерял... - Это я пояснил не знаю для чего, но получилось дерзко. Конечно, я мог бы спеть, но только не по приказу этого вонючего карася. Его черные глазки сузились от злобы, точь-в-точь, как у бандеровца с его родины. Нам, не так давно перед этим, показывали фильм о птичке, которая приносит детей, и там был тип с автоматом, убивающий и сжигающий мирных жителей, кажется, даже своих родичей. Это мысленное сравнение Псюка с киношным бандитом пришло мне на ум непроизвольно и я зло рассмеялся. Конечно, я смеялся не над ним, а над собой и своей судьбой - дожил до того времени, что над тобой безнаказанно измываются всякие ничтожества, типа Псюка. Вот это обстоятельство и вызвало горькую усмешку у меня. Но этого не понял филин-сверхсрочник. ...--Так же Псюк первый начал... -- Снова безнадежно пролепетал я. -- Может быть лишить меня переписки, гражданин начальник, снова в лес... --Вряд ли. Начальник распорядился посадить тебя в карцер, передать дело в прокуратуру и судить показательным судом. --А сколько мне еще светит? -- Дрожащим голосом спросил я. --Четыре года. Кажется, я застонал от физической боли, моральной безнадеги и бессилия. Майор поднял на меня глаза, словно почувствовав, а может быть, услышав мой стон. --Видит бог. -- Сказал он. -- Я к тебе относился, как порядочному человеку и старался помочь. -- Он помолчал, размышляя с минуту. -- Скажу откровенно, я сейчас намерен идти к полковнику, объяснить всю ситуацию, кто прав, а кто виноват. Если что-то получится... -- Он пожал плечами и закончил. -- А сейчас иди! ...По сравнению с нашим обыкновенным лагерным карцером, тюрьма Иф, в котором сидел граф Монте-Кристо, покажется, если не дворцом, то вполне добротной халупой, из которой, при большом желании, можно убежать. Что граф не преминул сделать. Отсюда же, где находился я, убежать невозможно -- в болоте подкопа не сделаешь - утонешь в трясине, и не найдут. Да, и кто искать будет. Но первый день закончился для меня не так плохо. Он поставил передо мной цель. После этого мне захотелось выжить и жить, чтобы... Но все по порядку. Вечером, надо думать это был вечер, окон в карцере нет, часов тоже, отворилась с ржавым скрипом металлическая дверь и на пороге, картинно упираясь руками в бетонные боковины лутки, предстал... Псюк. Как всесильный гетман, пришедший вершить суд над своим непослушным крепостным. Он с минуту стоял, разглядывая меня холодными черными глазами, в которых горела злоба -- это я говорю без всякого преувеличения, а под черными усами змеилась улыбка тонких губ. Я, сидел на кровати и вставать специально при нем не стал. С ненавистью глядел на него -- моего, теперь уже кровного, врага, из-за которого должен получить временной довесок. Он ясно видел мою непокорность и это, несомненно, еще более распаляло его злость. Взади его стояли еще двое надзирателей. Он наслаждался своей властью, силой и моим унижением. И вдруг бешенно заорал на меня, как полдня тому назад: --Встать! -- И еще громче. -- Встать! Пришел старший! Но я, скривив рот в ехидной усмешке, не думал подыматься, молча продолжал смотреть в его удавьи глаза. Конечно, я понял, что он пришел не просто поговорить со мной, прояснить ситуацию -- он имел разговор ко мне более серьезный. Поняв, что я не встану, Псюк шагнул в камеру, и я увидел в его руках хлыст, который не заметил раньше. Больше, не говоря ни слова, он размахнулся им и мое лицо и грудь ожгли резкие, горячие удары гибкой резины, внутри которой была заварена проволока, для более плотного прилегания к телу и одновременно не давало возможности хлысту обвиваться вокруг своей жертвы. Но об устройстве хлыста я узнал, как всегда, позже. А сейчас от жгучей боли я извивался на полу, на который упал после первого удара и кроме свиста хлыста, слышал крики надзирателей, обращенные к Псюку: ...Псюк сделал шаг ко мне и протянул руку с растопоренными пальцами, будто хотел ногтями впиться мне в лицо -- обычный жест птенцов, работающих под урок. Но я не дрогнул, и он не донеся своей руки до моего лица, вдруг резко рванул меня за остатки того, что было рубахой. И снова, как и днем, я непроизвольным движением отмахнул его руку и хотел ее перехватить, но сейчас прием проходил медленнее. Но этого было достаточно, чтобы Псюк испуганно отступил от меня. --Побачьте? Сопротивляется еще. Хлопцы, подмогните мне? Поддержите его за руки, а то он не даст мне поглядеть на свою шмару. Это слово выводило меня из себя, сравнивать мою бывшую невесту со шмарой... Но я был бессилен, когда эти двое подошли ко мне и один приказал: --Руки..! А ну в верхь! -- Налегая на мягкий знак в конце слова. Им я повиновался и поднял руки, рубашка раскрылась и они стали разглядывать портрет Марины. Я тоже наклонил голову и увидел кровоточащий струп, пересекающий наколку. Кровь сочилась, из зажившей было, раны. Псюк в бледном свете лампочки рассматривал татуировку, удовлетворяя свое животное желание: ...У каждого человека, поставившего большую цель перед собой, бывает период возмущения и ненависти против всего, что его окружает. Потом вызревает чувство мести, за все творимое вокруг тебя и с тобой. Появляются личности и объекты для мщения. Только, очистившись местью от прошлого и настоящего, можно творить будущее, которое может быть значимым, не только для тебя, но и для других. В мести -- смысл существования великих людей. Все великие кому-то мстили! Я себя не отношу к великим, но иногда надо рассчитываться с прошлым, но еще более жестоко рассчитываться с самим собой и со своей совестью. В мщении - ты обновляешься. А пока я смотрел на окровавленный портрет Марины на своей груди и молча разговаривал сам с собой. Из состояния прострации меня вывел скрежет двери. Я медленно повернул голову, ожидая увидеть Псюка, который пообещал вернуться, но это были два сержанта-сверхсрочника, приходившие ранее с ним. Один, вроде бы, участливо спросил: ...А через неделю - суд. Здесь, в зоне. В том клубе, который я оформлял. В присутствии братанов-зеков. Судья тоже был военный и суд был недолгим. Псюк настаивал на том, что он просто попросил меня показать красивую татуировку, а я ответил дерзостью, выразившуюся в нападении на него. Приблизительно также высказалась и охрана, которая присутствовала при инциденте. Но они не выгораживали Псюка. Уклончиво говорили, что и он виноват в моей вспышке. Зато Володя-гусар все сказал честно, как было и объявил, что я не виноват, а виновна охрана. Но судья не обратил на это внимания, а Володе после выступления в мою защиту, пришлось лишний год провести в зоне до освобождения на химию. Прокурор требовал добавить мне четыре года строгого режима, но судья добавил лишь два. Более семисот дней... лишних, мною не запланированных ранее. Но строгого... ...Этап у меня был достаточно ленивым. Две недели в Новосибирской тюрьме, месяц--в знаменитой Иркутской, потом другие пересылки, где часто не кормили -- не успевали поставить на довольствие, особенно в дни праздников и выходные. А потом Ванинский порт, трюм парохода. Попали в шторм и на два дня позже пришли к месту назначения. Все, как в песне Николая Рубцова "Будь проклят тот Ванинский порт..." И от качки страдали, рыгали, матерились, скатываясь грязными телами в углы трюма, во время качки. Пили ржавую воду -- половина ведра была наполнена ржавчиной -- два лишних дня хода привели к нехватке воды. И вот Магадан--столица колымского края. А еще через две недели, отправка в лагерь строгого режима. Ближе к полярному кругу, к реке со страшным названием, от которого бросает в дрожь -- Колыма. ...Юрий Григорьевич отпил глоток вина и откинулся на спинку мягкого кресла: --Вот так я попал в те недальние места. --Слушаю я вас, и мне не верится -- неужто, такое возможно в наше время? --Возможно. У нас всегда были строители нового общества и его тормоза. И эти тормоза ломали, чтобы без проблем, как маслу, проскочить на полном ходу в светлое будущее, где все будут мыслить одинаково, слушать одну пластинку, пользоваться одним цветом краски, одеваться в одну форму и получать необходимый для жизни кусок хлеба. Тоже одинаковые. Все будут довольны и врагов нет. Их попутно уничтожили, когда делали великое дело. А лес рубят -- щепки летят. --Вы несправедливы к нашему прошлому. Идеи были хорошие и дела тоже... У нас было много хорошего! Юрий Григорьевич скептически улыбнулся: --Было. Согласен. Но нужно ли было делать хорошее через силу, истощая свой бедный народ? Я думаю, что такого хорошего не нужно было для страны. Задавленное счастье -- хуже большого горя. Из лоджии вышли женщины, и моя жена спросила: 3 ...Бригадиром или бугром был у нас старый зек, лет под шестьдесят, который оттянул только в этой зоне десять лет, а сколько до этого было ходок - мало кому известно. Это был еще крепкий мужик, постоянно покашливающий, обмороженными на лютом морозе, легкими и бронхами. На вид был суров и малоразговорчив, но за своих стоял горой, а поэтому пользовался уважением у бригады. Его уважало начальство и с ним он мог решать некоторые вопросы в нашу пользу. Попал он сюда за какой-то разбой на пятнадцать лет и ему оставалось до освобождения еще лет пять. Но, кажется, он был не рад своей будущей свободе. Такое сложилось у меня впечатление о нем. Старикам, по освобождению из зоны, обычно, некуда податься - родные давно померли, а своей семьи, так и не создали. Поэтому они бояться свободы, как огня и рады умереть в зоне. Отзывался бригадир на прозвища Мишка-Медведь-Умка. Так называли его в разной обстановке, но в любом случае клички подчеркивали его авторитет. У каждого зека есть кличка, обычно, пренебрежительная, подчеркивающая его недостатки, в редком случае, достоинства. Наш бугор имел приличную кличку, достойную его опыта и положения. Поражало его лицо, прорезанное глубокими морщинами, как речки на дне пропастей и пронизывающий, как рентген, взгляд. На фоне серых личностей, он выглядел думающим человеком, хотя в число лагерных авторитетов не входил. ...Началось все с первой помывки в бане. Там можно рассмотреть нательное творчество каждого и по татуировкам узнать биографию их владельцев. Если в предыдущей зоне на мою наколку не обращали особого внимания, к тому же видели, как я ее сделал, то здесь заметили и дали ей соответствующее истолкование. И вот в бане, ко мне подошел Груз, так его называли зато, что раньше он успешно чистил железнодорожные вагоны и склады, и ткнул меня пальцем в грудь, зареготав: --Маргаритка! Свежак! Я, к этому времени, знал блатной язык и понял, что он имел ввиду -- приравнивал меня к опущенному. Повторюсь еще раз -- законы зоны жестоки и показать свою слабинку, значит поставить себя в подчиненное положение. Я ему ответил грубо, как положено в таких случаях: --Заткнись и отвали! --Че, ты свякал? -- Демонстративно переспросил Груз, чтобы слышали другие. --Что слышал! Груз был здоровым мужиком, с меня ростом, потолще, за счет плотного жира, нарощенного дополнительными порциями каши, отобранными у пацанов. Ему было лет под сорок и он считался местным авторитетом, хотя таких претендентов на авторитет, как он, было много в бараке. Вновь прибывшим, если он не был признанным авторитетом, устраивали проверку на крепость -- физическую и моральную. Какое место ему определить. Но я был уже зеком со стажем и мог не подвергаться вступительным экзаменам, к тому же с уважаемой статьей. Опущенным, часто насильно, выкалывали теле, женскую голову с именем. Этим именем потом окликали такого зека. Моя наколка не подходила под эти мерки, прежде всего, своей красотой и свежим шрамом. Но ее можно истолковать, при недоброжелательном отношении, и по другому. Видимо так, меня решил проверить Груз. Он недобро посмотрел на меня, недовольный моим ответом и сквозь зубы процедил, но так, чтобы все слышали: --На пердячую кишку нарывается, свежачок! -- И отошел от меня, потому что последовала команда выходить из бани. Наша помывка закончилась - пора мыться другим - очередь. ...--Атас! -- Послышались крики и все любопытствующие, спящими попадали на нары. За нарушение режима наказывались строго и те, кто зазевался или оказался не на месте. Я, извиваясь пытался освободиться от железной хватки быка, но не мог. Но, услышав крики об опасности, они бросили меня и бегом ринулись на свои нары, забыв прихватить Груза. Надо было думать всем о собственном спасении, вернее алиби, если охрана вдруг начнет выяснять, что же произошло. Вздохнув полной грудью, я прежде чем броситься на свое место, носком голой ноги, со всей силы ударил в зубы Груза, который поднимался с пола, чтобы также скрыться от охраны, расквасив ему рот и заставив снова растянуться на полу. Сам же бросился на свой второй этаж, благо мой лежак был рядом, в отличие от Груза и быков, которым надо было добежать до своего места. Собаки громко лаяли, бросаясь в сторону тех зеков, которые пытались высунуть носы из под одеял, любопытствуя -- что же будет дальше. Груз сидел на полу оглушенный. К нему бросилась собака, солдат-вожатый не успел ее вовремя придержать и она откомпостировала Грузу плечо. Рубашка Груза окрасилась кровью. Зверея от свежего запаха крови, собака успела хватить его за руку еще один раз, прежде, чем вожатый оттянул ее. В бараке на полу находился только один Груз. С ним предстояло разбираться охране. Он был уликой в том, что что-то здесь произошло. Его поставили на ноги и обыскали. У него ничего запрещенного не было - заточки он с собой не взял, уверенный, что я добровольно сдамся. Я видел обыск и только тогда до меня это дошло -- а если бы у него была заточка? Чтобы было бы со мной? Он бы ее применил не задумываясь. --С кем подрался? -- Закричал на него сержант. --Ни с кем.-- Ответил Груз, вытирая рукавом рубахи кровь из разбитого носа и губ. --А откуда у тебя такая харя? -- Снова спросил сержант. --Шел в парашу и упал. -- Также спокойно ответил Груз. Сознаваться в драке, не говоря уже о большем - что он хотел что-то с меня, было нельзя. Закон зоны -- попался, отвечай только за себя, других не марай. Охрана понимала, что произошло и только для вида устраивала такой скоротечный допрос, в надежде, что удасться по горячим следам выяснить что-то побольше. Но Груз был не таков, чтобы расколоться не только сразу, но и вообще. Законы зоны он знал, и не намерен был их нарушать. Можно и самому поплатиться, если замараешь другого. --Что-то больно много раз ты падал. -- С ехидством констатировал сержант. --Два или три раза. Не помню точно сколько раз пол поднимался. -- Уже, издеваясь над ним ответил Груз. --Лучше бы голову свернул. -- Ответил сержант и Груз согласно кивнул. --Лучше. --Наручники на него. -- Распорядился сержант и закричал. -- Всем встать в этом секторе! Строиться возле своих мест! -- Имелись ввиду нары. -- Дневальный, ко мне! Медленно, шаркая подошвами валенок, подбежал шнырь и стал ждать единственного вопроса, который должен был задать ему начальник. И дежурный сержант задал его: --Что произошло? --Не знаю, гражданин начальник. -- Ответил шнырь, старик лет под шестьдесят, не имеющий из-за возраста сил работать на лесоповале. --Ты спал? --Никак нет! Я только на минуту отлучился на парашу. -- Дед знал, что ему ничего уже не сделают -- Колыма его последнее пристанище. --Всех эпидемия поноса прохватила? -- Насмешливо спросил сержант, понимая, что никто не расколется, и приказал своим. -- Бегом осмотреть всех. У кого еще есть кровь. Бригадиры, ко мне? Солдаты, подсвечивая фонариками бегло просматривали лица зеков. Я замер --.нет ли на мне крови и непроизвольно провел рукой по своему лицу. В трех метрах от меня стоял Груз и недобрыми глазами смотрел на меня -- мол погоди, мы еще с тобой встретимся. ...Предстояла визуальная экспертиза. Соответствует ли наколка категории опущенных или нет и, главным экспертом попросили быть нашего бригадира. Он долго приглядывался к моей груди, щурил в глубоких морщинах свои проницательные глаза и потом произнес: --Нет. Не та наколка. Очень красиво сделана, петухам таких не делают. Это его любимая девушка. Как ее звать? --Марина. -- Ее имя, вслух перед другими, я произнес в последний раз на последующие десять лет. Больше никто и никогда от меня не слышал, как зовут мой нагрудный портрет. --А почему он хотел ее свести? Бригадир впился острым взглядом в мою грудь, словно читая содержание шрама и ответил: --Она спуталась с другим и он хотел ее убить. Навсегда убрать из своего сердца и тела. Он не требовал от меня подтверждения своих слов -- он словно проник в мою душу, все понял и коротко объяснил другим. Я был удивлен его проницательностью и не знал, что ответить. --Ладно. -- Ответил один из быков. -- Это мы ему прощаем. Груз ошибся в наколке. Но, если бы он не вмазал ногой Грузу по ряшке, то тот бы смог спрятаться от охраны. А так выходит, что мазила, виноват. --Завязали с этим вопросом и расходимся. -- Не отвечая на его рассуждения, распорядился Медведь. -- Все ясно, как светлый день. Все стали расходиться, только тот же бык, произнес: --Отставим пока... До Груза. Бугор и я остались сидеть и чего-то ждать. Я словно чувствовал, что он мне должен что-то сказать. Когда все ушли и мы остались одни, он долго и пристально смотрел на меня: --Вот, что паря. Ложись, пока, рядом со мной... --Зачем? --На всякий случай. Сегодня ночью тебе пофартило, а следующей ночью, как бы не пришлось печенками рыгать. Это означало, что меня могут завернуть в одеяло и избивать чем-то твердым, например, ногой обутой в сапог или несколько раз подбросить в верх, и не поймать ни разу. От такой перспективы мурашки забегали по телу и я спросил Медведя: --А, ты, думаешь поможешь мне? --Не знаю. От печенок может быть помогу. Не станут же меня будить и при мне это делать. А вот от заточки в горле... Могу и не спасти. Ложись рядом. ....--Сейчас играют на три косточки. На тебя. Смотри. -- Потом, подумав посоветовал. -- Не отходи далеко от меня. -- И смолк. От его слов у меня не просто мурашки побежали по телу, а пробил мокрый озноб. "Три косточки" означало, что мою жизнь разыгрывают в карты и, проигравший должен был привести приговор в исполнение. --Тимофея еще не знаешь? -- Дрожащим голосом спросил я Медведя, имея ввиду под "тимофеем", проигравшего в карты - моего палача. --Еще нет. Утром постараюсь узнать. ....Теперь чебурек обязан был довести дело до конца - убить меня. Но теперь и я обязан был его убить. Один из нас должен стать трупом. Жизнь кого-то из нас исключалась - закон зоны. Середины и компромисса здесь нет. Выживает сильнейший и удачливый. Изворотливость и подлость в данном случае, также исключались. Должна была восторжествовать животная справедливость. Но, кто из нас справедливее и кому улыбнется удача? А силы, злости и отчаяния моему противнику не занимать. Азия оскалил зубы и, выругавшись по-русски, бросил в меня работающую на полном газу, пилу. Я успел отскочить в сторону. Пила упала рядом со мной, продолжая работать на всей скорости, полотном вверх. Она продолжала работать потому, что ручка газа была застопорена кольцом. Так всегда работали вальщики, предпочитая не давить постоянно на газ, а зафиксировать его на какое-то время кольцом. Азия, схватив топор, перепрыгнул через ствол сосны и бросился на меня. Меня поразило его лицо -- в нем была злоба и отрешенность. Ему было все равно, кто кого сейчас убьет. В нем присутствовал эволюционный инстинкт борьбы видов в природе. Он был готов и к победе и смерти. Азия издал горлом крик то ли своего народа, то ли индейского и с высоко поднятым топором подскочил ко мне. Я был готов дать ему не отпор, а бой. Крепко упершись ногами в болотистую землю, я поднял свой топор для встречного удара. Азия наносил удар топором в прыжке, что мешало ему выбрать направление удара, но если попадет, то развалит пополам - падающая сила велика. Вы можете спросить откуда я все это знаю? Позже я специально воспроизводил его нападение с ходу и оборону с места. Получалось так, что обороняющийся имел, в данном случае, преимущество. ....И вдруг я почувствовал, как на мое плечо легла тяжелая рука, заставившая меня из пота, броситься в холод: "Азия не один! С ним быки! Конец!" Я резко рванулся в сторону, обернулся и увидел...бригадира. --Медведь!? -- То ли спросил я его, то ли утвердительно крикнул. --Не ори! -- Почему-то шепотом, который я все же расслышал за треском мотора бензопилы, приказал бригадир. --Ему надо помочь. -- Я указал, на лежащего с распоротым животом, Азию, который пытался приподняться с земли, опираясь на нее ослабевшими руками, но не мог этого сделать. Из раны потоком лилась кровь и вываливались кишки. --Ему уже и аллах не поможет. Сам спасайся. ....Но бригадир пристально оглядел стол и его глубокие морщины стали суровыми: --Кончай шутить? Жрите и будем искать. Все по болоту пузами ползать будем, но его найдем. Я пока я не мог понять, что за игру ведет Медведь. Он ведь точно знал, где сейчас лежит Азия. И, возможно, его уже нет на свете. Я молчал, пытаясь вникнуть в эту игру. Все замолчали и послушно сожрали на второе прокисшую капусту, с кусочком вонючей оленины. Медведь доел свое, встал и распорядился: --Всем выходить, пойдем искать Азию. Он подошел к прапорщику и они стали вполголоса переговариваться. Мы выходили из нарядной. Обычно, после обеда, с полчаса все отдыхали, курили, травили анекдоты. Сейчас надо было идти на участок, раньше времени. Прапорщик достаточно громко сказал бригадиру, что услышали все: --Я звонил. Внешняя охрана нарушений и выхода за пределы участка не обнаружила. ...Собаки, от запаха свежей крови кидались на нас, и вожатые с трудом их удерживали. Солдаты и собаки оттеснили нас за ствол сваленной сосны и мы наблюдали за всем издалека. Прапорщик распорядился остаться у трупа двум солдатам, а сам с бригадиром подошел к строю. Медведь, громко, чтобы все слышали, сказал прапорщику: --Тяжелый этот народ азиаты. Им только одно надо -- или воля, или смерть. Азия говорил -- или убегу, или умру. Куда ж на зиму бежать? Понятно, не убежишь. Вот поэтому и порешил себя. Медведь говорил это громко, давая нам установку, как объяснять смерть Азии. И нам всем было понятен его план. Прапорщик был еще молодым служивым и неискушенным в тонкостях зековской жизни, но тоже что-то понял из слов бригадира и, поэтому, скомандовал ему. --Тоже в строй! И никуда не выходить из него. А сейчас все марш к нарядной и ждать там распоряжений! Медведь деланно пожал плечами -- раз поступила такая команда, выполню и встал в строй. ...--Кто оставался с лаврушечником последним? Головы медленно поворачивались ко мне, и у меня все внутри сжалось до льда. Бригада могла заставить взять вину за убийство кого-то из своих, чтобы избежать допросов и наказания всех. --Рёмбранд. -- Послышался неуверенный голос. --Ты с ним был последним? -- Спросил меня Медведь и его тревожные глаза впились в меня, в котором был ответ -- нет! --Нет. -- Дрожащим голосом, ответил я. Медведь дальше шел мне на выручку. --А когда он пришел на обед? Позже всех? --Вроде нет... -- Ответил кто-то. --Вроде или нет? -- Твердо переспросил Медведь. --Он пришел раньше второй группы. -- Пояснил кто-то. -- Он уже курил, когда пришли вторые. Лицо Медведя оставалось каменным все время разговора. И сейчас, кажется, одними губами, он произнес: --Все, наверное, слышали, как Азия говорил, что он не может вынести лагеря. У него, кажется, много долгов по картам. Вот и решил рассчитаться со всеми. Теперь с него взятки гладки. Он мне говорил так. Может говорил другим? Один из друзей Груза пристально посмотрел на меня и заключил: --Вполне, все сходится. У него долгов было столько, сколько у муллы блох. Решил их не платить, а блох оставить мулле. ....--Ты знал, что Азия должен меня порешить? --Знал. --А почему не предупредил? --Потому, что не обязан. -- Бригадир на минутку задумался, а потом неохотно пояснил. -- Мне и так уже сказали, что я тебя сильно опекаю. И посоветовали молчать насчет Азии, а то и со мной поговорят сурьезно. --А все-таки почему ты там оказался? В кустах сидел? --В кустах не спрячешься. Наблюдал за вами из-за завала. Решил так, его возьмет -- уйду тихо. Останешься ты жив -- надо помочь тебе выкрутиться. Но ты, паря, молодец! Где научился, так драться? --В армии. В десанте. А тебе не будет хуже из-за меня? --Может быть. Думаю, что начальство не будет шибко копаться в этом деле. Спишут Азию. Завтра будет на шлакоотвале, и концы в воду. Лишь бы не настучали сегодня. Следователю говори, ничего не знаю, ничего не видел. Недавно здесь. Никто не видел, кроме меня, твою разборку с Азией. Значит свидетелей нет. Следы мы потоптали. Да и вряд ли станут осматривать место дотошно. Эх! Теперь берегись, паря. Эти хлопцы не прощают своих поражений. --А почему ты меня контролируешь? --Может, ты понравился мне. С тобой связываю свое будущее... --А оно тебе светит? --То-то же, не светит. Но посмотрим... ...--Давай спать. Небось не спишь уже несколько дней толком. Знаю. Вижу, как ворочаешься. Сегодня, а может быть завтра можешь спать спокойно. Будут пока решать, что дальше с тобой делать. Так я впервые услышал о золоте и немного-немало, о целой тонне. Но я не придал, тогда разговору о золоте, никакого внимания. Меня мучили другие заботы -- что мне делать дальше? Серьезности моего положения не скрывал и бугор. К этому времени я многое познал и знал законы урок, но в их братство никогда не стремился попасть. Я чувствовал себя выше их и покоряться им не желал. Перевестись невозможно. Снова попасть на этап... Я только прибыл сюда. Этап исключается. Выхода не было. Следующий день всю бригаду повели к лагерному следователю. ...--Убить кого-то? --Я таким не занимался и не занимаюсь. -- Рассердился Медведь. -- Но сделаешь, что скажу. Как? --Согласен. Только, не что-то такое... --Нет. Я же сказал. Но Медведь пока не сообщил, что я еще должен для него сделать. Груз, отсидев положенное, вышел раньше, чем Медведю удалось перевести меня в другой сектор. Ко мне Груз не подходил. Через день, после его возвращения, Медведь сообщил: --Твои дела, паря, не так уж плохи. Братва отказалась разбираться с тобой. Говорят, раз выкрутился, то значит такова судьба твоя. Они свое дело сделали честно. Видимо, побаиваются тебя -- хорошо драться можешь. Есть закон -- два раза не убивать. Но Груза это не касается. Он ругается, что они не хотят помочь ему. Но братва конкретно отказалась дальше раскручивать тебя. Теперь он должен сам на сам иметь с тобой дело. Смотри? -- В который раз предупредил он. -- И все из-за чего началось? Из-за твоей бабы. Угораздило тебя впечатать ее в себя. ...Он ушел и отсутствовал часа три. За это время, от тревожных дум и предположений, я прямо извелся. Настрой у меня был действительно такой -- что будет, пусть и будет. Иногда возникают состояния не просто апатии, а бессознательного разрешения своих проблем любым путем. Пора заканчивать скотскую жизнь, а каким путем -- все равно. Самоубийство не для меня, я считаю позорным рассчитываться, таким способом за прошлое и настоящее. А прошлое у меня было неплохим. Так я думаю. Нельзя его унижать позорной смертью. Настоящее -- ужасно. Но ты сам виноват в нем. Жизнь страшна, но красива. Будущее неизвестно и, тем еще привлекательней. Но во всем твоя вина, везде и всегда. Ты сам себя обрек на выживание. Можно, конечно, независимо умереть, когда не можешь независимо продолжать жизнь. Умереть свободно, сознательно, без случайностей и неожиданностей. Но, повторюсь, такой путь не для меня. А сейчас мне должны были предоставить альтернативную возможность смерти по законам благородного воровского общества. А могли и не предоставить -- просто прирезать во сне или привалить сосной и оставить на морозе до полного околевания. Вот второго пути прощания с жизнью, я никак не хотел. Это сродни самоубийству или забою скота на бойне. Я хотел первого варианта, чтобы мне дали возможность побороться за эту унизительную жизнь. Многократно проклятую, но все-таки, жизнь! А может за достойную смерть. Многое я передумал в тот вечер. Ко мне, даже не решались подойти с просьбой нарисовать портреты. Понимали зеки, что сейчас решается моя судьба. Об этом не знала только охрана, а если бы и знала, то ничего не предприняла -- пусть зеки поедают сами себя, как пауки в банке. Лучший зек -- мертвый зек. Можно и так сказать, перефразируя известные жестокие слова. Но надо отметить, что сотоварищи по бараку, мне сочувствовали. Я не поддался правилам их жестокой, лагерной игры, хотел играть свою. Пришел Медведь, лицо его выражало недовольство и морщины залегли глубже обычного. Он мне ничего не сказал и молча лег на свои доски. Я тоже не задавал вопросов -- здесь не принято первым задавать вопросы, пока старший не заговорит. Прошло полчаса -- молчание было тягостным, я никуда не двигался, лежал на нарах и ко мне никто не подходил. Но по атмосфере в бараке и по лицам зеков, я понял, что решение принято суровое. Какое?! От незнания решения можно сойти с ума. И, кажется, я был близок к этому. Но это, кажется. Наконец ко мне подошли два быка, которые всегда сопровождали Груза и один из них сиплым голосом произнес: ---Сход решил! Японское танго! - Коротко и ясно. Никаких разъяснений. Что за танго, да к тому же японское, я не знал. Но, как можно спокойнее спросил: ---Когда? ---Завтра! Будь готов и не вздумай слинять. Из-под земли выкопаем и разорвем на части. Больше быки мне ничего не сказали. Я также больше не задавал им вопросов и они, потоптавшись на месте, ушли. Вот тогда Медведь встал с нар и пристально посмотрел на меня -- как я воспринял известие и спросил: ...Бригадир, молча пожевал дряблыми губами, и произнес: --Я пытался покончить все миром. Не удалось. Груз предлагал тебя пустить за неуважение по кругу... -- Это означало, что с десяток быков кулаками должны перепихивать провинившегося друг к другу, пока тот не отключался. Но и упавшего могли добить ногами. -- Но у тебя оказывается заимелся здесь авторитет. -- Продолжал Медведь. -- Все возразили, что нет, так нельзя. Я тоже. Сказали, что ты пришел сюда по отрицаловой статье, таких нельзя без серьезной причины пускать по кругу. Он еще предлагал с тобой, что-то сделать, не буду уточнять, но всей компанией. А это все заметили и сказали, что он бздит тебя. Вот тогда Груз разошелся и сказал, что расправится с тобой сам на сам. Ну, и я предложил устроить японское танго... --Ты? Напомни, что это такое? -- Спросил я Медведя так, будто об этом раньше знал. ...Ужин закончился и я сидел на нарах, ожидая команды от братвы для выхода, если так можно выразиться, на ринг. Медведь ушел и я находился в одиночестве. Никто со мной не разговаривал, никто не просил "изобразить его физиономию" на бумаге. А мне в этот момент очень хотелось, чтобы меня попросили об этом. Мне необходимо было отвлечься, но никто не предоставил мне такой возможности. Я развязал тесемки ворота нательной рубахи и стал смотреть на изуродованный портрет Марины. Я давно не смотрел на нее, тем более не разговаривал с ней, после известия о ее замужестве. Сейчас я вглядывался в нее и мысленно говорил ей: "Знала бы ты, до чего меня довела? Если можешь, помоги мне. Сейчас будет решаться для меня все и, может быть, я стану прахом. Помолись за меня". Так возвышенно я обращался к ней, будучи безбожником. Я глядел на ее и сентиментальные чувства заполняли меня, хотелось заплакать, а может быть, завыть. Я чувствовал себя одиноким и покинутым всеми волком-альбиносом, непонятного цвета. Мне было жалко самого себя. Но, кажется, жалость к себе, я проявил в последний раз в жизни. Не знаю, есть ли у меня чувство сострадания к себе и сегодня. Не знаю! Наконец, ко мне подошли два быка, которые всегда сопровождали Груза: --Пошли. -- Распорядился один из них. Я, не говоря ни слова, завязал ворот рубахи, встал и пошел за ними. Место для "японского танго" выбрали в углу барака. Я думал, что все будет проходить в умывальнике или в парашной. Но эти места находились недалеко от входа в барак, где в торце находилась охрана, закрывавшая нас но ночь на запоры, а она могла услышать шум и навести шмон. Поэтому выбрали место подальше. Зрителей, если так можно выразиться, было немного. В основном, свои - братва. Но именно к этому братству относился Груз, а не я. Здесь же находился Медведь, в ватной кухлянке и в шапке, с длинными ушами, завязанными горой наверх. На крайних нарах, которые в это время никто не занимал, сидел Груз в окружении своих напарников. Увидев меня, он скривил толстые губы и ехидно произнес: .....Ему услужливо подали две финки. Это были не заточки, а более серьезные вещи. Медведь, взяв их в руки, сравнил длину острых лезвий. --На полпальца один длиннее. -- Сообщил он всем. -- Тогда надо разыграть, кому что. Оба отвернитесь! -- Я повернулся к нему спиной и услышал голос Медведя. -- Говорите, из какой руки вам нужон кинжал. Первый Груз! --В левой! -- Услышал я поспешный голос Груза и ответ Медведя: --Тебе повезло. Получай длинную лёзу. Он подошел к нам и вручил кинжалы. От прикосновения холодной стали к ладони, дернулось под коленками -- все идет серьезно, не понарошку. Я посмотрел вблизи в лицо Медведя. Оно, вроде бы, ничего не выражало. Но, почерневшее от колымских морозов, морщинистое лицо Медведя, было сегодня бледным. Он волновался, видимо, больше меня за исход поединка. "Сумел договориться с братвой о судействе танго?" -- Мелькнула у меня некстати радостная мысль и я почему-то улыбнулся ему. И сразу же увидел суровые глаза Медведя - будь серьезен, соберись. И этот взгляд мудрых и усталых глаз придал мне уверенности. Дрожь под коленками прекратилась, и я с ненавистью посмотрел на своего противника. Он с удовлетворением разглядывал лезвие финки, даже провел по нему ногтем -- заточено на совесть. --Тебе меньше повезло. -- Сказал громко Медведь. -- Тогда держи кинжал крепче, чем девку в постели. -- Напомнил он мне то, что говорил днем одному, а теперь сказал при всех. Но никто не обратил внимания на его слова, считая их обычной прибауткой. Я крепко сжал ручку финки для удара снизу. -- А теперь давайте шапки. ....Я резко развернулся и остановился, водя финкой в воздухе перед собой. Это спасло меня от катастрофы. Крик был все же подсказкой Грузу, а мой удар о стену он услышал и пошел на меня, но немного правее. Я услышал его шаги и тяжелое дыхание, и сделал ему навстречу шаг. Пронесся свист клинка и мою левую руку, словно ожег огонь -- его кинжал своим острием пропорол мне кожу выше локтя, рядом с той раной, которую мне недавно нанес бензопилой Азия. Я мгновенно высоко размахнулся и почувствовал, как мой кинжал вошел во что-то мягкое и ударился о кость. Я, не видя противника, сделал шаг вперед к нему и почувствовал удар его руки по своему боку. Мой шаг вперед спас меня от самого страшного -- его финка прошла мимо, за моей спиной и он ударил меня только локтем. Позже, воспроизводя в голове ход поединка, я пришел к выводу, что мне повезло. Если бы я не дошел до него полшага, то финка бы торчала у меня под ребрами. А так мы сошлись вплотную, как в настоящем танго, прильнув в жертвенном упоении к друг другу. Я левой рукой держал его правую руку с ножом, а он точно также удерживал меня. Груз был силен, сильнее меня и я это знал. Но я пробил ему левое предплечье и он не мог этой рукой действовать в полную силу. И тогда я, специально выронив свой нож, перехватил его правую руку в локте и резко рванул на перелом. В тишине барака, где слышалось только сопение зрителей, раздался хруст кости и крик боли Груза. Нож вывалился из его кулака, и Груз упал на пол, а я на него. Я продолжал выворачивать ему руку уже в плече и делал это успешно, судя по крику от боли, противника. Я лежал сверху него и, понимал, что сейчас он, с покалеченной рукой мне страшен. Тогда я схватил его сзади за горло и стал душить. --Все завязываем! Японское танго закончилось! Помогите Грузу добраться до нар, а позже отправьте его в санаторий. -- Таким звучным словом называли больницу в зоне. Напарники Груза не возражали против окончания боя, хотя, судя по их лицам и репликам, были недовольны исходом поединка. В японском танго в живых остаться должен кто-то один. Финального зрелища не получилось. Более того, окончательная разборка с Грузом откладывалась на более позднее время. Об этом я как-то не подумал во время схватки. Но Груз это знал и ему не хотелось больше со мной встречаться. Его, мутные от боли глаза, вдруг блеснули огнем и он закричал: --Нет! Продолжаем! По законам, проиграв мне бой -- а это было однозначно, он терял весь свой воровской авторитет и переходил в компанию обиженных. Не умеешь за себя постоять -- тебе не место в приличной компании законников. А им он обратно, в случае поражения, никогда бы уже не смог стать. В данном случае, лучше умереть с достоинством. Это понимал Груз и, невзирая на боль и свое серьезное увечье, был готов сражаться до конца. --Стоять! -- Закричал он. -- Продолжим танго при свечах. ...Он знал о том, что Медведь поддерживает меня, собственно говоря, это знали и все остальные. Но законы японского танго предполагали, обязательный конец одного из танцующих. Груз не мог примириться со своим поражением, в крайнем случае, он должен был увидеть свое поражение... мертвым. Его поддержала братва, одобрительно загудев: --Уйди, Умка. Не мешай нам смотреть концовку! Груз еще даст ему! Сопли Рёмбранда размажет по казарме! Медведь, с оскорбленным видом сказал Грузу: --Если останешься жив, то за затычку ответишь передо мной! Я тебе не Рёмбрант, гандон штопаный! Жалеть не буду! Поэтому будем заканчивать, а как подлечишься, со мной будешь иметь дело! - Потом обратился ко всем. - У него рука слышали, как трещала! Что он с одной рукой сделает? Пусть заживет, а потом продолжит танговаться! До следующего боя мы его не отправим к петухам! Я с петухами не связываюсь! Оставьте его для меня! Это было прямое оскорбление Груза, которое тот не мог перенести. Медведю его было совсем не жаль. Это была крокодилова жалость. За долгие годы пребывания в зоне Медведь насмотрелся кое-что похлеще японского танго. Но он хотел, почему-то, продолжения схватки до конечного исхода, и подталкивал заботливыми оскорблениями Груза к продолжению боя. Хоть он и делал оскорбленный вид, и предлагал оставить противника для себя, но по всему видно хотел, чтобы я прикончил Груза и сейчас. Но ему нельзя было в этой заботе переборщить и упустить инициативу руководства боем из своих рук. Его могли прямо же сейчас лишить судейства, за неуважение мнения братвы. И, тогда Медведь, вроде бы недовольно, закончил: ---Черт с вами, уважаемые! Продолжаем! Расходитесь по сторонам! Танцуем при свечах! Раз так всем хочется! Медведь продолжал вести непонятную для меня игру. Было ясно, что дальше Грузу против меня не устоять. А Медведь сделал все, чтобы продолжался бой и, чтобы я окончательно мог расправиться с Грузом. Толпа, распаленная запахом крови и звериным инстинктом победы сильнейшего, требовала продолжения схватки. Этого же требовали и правила японского танго. Братва одобрительным гулом поддержала слова Медведя и тот остался судьей жестокого ринга. Он наклонился и поднял с пола обе финки. Я смотрел на Груза. Он с трудом поднялся, опираясь только на одну руку. Правая рука болталась без движения, доставляя ему мучительную боль. Но боль поражения, была еще более мучительной для него. Ему нужна была конкретность. Груз, придерживая левой рукой правую, без посторонней помощи, прошел к своему первоначальному месту боя. По правилам, никто не имел права оказывать помощь. Можно было помочь вынести труп. Мужеством Груза стоило восхищаться. И я заметил, что он мне сейчас нравится. Это было мужество первобытного человека, умирающего с голода и решившимся на смертельную схватку с саблезубым тигром, но не рассчитавшим свои силы. И вот истекающий кровью, он пытается в последний раз укусить тигра и насладиться перед прощанием с жизнью, хоть каплей крови беспощадного зверя и умереть с чувством честно исполненного долга. Правда, я не тигр, но такое сравнение мне пришло позже. За это Груза следовало уважать. ...Начался второй тур танго, но уже не японского, а русского. С открытыми глазами, при "свечах", где мы видели силу и слабость друг друга. Медведь скомандовал: ---Пошли! ...---Богу скажешь спасибо, когда к нему отойдешь. Спас я тебя, паря. С тебя огромный долг. Когда расплатишься? ---Через полгода, как договорились. ---То, само собой. -- Имелись ввиду деньги. -- А за остальное? Век тебе мне платить! И не заплатить. Дай зарубку, что оплатишь долг мне так, как я скажу! Я заколебался. Давать клятву, неизвестно, что он еще потребует, мне не хотелось. Но я был обязан многим Медведю, прежде всего жизнью, и верил, что он не поставит мне невыполнимых условий. И я ответил: ---Даю зарубку! ---Скажи какую? А то вижу не хочешь давать? ---Даю зарубку, что выполню все, что ты прикажешь. ---Во! Так лучше. Я запомню. Вот и весь разговор, в котором я дал клятву, исполнить все, что Медведь пожелает. Через неделю меня перевели в другой сектор. На прощание Медведь сказал мне: ---Помни о зарубке. Когда нужон будешь, я тебя разыщу. ---Хорошо. А долг я постараюсь отдать вовремя. ---Я дам тебе весточку. Только не лезь там в бутылку. Литер, оформлявший мой переход, спросил меня: ---Ты и здесь будешь заниматься своими выкрутасами? Я понял, что он знал истинную причину моего перехода. Я коротко и кротко ответил: ---Я тихий. ...Юрий Григорьевич откинулся на спинку кресла и полной грудью вдохнул морской бриз. Внизу под нами ласково урчало итальянское море, успокаиваясь после легкого шторма. Снова, в который раз за вечер, он закурил. Я решил дать ему некоторую разрядку после тяжелых для него воспоминаний и резюмировал: ---Да, со страшными людьми пришлось вам сидеть. Не каждый может такое вынести. Много еще у нас людей без моральных устоев... Юрий Григорьевич перебил меня: ---Я бы не был, так категоричен. Да, я согласен много в зеках низменного, жестокого и, даже, животного. Но они благородны в своей жестокости. В их низменности, есть своя высокая мораль. ---Неужели, вы так считаете? -- Искренне удивился я его возражению. -- Вы, только что сейчас рассказывали обратное? ---Я рассказывал, как оно было. Но свои уродливые законы, основанные на грубой силе и традициях, они чтут получше любого прокурора. У них нет ссылок со статьи на статью, чтобы замазать дело, а есть только одна статья, по которой идет обвинение. И приговор, хоть жестокий, но всегда справедливый, конечно же, по их понятиям. У них нет места нашей лицемерной судебной казуистике. За это их стоит уважать. ...Юрий Григорьевич снова вдохнул морской бриз, напоенный ароматом апельсинов и лимонов, долетавших к нам из садов Калабрии и продолжил рассказ. 4 А дальше, собственно говоря, у меня не было никаких бурных всплесков. Я добросовестно тянул свою подневольную лямку. Был тихим. Никуда не лез. В карты не играл, но это принципиально. Не хотел в это дело втягиваться. Карточная игра - хуже наркотика. Да, и наркотики не употреблял ни в каком виде. Короче говоря, я был хорошим заключенным. Вечерами занимался своими делами. Открыл, если можно так сказать, свой бизнес. Рисовал физиономии зеков на тетрадных листочках, которые они отправляли родным. Рисовал наколки в разных местах тела, но "хирургических" операций по их увековечиванию, никогда не проводил. Тушь кололи другие. За это брал по от пятерки и более, в зависимости, от лагерного положения клиента. Мне надо было отдать долг Медведю, и я его отдал, но об этом позже. Мог посидеть в компании тоскующих зеков, распевающих вечерами жалостливые песни о своей доле. Интересно они пели. На одной ноте, без всякого выражения тянули: "Мы строим канал Беломоро-Балтийский". Или "Деньги советские ровными пачками, с полок глядели на нас". И это без всякой интонации, одним мотивом, но очень углубленно для себя. Когда приносили гитару, а это было в выходные и праздничные дни, то я иногда бренчал на ней. Но гитаристов хватало и без меня. ...В короткое, жаркое лето кормили собой всяческих зловредных насекомых, от комаров до мошки. Вдыхали полными легкими густой, смолистый аромат сосен и лиственниц. Почему полными легкими? Считалось, что именно этот лесной воздух излечивает или, в крайнем случае, не дает развиваться чахотке. По весне, в апреле-мае, когда сходил снег и появлялись проталины с рдяной, сохранившейся с осени в замороженном виде, брусникой, мы жадно поглощали эту самую полезную для наших истощенных авитоминозом организмов, ягодку. Прошлогоднюю. Ранней весной. А летом обжирались, накапливая в себе на зиму те же витамины, черникой, голубикой, смородиной, морошкой и той же брусникой. Не брезговали и сырыми грибами, которые в прямом смысле, можно в тех местах косить косой, и они никогда там не бывают червивыми. Жрал, как и все баланду, с вонючей, распаренной конской тушенкой. Концентраты и сухая картошка могли любого смертного сделать язвенником, только не нас, с луженными желудками. Эти концентраты где-то хранились по многу лет, и в конце концов, отдавались нам для уничтожения. В них была не только давно высохшая шашель, но и вполне жизнеспособные червячки. И мы радовались этому свежему мясу. Да, для нас они были вкуснее конской тушенки. Радовались чернышевскому -- черному хлебу, а по советским праздником белинскому - белому хлебу. Справедливости ради, отмечу что хлеб был неплохой и всегда свежий -- сами пекли в зоне. Ко всему привыкает человек, такая уж он гибкая и безхребетная натура, созданная природой для мучений. ...Но через год с небольшим, у меня произошли изменения. Хозяин зоны, то есть ее начальник получил назначение на большую землю и, с радостью туда, умотал. Новый табунщик был еще достаточно молодым, лет сорока пяти, приехавшим на Колыму за должностью и полковничьим званием, а главное - энергичным человеком. У него была навязчивая мысль, с моей точки зрения, -- облагородить зону. Образцово-показательной ее нечего делать -- она таковой являлась. Нормальный человек, посмотрев на нее только снаружи, мог сразу же понять - сюда лучше не попадать. А это лучший образец и показатель эффективности нашей воспитательной системы. Но это я просто перефразирую зековскую горькую шутку. Новый начальник решил разрисовать зону, чтобы она имела еще более привлекательный вид для своих подопечных и подопытных. Вспомнили, как и в уральской зоне о моей профессии. Не у каждого табунщика тянет срок дипломированный художник. Сначала со мной поговорил один карась, а потом меня вызвали к самому начальнику. Он достаточно толково обсуждал со мной различные направления в искусстве, в том числе изобразительном, понял, что я в этом деле кумекаю, и предложил план нового оформления зоны. Справедливости ради надо сказать, хоть я всегда издеваюсь в разговорах над охраной, у этого начальника были интересные задумки и по объему большие. Но облагораживание лагеря он решил начать со своего кабинета. Решил так -- на лицевой стене кабинета, за своей спиной, расписать во всю ширину и вполовинную высоту панно. Это должен быть пейзаж, с видами местной природы. Банально! Почему-то многие начальники, не только зон, считают обязанностью изобразить за своей спиной в кабинете, свой завод, в крайнем случае, окружающую природу. Наверное, в их среде, это является шиком и показателем интеллигентности. Но это их среда обитания - кабинет. Я бы, например, лучше изобразил, ищущего и страдающего от неизвестности, человека. Но, как говориться, это дело вкуса. ...Так мы с Федором, третий товарищ освободился, трудились над облагораживанием зоны. Когда заканчивались материалы, я шел в промзону и валил лес, пока снова табунщик не достанет, например, красок. Федор же, наоборот, старался увильнуть от тяжелой физической работы -- поберечь свое здоровье. Мой авторитет среди зеков был достаточно высок. Я даже и не заметил, как это произошло. Может быть потому, что я не лез ни в какие споры и разборки, был сам по себе, немного нелюдимый, но многое знающий и умеющий. Может быть и так. Я никого не старался ни унизить, но и не приближал к себе, только показывал свое умение в рисовании, да в игре на гитаре. И еще откуда-то просочились сведения о моих схватках с Грузом и наше с ним "японское танго" обросло художественными подробностями. Иногда, вновь прибывших в лагерь, старые зеки науськивали на то, чтобы я рассказал об этом танго, но я неизменно отказывал, что придавало мне загадочности. Вот, видите, и похвалил сам себя. Да и работа близ начальства придавала мне вес. Живые деньги у меня всегда водились и я мог отовариваться в лагерном магазине лишний раз. Мое положение лагерного художника позволяло это делать. Также, по просьбам, я покупал свои сотоварищам что-либо в том же магазине, когда у них исчерпывался свой одно или двухкратный лимит посещаемости этого торгового заведения. Мзду за эту услугу я не брал ни деньгами, ни товаром. А это всем нравилось. Правда, привык чифирить. Но полностью быть чистым в грязной среде, просто нельзя. Так прошло около трех лет. О Медведе я почти забыл и вспоминал его редко. Свое будущее с ним, я никоим образом не связывал. Почту, кроме того единственного письма, он мне больше не передавал. Я не интересовался его жизнью, хотя мог бы послать записочку в их сектор. Снова же подчеркну - работа придворного, вернее, зонного художника, мне многое позволяла. И вот однажды вечером, придя с работы, я с удивлением обнаружил, что на нарах, рядом с моей постелью на первом этаже, сидит на матраце Умка-Медведь. Я был немного ошарашен его неожиданным появлением и соседством со мной. Моего бывшего соседа, он отослал в другое место. А я такое не любил. Я тоже, как и он, был уже зек со стажем и не мог потерпеть, чтобы мое окружение шерстили без моего ведома. Медведь подслеповато щурясь, глядел на меня. Он заметил мое недовольство, но пока молчал. Я разглядывал его. За эти три года он очень и очень постарел. Если раньше глубокие и резкие морщины, пересекавшие в разных направлениях его лицо, придавали ему мужественность, то сейчас, став еще глубже, они подчеркивали его старость и незащищенность. Голова совсем поседела, глаза и губы выцвели до бледно-синего цвета и обмякли. Он сильно горбился, даже сидя на нарах. Словом--это был не тот Медведь, что три года назад - рассудительный и авторитетный. Наконец Медведь произнес, скрипучим голосом, растягивая слова: ...--Да, я из благородной семьи. -- Продолжал Умка, часто моргая глазами. -- Отец мой старый большевик. До революции им стал. Мать из благородной интеллигентной семьи, еще той, что были до революции. Из его рассказа следовало следующее -- в тридцать седьмом отца арестовали, а чуть позже мать. С тех пор он их и не видел. Младшую сестру взяла тетка и растила ее. А пятнадцатилетний Мишка, прямо со школьной скамьи загремел в лагеря -- подростковые. Были, оказывается, в то время и такие зоны. --В пятнадцать лет? -- Удивился я. Это был вечер открытий и удивлений. -- Разве такое возможно? --У нас все возможно. -- Веско ответил Умка. -- Так в лагерях я из Мишки превратился в Медведя. А когда постарел, стал Умкой. Его общий лагерный стаж насчитывал лет тридцать пять. Точно он и не знал. Путала его годы заключения, амнистия в честь смерти Сталина. Но количество ходок помнил точно -- шесть. Профиль его рабочей деятельности, так он называл свои нарушения советских законов -- торговля и, неизменно с нею связанный, обман и шулерство с государственными бумагами. Были случаи шмонов магазинов и складов. Мокрыми делами он никогда не занимался, но последний срок тянул по мокрухе. Но оговорился, что мокруху ему навесили. С ворами в законе старался не связываться. Много надо принять обязательств и выполнять их. А он считал себя свободным человеком. Парадокс преступного мира! А зека - особенно. ...---Не смейся. - С обидой ответил Умка. - Я тебе помогу серьезно. Недаром я тебя вытащил из свары с Грузом. Помог тебя сюда отправить, а его вообще в другую зону. Я тебе признаюсь... -- Умка заколебался -- говорить или не говорить, но решился. -- Впервые в жизни я настучал на тебя и на Груза, и посоветовал фараонам развести вас, а того вообще убрать подальше. Простишь меня? ---Прощу. -- Равнодушно ответил я. Дело прошлое, забытое. Но стукачей я не любил, даже если они принесли мне пользу. ---Не прощаешь. -- Понял меня Умка и, немного, сник. -- А я ж для тебя старался. Я давно уже ищу человека, которому хочу передать свою тайну Ты появился и я сразу же понял -- ты тот, кого я ищу. Я постарался скрыть случай с Азией. Многие догадались, что ты его убил... ---Я его не убивал. -- Твердо возразил я. ---Не возбухай! Слушай. Я предупредил стукача в бригаде -- если он сообщит это операм, то я его сам разрежу пилой. Знаешь об этом? ---Нет. Неужели ты мог такое сделать? ---Мог. Ты мне нужон. Я потратился на тебя, чтобы купить дружков Груза и не позволил тебя убить. Но слава богу, ты сам оказался не промах. А если бы что с тобой, то я бы его сам пришил во время танго, чтобы ты остался жив. Он мой должник. Даже больше... Не знаешь этого? Думаешь, зря я так для тебя старался? ---Не знал, и не догадывался о многом, что ты сейчас говоришь. Раз так, то давай выкладывай свою тайну. ---Попозже. Помнишь, ты дал мне зарубку, что выполнишь все, о чем я тебя попрошу? ---Помню. -- Честно говоря, о той клятве, если я не забыл, то не вспоминал и не придавал ей большого значения. И вот моя клятва должна была обрести конкретность и осязаемость. ---Я с тебя зарубку не снимаю. Я еще от тебя потребую зарубок для будущего. Согласен? ...---Ну, а золота, много ли? ---Много. Только не падай в обморок. -- Умка выдержал паузу и шепотом произнес. -- Тонны две! Я действительно, чуть не упал с нар. Такой цифры я не ожидал. ---Сколько? -- Запинаясь переспросил я. ---Может две тонны или чуток меньше. И еще камешки... Изумруды, алмазы, как еще они там называются? ---Рубины... -- Машинально подсказал я первое, что пришло на ум. ---Может быть и они. ---Так, а где все это? ---Не спеши. Много тебе придется рассказывать. Запишешь все и зарисуешь. Завтра начну рассказывать. Меня у вас шнырем определили. Будет время все тебе объяснить. А теперь убирай все. -- Это относилось к нашему зековскому столу. -- И давай спать. ---Пожалуй засну после твоего сообщения. Мысль получить это, пока еще мифическое золото, овладевала мной. Все-таки пакостное существо человек. Чем нереальнее планы, тем для него интереснее и завлекательнее. А золото хочется иметь любому, какую бы религию он не исповедовал, какими бы моральными принципами не руковдствовался. Все мы одним миром мазаны. Умка растянулся на нарах и сразу же по больному захрапел. Больше он мне ничего в этот вечер не сказал. Видимо, водка и чифирь уморили его. А я с того дня потерял сон. Мое нутро стало заполнять золото, а снаружи блестели драгоценности... ...---Да, я сейчас продолжу свой рассказ. О золоте мне Умка рассказывал полгода, до самой своей кончины. Заставлял меня многое повторять и запоминать. Что-то рисовал сам, но получалось неумело и мне приходилось делать самому схемы и зарисовки. Он часто сердился, что я не могу правильно начертить план с его слов. Но понемногу место золота и причины его появления у Умки, раскрывались у меня перед глазами. Сложность его объяснения состояла в том, что он и сам кое-что подзабыл, и злился на себя за это. Нам приходилось в бараке уединяться, чтобы никто ничего не услышал. А это сложно сделать в условиях зековской перенаселенности. Сразу же оговорюсь, я до сих пор не знаю точного происхождения золота, но надеюсь ближайшее время получить в свои руки документальный источник. Повторюсь, о золоте Умка мне рассказывал долго, с перерывами и я изложу его многомесячный рассказ в той последовательности, которую считаю лучшей и от первого лица. Тем более золото я нашел. Итак... Рассказ Медведя. I ...Итак. Когда я оттянул свой предпоследний шестилетний срок, то решил завязать с прошлым. Но вначале решил несколько лет поработать на севере и подзаработать деньжат. Думал так - скоплю нужную сумму и уеду на большую землю, окончательно там осяду и буду жить, как нормальный человек. Планы обыкновенные, так поступали многие после освобождения. Устроился на лесоповал, больше никакой профессии, кроме жульнической, у меня не было. Завербовался я в леспромхоз на реке Юдоме, поселок Усть-Гырган. В этом месте речушка Гырган впадает в Юдому. Было это в середине шестидесятых. Мне тогда уже было за сорок. Пора было завязывать с рискованными делами, и найти себе постоянное пристанище. ...Когда я приехал в Усть-Гырган, то там жил один чокнутый. Его так и звали--Володя Чокнутый. Настоящей его фамилии, кроме отдела кадров, никто в поселке, наверное, и не знал. Я не знаю его фамилии до сих пор. Было ему уже за тридцать. Он приехал сюда лет восемь назад и никуда с тех пор отсюда не уезжал, даже в отпуск, все искал какое-то золото и алмазы. Рассказывал всем, что в этих местах закопан клад -- золото, которое отправил Колчак через Чукотку и Аляску, в Америку. Дело, как он говорил, было в гражданскую войну. Но золото до Америки не довезли, а закопали в этих местах. И закопал золото лично его отец, в то время белогвардейский офицер, служивший у Колчака. Отца он плохо помнил, того арестовали в тридцатые годы, когда сын был маленьким и он его больше не видел. О золоте, спрятанным его отцом, ему рассказала мать, когда он стал взрослым. Видимо, мать открыла ему секрет золота после смерти самого авторитетнейшего из авторитетнейших паханов - хозяина большой зоны, под названием СССР -- Сталина. При жизни такого авторитета, она не могла бы и намекнуть сыну о золоте. У Володи Чокнутого были какие-то карты и схемы, которые он показывал всем и всех спрашивал, где могут находиться сдвоенные скалы. Там закопан колчаковский клад Так как, двойных, тройных, а то и десятирных скал, там хоть пруд пруди, никто не мог указать места сокровищ. На первых порах ему даже милиция помогала искать золото, но ничего не нашли. Даже близко не подобрались к тайнику. На него просто махнули рукой и смотрели, как на полоумного. Таким делом нормальные люди не занимаются. Володя все лето сидел в тайге, вернее бродил, выискивая клад, а зимой работал в леспромхозе, зарабатывая деньги для летних походов. Его мать, кажется, к тому времени умерла и возвращаться ему было некуда. Но, забегая вперед, скажу -- дуракам везет, как Буратино и, счастлив тот, кто сделан из деревяшки. Видимо, бог таких людей любит и жалеет. Я с Володей тоже разговаривал. Он ни от кого не скрывал, чем занимается. Я смотрел его схемы, а он их показывал каждому новому человеку -- авось, тот знает эти места и подскажет место клада. Но ничего в рисунках не понял и считал его тем, кем считали его и все остальные. Но Чокнутый упорно искал свой клад и говорил, когда он его найдет, то отдаст государству и от него получит тонну золота, как премию. Смеялись мы над ним, намывавшие за сезон по килограмму этого проклятого металла. Ну, а как не смеяться -- цену золота мы знали. ...Он подошел ко мне, и я узнал в нем Володю Чокнутого. Только одно удивляло -- как он оказался здесь, в заброшенном углу тайги и почему поздно вечером, почти ночью? --Привет! -- Почему-то радостно закричал он мне и, вообще, выглядел возбужденным. -- Чуть ваша собака не съела меня! Слава богу, что вышел на вас. Я ответил на его приветствие и мы пошли к палаткам. Собака, поняв что это знакомый, больше не гавкала. У костра я рассмотрел Чокнутого. Он зарос, давно не стригся и не брился, был грязным, но глаза его радостно блестели. --Нашел! -- Сказал радостно он. -- Нашел! -- Повторил он снова это слово, ничего нам не объясняя. --Что нашель? -- Опередив нас с вопросом, подозрительно спросил его Руслан. --Колчаковское золото. Вот что! Дайте мне поесть, если можно? Два дня брожу по лесу. Заблудился. Мы стояли онемев от его слов -- неужели этот придурок действительно нашел золото? Первым опомнился азиат: --Что там осталёсь поесть? Дайте ему! Семка молча подал ему кастрюлю с недоеденным кулешом и ложку. Тот стал хлебать суп прямо из нее. Он был действительно голоден, и проглатывал куски сухарей, не разжевывая. Наконец он оторвался от кастрюли и снова возбужденно произнес: --Нашел! А никто не верил, что золото находится именно здесь. Не верил! А я верил! --Где это золото? -- Продолжал задавать вопросы Руслан, перехватив у нас инициативу в расспросах. --Возле двух скал, где ему и положено быть. --Каких скал? --Красных. Они без названия. Да действительно, сопки и скалы не имели здесь названий. Они были кругом и только приличные по высоте горы имели имена. --Так, где точно? --В координатах, которые дала моя мама вышла ошибка. Ее, видимо, допустил мой папа. Золото было закопано не на речке Гырган, а на Ёнге. Это недалеко отсюда. Я как нашел его, подкопал немного, вижу, а оно лежит, в слитках. Я снова забросал все землей и побежал в Усть-Гырган. Решил сократить путь, но заблудился и два дня хожу по тайге. Слава богу увидел ваш огонек и пришел сюда. ...---Восемь лет я искал золото. Никто не верил. И нашел! -- Будто наркоман в кайфе, повторял он. Первым к решительным действиям перешел Руслан. ---Надо бы посмотреть на это золото. Вдруг ему привидилось оно. Пусть он завтра покажет, где оно находится. Убедимся, что правда, тогда только можно сообщать о нем в милицию. А так снова наделает переполоха, как и восемь лет назад. Я помню, как оно сюда приехал и, как водила людей за нос. Второй раз ему обмана не простят. Посадят. Я понял игру азиата и неожиданно для себя поддержал его: ---Да, вначале, надо посмотреть, золото ли это. А потом сообщать о нем в органы. ---Золото, золото. -- Будто бы оправдывался Володя. Но тень сомнения в его душу мы заронили. Это было видно по его сникшему виду. Семка тоже вмешался в разговор: ...Володя, посмотрев на них произнес: ---Вот они, красные скалы. Вот - сдвоенная скала. Ниже их только Юдома. Мы смотрели на красные скалы жадными глазами - нам они казались золотыми и Руслан, не выдержав напряженного молчания, вкрадчиво спросил Володю: ---А где же золото? ---Здесь, рядом. И он повел нас в сторону от реки. Через полкилометра мы зашли в заросшую соснами низину между сопок и торчащими из них, как чирьи на теле, осколками скал. Володя уверенно вел нас к участку засохших сосен, которые перемежались с зелеными соснами, и которым на вид было лет тридцать. В этом месте он остановился и спросил нас: ---Видите клад? Мы алчными глазами впились в землю - там всегда клады, старались проникнуть жадным взором вглубь земли, но ничего не видели. Володя, видя наше кладоискательское усердие, рассмеялся: ...Пришлось ждать, когда он вытащит на свет божий бумаги. Наконец он выложил на землю толстую, почерневшую от времени тетрадь, в сгнившем переплете, завернутую в сопревшую ткань. Володя сразу же схватил ее и стал листать так, что посыпалась из нее бумажная, вперемежку с землей, труха. ---Вот он папин дневник! Здесь написано все о золоте! Должны быть еще документы. Мне мама, так говорила! Он аккуратно закрыл тетрадь и прижал ее к груди. --Больше бумажек нет. -- Просипел Руслан, продолжавший руками рыться в норе. ---Вылазь! -- Скомандовал я ему. ---Сейчас буду. Там маленький коробка. Достану его и вылезу. -- Ответил Руслан. Через минуту он действительно вынул металлическую коробочку. Она позеленела от времени, видимо, была из меди. Мы сгрудились вокруг азиата, а он дрожащими руками пытался расщепить застежку. Наконец ему это удалось и нам представилось удивительное зрелище, которое я видел только раз в своей жизни. Это был золотой крест с налетом черноты. Выпукло по всем его лучам, выделялся распятый Христос. На округлых концах распятия, переливались на солнце крупные драгоценные камни, в обрамлении более мелких камней. Камешки также, были вкраплены в золото по всей длине и ширине распятия. А размером крест был, где-то сантиметров пятнадцать на десять. Я его видел только один раз, может несколько минут рассматривал его, показавшиеся мне одним мгновением, но запомнил на всю жизнь. Этот крест, как наяву всегда стоит перед моими глазами. Я думаю ему нет цены. В крайнем случае, он стоит невообразимо большие деньги. Больше я этого креста никогда не видел. Как всегда, первым решение предложил Руслан. С бегающими по сторонам глазами, он сказал нам и Чокнутому, в отдельности: ---Ты был прав. Золото нашел. Теперь будем делать так. Мы с Володей идем в Усть-Гырган и говорим обо всем милиция и приходим сюда обратно. С милицией. -- Он волновался, путал слова, и руки его, державшие коробочку с крестом, подрагивали - первый признак подлости человека и его планов. Я тогда обратил на его подрагивающие волосатые руки особое внимание. -- Ваши будет охранять! Никого не подпускать близко! Володя положил дневник, кусок золота и коробочку с распятием в сумку и у меня кольнуло в сердце - больше ни золотого креста, ни Чокнутого я не увижу. А он все же хороший человек, никому не делал зла, увлечен был своей затеей и осуществил ее. В общем хороший человек был Володя, хоть и чокнутый. Но я молчал. Предупреждать Володю об опасности, не входило в мои планы, которые совпадали с планами азиата. Когда видишь блеск золота, душа становится ржавой, а о страшных последствиях и не думаешь. Мысль становится коротенькой, как у грудного ребенка -- хочу кушать. И все. Я тоже, как ребенок, хотел скушать золото, не все, конечно, но хотя бы часть его и, при этом не, подавиться. А такого в жизни не бывает. Крест с дневником были в сумке азиата. Он взгромоздил Володю на лошадку, даже не предложил перекусить, и не пожал нам на прощание рук. Так торопился. Только крикнул, подчеркивая, что все надо оставить без изменений. ---Ждите нас. Ничего не трогать без нас. ---Знаем. Ты возвращайся быстрей. ---Знаю. Только туды-сюды и буду здесь. Руслан хлопнул лошадь рукой по спине и они влились в тайгу, скрывшись с наших глаз. II Осталась наша артель. Надо было что-то решать, но никто из нас не брал на себя инициативу начала разговора. Мы молча курили. Между нами лежали несколько слитков золота, вынутых из ямы, от которых мы, почему-то, отводили в сторону глаза. Наконец, Семка не выдержал, и произнес: ---Давайте сделаем шалаш. А то негде будет спать и от дождя спрятаться. ...Дело было послеполуденное и мы решили вынуть то золото, которое лежало сверху. Рядом с ямой подровняли площадку и Колян стал подавать нам слитки, а мы с Семкой укладывать их на землю. Теперь любой мог обвинить нас, что мы часть золота прикарманили -- сколько его было в яме никто не знал и не было никаких документов. Мы вошли в хорошую уголовную статью. Отступать нам было уже некуда, да и поздно - нос увяз в золоте. Вечерело, когда мы сняли третий слой золотого штабеля. Дальше снова шла железная и деревянная труха. Решили оставить работу на завтра и сели вокруг золота в кружок. Почему-то, мы не разговаривали и не глядели в глаза друг друга. Но каждый понимал, что теперь часть золота будет нашей. Никто его не выдернет из нашей волчьей пасти, и за него мы будем стоять насмерть. Ужасная логика - подержать в руках золото, даже заиметь его, и умереть им не воспользовавшись. Я открыл свою банку с тушенкой. Мы ножами накладывали свиной жир с волосинами мяса на сухари, и громко ими хрустели. Теперь наши продукты закончились, остались продукты азиата, предназначенные для продажи, но их не хотелось трогать. Когда все закурили, то рыжий Колян, поддергав себя за огненную бороду, напрямую спросил: ---Ну, что мы с ним делать будем? -- Он не сказал золото, но мы поняли, что он имел ввиду. И тогда я, как бригадир артели решил объяснить им все, что думаю. ---Давайте поговорим начистоту. ...---Давайте зарубку на крови! Я вспомнил старую, полузабытую воровскую клятву, даваемую в самых крайних случаях, когда дело было слишком серьезным и все, кто ее давал должны были стать одним общим. Эта клятва не могла нарушаться никем, и не при каких условиях. Кровь, не предусматривала предательства. Если кто-то чувствовал, что не выдерживает, дух и воля его ослабевают и он может выдать других, или не сдержать клятву, то он должен сам уйти из жизни, не дожидаясь просьбы об этом, собратьев по крови. И смерть над собой он должен произвести только одним способом -- перерезать вены в любом месте -- руки, ноги, горла, чтобы чистая кровь покинула грязную оболочку телу. Эта кровь считается святой. Братья по клятве могут смочить свои платки или еще что-то, и считать погибшего живым. Ему продолжает идти его доля, до тех пор, пока не умрет его самый последний брат. Потом, на его крови принимают клятву другие и это считается высшим достоинством в законной воровской семье. Я никогда не видел процедуры проведения такой клятвы. Не слышал о ее принятии от знакомых законников -- они не имеют права и намекнуть, что давали такую клятву. Но я знал - она есть и существует. Сейчас надо было дать именно эту клятву - на крови! Только так! Дело, которое мы заварили было слишком серьезным и слабым не место в нем. Семка и Колян в зонах наслышались многого об обычаях настоящих воров и, хотя не принадлежали к их высокому кругу, и не желали принадлежать, но тоже слышали легенды об этой клятве. Я взял свой финач и надрезал левую руку на запястье и стал сцеживать кровь в алюминиевую кружку. Семка и Колян проделали тоже самое и стали сдавливать свою кровь туда же. Когда кровь покрыла дно, я сказал: ---Хватит! Пей, Колька! Только не все, оставь нам. ...Но я понимал другое. Хотя мы дали клятву на крови, но уже не доверяли один одному. Золото сильнее любой клятвы. Мы сложили одну долю в два рюкзака потому, что решили прятать по двое -- плот троих все равно бы не выдержал. Семка остался на охране. Я прихватил из вещей Руслана веревку и мы пошли с Коляном к реке. Я думал еще раз перевязать плот и укрепить его таким образом, но напарник завозражал: ---Только время потеряем. Давай веревками лучше рюкзаки привяжем к бревнам, чтобы случайно не потопить их. И мы этими веревками привязали рюкзаки к бревнам, взяли в руки двухметровые слеги, которые нашли здесь же на берегу. Я присел на корточки на носу, а Колян в конце плота, и оттолкнулись от берега. Мы не знали глубину Ёнги в этом месте и хватит ли нам длины слег, чтобы достать ими дна. Плот сразу же заходил под нами, равновесие было трудно удерживать, а надо было еще и отталкиваться от дна. Течение было средним, но мы не могли прямо держать курс на тот берег и нас сносило. Метров через десять, слеги не стали доставать дна, хотя его было видно -- уж очень чиста речная вода, и пришлось нам ими грести. А как грести палками -- можно только представить. Слава богу, что Ёнга в этом месте, хоть самая широкая, но меньше сотни метров. Плот вынесло чуть ли не к порогам, начинавшими за сразу же высоким, ровным, как стена, высоким утесом. Это была одна из красных скал. Река плавно ныряла под него, чтобы с другой стороны вырваться бешеным потоком на пороги. ...Я шагнул в яму. Семка снял за время нашего отсутствия два ряда золота. В середине золотого квадрата, была пустота, а в ней лежала какая-то бумага. Я наклонился и осторожно приподнял ее, чтобы ненароком не порвать. Видимо бумаги были завернуты во что-то ватное, типа пальто, потому что с них ссыпалась истлевшая вата. Я попробовал перелистать их, но бумага будто спеклась и не поддавалась. Я положил бумаги на край ямы и заглянул в пустоту. Почему то, выкладывая куб из ящиков с золотом, колчаковцы оставили пустое пространство. В нем была перегнившая вата и ткань. Видимо я не ошибся, что бумаги были завернуты в пальто. Они лежали легким прахом и под ними ничего не было видно. Я оторвался от ямы и увидел, что камень, который мы вчера откатили, а сегодня Семка подрыл его низ, в любое мгновение мог обратно скатиться в яму, и не дай бог, придавить в ней работающего. А камень, повторюсь, был большим, в несколько тонн и кого угодно мог превратить в лепешку. Я накинулся на Семку: ---Ты, если что-то делаешь, смотри по сторонам! Ты углубил яму и валун завис над ней! Видишь? Потом я стал также вскрывать второй, более тяжелый ящичек. Замок долго не поддавался. Он заржавел меньше, чем у первого ящика. Я стал уже психовать на неподатливый ящик, как замок вдруг открылся. Сверху лежала какая-то ткань, на вид, бархат. Когда я ее осторожно стал приподнимать, то она стала ломаться. Я ее снимал пальцами и сдувал пыль ртом. И вот перед моими глазами предстали, переливающиеся на солнце разным цветом, драгоценные камни. У меня, аж захватило дух. Такого я даже не видел в кино. Если правда не считать фильма о Маугли, который нам показывали в войну. Камешки лежали отдельной россыпью, были вправлены в колье, нанизаны бусами, вделаны в броши. Я осторожно вынимал их, и складывал на камень. На самом дне ящичка лежали три коробочки. Я их стал вытаскивать по одной и открывать. В каждой коробочке находился один алмаз. Размеры его были с мой ноготь на большом пальце. Они искрились на солнце, слепя мои глаза. А может у меня, просто, слезы выступили от волнения. Я зачаровано смотрел на них и не мог оторвать глаз. Я занимался раньше камешками, но таких больших никогда не видел. Их стоимость должна быть огромной, и место этих камешков в музее. Наконец, насладившись видом драгоценностей, я сложил все обратно и закрыл ящик. ....Этот схрон мы заделали не аккуратно, но не было времени и сил. Оставалась одна надежда, что человек здесь появится не скоро и природа сам замаскирует клад. Да и вряд ли редкий охотник в этих местах полезет в болото. А туристы не посещают эти глухие места -- не пришло их время осваивать районы Джугджура. Я сделал отметки на ближайших деревьях, почти их не маскируя -- все надоело, и мы пошли обратно, не делая затесов на соснах. В сумерках его глаза тоже блестели, как у ненормального. И его засосало золото. Я это понял и мне стало даже страшно, если я вообще умею бояться. До этого, вроде бы, был не труслив. А сейчас -- боялся. Не Коляна. Нет! Он надежный товарищ. Я боялся золота, но и одновременно желал его, как зек только что вышедший из зоны желает бабу -- любую, без разбора. У меня тоже не было сейчас выбора -- я хотел, как и Колян иметь все золото, а не его малую часть. Я его понимал, а поэтому спросил: ---Может тебе померещилось, что оно белое? ---Не-ка! - Также повторил он. - Я еще с ума не сошел. А то ты глядишь на меня, как на бешеного. ---Ладно. Утром посмотрим, что за белое золото.А что с ним дальше делать будем? ---Што хотим. Хотим утопим. Но не шиша больше никому не достанется! Особенно Руслану! Наше будет золото, на троих. Мы ж вчера клятву дали. Что все будет наше. ---Мы другую клятву давали. Но, вообщем, ты прав. Как Семен? Заберем и это золото с собой? А? ---Не знаю. -- Почему-то завозражал Семка. -- А вдруг менты придут? Колян снова хрипло рассмеялся: ---Менты сюда никогда не придут! Потому, что их не позовут сюда. Я все понял! ---Что понял? ---А то. Што менты не придут. Если бы их позвали, то они были бы здесь уже давно, до вечера. Колян подтверждал мои худшие предположения. Действительно, милиция бы давно была здесь. Или по Юдоме на моторке, или машиной до ближайшего отсюда места. А здесь не так далеко и пешком -- с реки километра два, а с лежневки-- тридцать. Но я решил узнать до конца предположения Коляна. ---А куда ж тогда двинулся Руслан с Володей? ---Чокнутого давно медведи жрут! Чебурек не станет его закапывать. Будет торопиться. А поехал он на лошади в Шангуру. Там ихний штаб. Там все ихнее чебуречное кодло. В нашем поселке он один и ему некого звать на помощь. Да и нашему брату он доверять не станет. Ему нужны сейчас только свои. Понятно? ---Вроде. Но они ж могут быстро сюда добраться. ---Руслан только сегодня днем будет там и то, если будет все время гнать лошадь. Значит, завтра утром они только поедут сюда и будут здесь только послезавтра. И нам здесь хана всем будет! Будь мы с золотом или без него. Они нас к стенке, и весь разговор. Я их кодлу знаю. С виду они здесь тихие, а сами потиху такое творят... Колян был прав. Я думал также. Только мне не хотелось больше золота, а хотелось смыться. Но при мысли, что такое богатство достанется каким-то кавказцам... Лучше пусть никому. И я спросил: III Наступил второй день перепрятывания золота. На душе было тревожно, собственно говоря, с тех пор как нашли золото. Колян поднялся вместе со мной, увидев, что я сел. Мы молчали. Семка зашевелился и тоже сел, щуря сонные, опухшие глаза. Теперь молчали все. Только молча, натощак, курили самокрутки. Желания говорить не было, но я все же бугор и, что-то должен был предложить. Выплюнув изо рта чинарик, я сказал: ---Давайте завтракать. ...Колян поднес слиток платины к самому носу, и вроде бы обнюхал его. --Золотом пахнет. - Медленно произнес он. --Рядом с золотом лежало. Поэтому воняет. Грузи в мешки! И бегом к реке! - Повторил я свою команду. Зачем к реке -- я не знал. Но туда, мы уже перенесли часть золота, и поэтому там было место остальному. Временно. А куда дальше его девать -- я не знал. Золотые монеты я взял сам, и так пошел к берегу с двумя мешками. Платину я хотел спрятать в первую очередь потому, что считал ее дороже золота. Мы втроем перетащили, что могли к реке. Я распорядился: ---Так, Семен. Таскай сюда все оставшееся золото, но с оглядкой. Ружье держи при себе. Знаешь, в случае чего -- беги, куда глаза глядят. Но постарайся нам дать знак. ---А мне золото дадите? -- Хнычащим голосом попросил Семка. Да, надо было всех, хоть немного наделить золотом. А то носим его килограммами, а в кармане ни копейки, не говоря, о золотой. Я рукой залез в мешок с золотыми монетами, взял пригоршню и протянул ее Семке: ---На, возьми в карман. Только, чтобы не высыпались. Потом такую же горсть золотых монет я протянул Коляну. ---Это тебе. Пригоршню золота я положил в свой карман: ---Это мне. Думаю от этого золота, даже если попадешься -- можно отвертеться. Его легко сбыть экспертам. Так назывались у нас перекупщики краденного, в том числе, и золотых побрякушек. ...Я опустил один конец веревки вниз и крикнул Коляну: ---Подавай вначале белое золото! Он привязал мешок с платиной к веревке и я потянул его наверх. Мешок был тяжелым -- Колян, здоровый бугай сложил в него всю платину, чтобы унести все за один раз. Я склонился над бездной и через силу тянул мешок вверх. Меня удерживала только веревка, кой-как прихваченная за уступ скалы. Если бы он обломился или веревка соскользнула с него, то мне был бы конец. Колян не смог бы меня поймать, падающего с двадцатиметровой высоты, да и по пути вниз я, где-нибудь об уступ, расшиб свою башку вдребезги. Это снизу кажется, что невысоко ты находишься, а сверху представляется, что ты паришь над километровой пропастью. Было страшно глядеть вниз, до головокружения, и я старался этого не делать и, напрягая пузо, тащил вверх проклятый мешок с белым золотом. ...Слезать со скалы было в десятки раз труднее, чем на нее лезть. Конечно, можно было съехать сверху по веревке, но я ее, понятное дело, не мог здесь оставить. Следов не должно было остаться, никаких. Кое-как я сполз вниз и попал в крепкие руки Коляна: ---Живой? А я думал временами, что тебе амба придет. Как ты там удержался? -- Удивлялся Колян. ---Боженька помог. Ничего не осталось? ---Ничего. А я переживал. Что нам дальше делать? ---Убегать пора. Плохое предчувствие у меня... ---А остальное бросить? Жалко ведь... ---Жизнь, еще жальче. Мы не успеем все спрятать. Нам хватит уже золота. ---А остальное оставить чужому дяде? -- Возмутился Колян. -- Да я его лучше утоплю, чтоб больше никому... ---Ладно, не шуми. Давай сделаем здесь какую-нибудь метку. ...Колян прошел немного по дну Ёнги, но течение сбило его и сразу же пошла глубина. Он поплыл к скале. Сил у Коляна было много, и он подрулили прямо к плоту. Схватив его за веревки, упираясь одной рукой в скалу, о которую мощно билась река, Колян поволок плот к берегу. Расстояние было небольшое -- метров пятнадцать-двадцать, но течение не позволяло просто подтолкнуть плот к берегу, а, наоборот, прижимало его скале, заставляя Коляна напрягать все силы. Плот был уже недалеко от берега, у начала того места, где река, взбурлив водоворотом, не разбивалась о скалу, а уходила внутрь ее. Колян подтолкнул из всех сил плот к берегу и я, войдя в воду, схватил его и подтянул к берегу. На мгновение я отвлекся от Коляна и только услышал его отчаянный крик: ---Мишка! Помоги! Я взглянул на него, и все понял. Зря он подтолкнул плот к берегу -- его отбросило в противоположную сторону, к гладкой поверхности скалы, и он сейчас не мог за нее зацепиться руками -- они скользили по мокрому камню. Рыжая голова Коляна ушла под скалу. Его надо было срочно как-то выручать. ....Семка все золото не успел перенести к берегу. Он сидел здесь, с дробовиком в руках и ждал нас, никуда отсюда не отлучаясь. ---Где спрятали камешки? -- Был его первый, жадный вопрос. ---В скале. Вон там. -- Я показал рукой в сторону того берега. Семка всматривался в скалы, но мой ответ его не удовлетворил. ---А точно мне место покажете? -- Настойчиво продолжал спрашивать он. ---Покажем, но позже. -- Он был нашим товарищем по клятве и должен был все знать. -- Но, что-то ты мало перенес сюда золота. Семка виновато заморгал глазами, и честно ответил: ---Мне одному здесь страшно. Давайте все вместе его перенесем? Я понимал его страх. Золото и в меня его вселило. Но я был бугром и не должен был показывать своего страха. Поэтому сказал: ---Пойдем к яме. Перекусим и подсушимся. Золота оставалось еще много, наверное, три четверти, а вероятнее более того, что мы вытащили из ямы. Теперь бросить его кому-то там, нам не позволяла наша человеческая алчность и зековская гордость -- наконец-то мы стали богатыми, но нам надо, чтобы богатства было еще больше. Мы лениво перекусили той же, надоевшей тушенкой с сухарями, и я сказал: ---Так! Слушайте. Прежде всего ты, Семен. Мы сейчас чуть не утонули с Николаем. Но зато нашли такой тайник, о котором никто не догадается. За день, мы сможем там схоронить все золото. Будем делать ямы в земле, то ничего не успеем. IV ...Я рассчитывал проснуться рано потому, что всегда вставал до зари. Но, когда я открыл глаза, то увидел, что рассвет давно миновал. Погода нахмарилась. Тучи закрыли все небо, от горизонта до горизонта, обещая пролиться дождем. "Дождь нам на пользу. Смоет все следы". -- С удовлетворением подумал я. - "Но плохо, что проспали!" Солнца из-за туч не было видно, но оно судя по всему должно было стоять уже достаточно высоко. Я вскочил на ноги и огляделся. Где-то далеко в тайге шумели птицы - или на непогоду, или кто-то их вспугнул, мелькнула у меня мысль. Я ногами растолкал своих, все еще храпящих, товарищей: ...---Сейчас, только... -- Произнес было Колян, но не закончил. Остальные слова будто застыли у него в горле, и не пробились наружу. Из кустов кедровника, в метрах пятидесяти от нас, выскочил мужик с собакой. Это был волкодав, завезенная порода, к нам, в тайгу - из далеких краев. Здесь, местные охотники, предпочитают простых и сооборазительных лаек, но не породистых уродов. Волкодав тянул мужика за поводок, и тот бежал за ним широкими прыжками. С волкодавом справиться сложно, хотя обыкновенных служебных овчарок я мог задавить руками -- такое бывало в моей зековской жизни. Но волкодав тяжел и силен, а злобы у него хватит на свору бульдогов. Мужик, что-то крикнул и отпустил поводок. Волкодав тяжело дыша и брызгая слюной, которая падала на землю из его черной пасти, приближался к нам. Колян, стоявший впереди нас, сдернул ружье с плеча, взвел курок -- патрон последние дни всегда находился в стволе и приложил приклад к плечу. Когда огромный пес, метров с пяти, совершил на него прыжок для смертельной хватки, громыхнул выстрел и волкодав, с снесенным дробью черепом, рухнул к его ногам теплым мясом. Мозги разлетелись вокруг, обрызгав нас кровью. Кажется, мертвая собака еще дышала -- на это я обратил внимание, но в голове забилась тревожная, если не сказать, паническая мысль: "Влипли! Слишком долго собирались уходить!" Колян, переломив дробовик, пытался сунуть новый патрон в ствол. Но, бегущий на нас чернобородый мужик, остановился, в его руках появился обрез, он быстро приложил короткий приклад к плечу, раздался выстрел, через секунду, еще один. Колян, так и не успел вложить патрон в ствол - ружье выпало из его рук, он схватился за горло и упал. ...Соса скрылся в яме и его не стало видно. Видимо, склонившись он разбирал ненужное барахло, что я покидал туда. Валун медленно поворачивающийся вокруг своей оси, вдруг резко увеличил скорость оборота и начал быстро заваливаться в яму. И тут я понял, что провидение дает нам с Семкой крохотный шанс для спасения. Видимо, есть бог на белом свете и для нас - людей, выброшенных за борт жизни, жестокой жизнью. А может у нас свой -- уголовный бог. Не знаю. Но ангел спасения существует для каждого отдельно. Тяжелый камень валился в яму, убыстряя движение, и из нее вынырнула испуганная голова Сосы. Но выскочить из ямы он не успел -- валун рухнул вниз. Раздался неестественно страшный вопль, который резко оборвался на смертельной ноте. Черные, как ночь, глаза Сосы, побелев, вылезли из орбит, а из рта и носа хлынула кровь. "Одному лаврушечнику, конец!" -- Мелькнула у меня радостная мысль. На предсмертный крик Сосы обернулись все, даже наш охранник Зина. И я понял, что миг удачи надо ловить немедленно -- через секунду будет поздно. ...Я в последний раз бросил взгляд на Коляна, который уже не дергался и кровь из его пробитого горла не сочилась, а замерзала багровым комком. Рыжая борода над этим комком, задравшись к небу, будто бы указывала его последний маршрут. Хорошим товарищем был Колян -- вечная ему память и, пусть на том свете его жизнь будет светлее и справедливее, чем на этом. Не надо ему нечеловеческих мук еще и там! ....Я понял, что у Семки пробито легкое и может еще, что-то более важное для жизни. Семка был не жилец на этом свете. Глаза его покрывались голубой мертвенной пленкой и он прошептал: ---Возьми золото у меня в кармане и отдай Тосе. Только не говори, что меня убили. Я пошарил в его карманах и вытащил три неполные пригоршни золотых монет. Я уже не пытался его уговаривать дальше жить, как жилец на этом свете он отбыл свой срок. Рубашка от крови намокла на груди полностью и поток крови через рот, из струйки превратился в ручеек. Семка Хвост умирал. ---Ты отдашь мою долю родным? -- Снова, настойчиво, прошептал он. ---Я дал клятву. Все отдам Тосе и брату до последнего грамма. ---Спасибо...Ты хороший друг... Это были его последние слова. Он вдруг вытянулся и дрожь несколько раз пробежала по его телу. Семка умер, уставясь в облачное небо безжизненным взглядом. Я опустил его слабые веки на умирающие глаза. Так в одну минуту я потерял двух своих лучших товарищей. И полетела беспризорная душа Семки, вдогонку за непутевой душой Коляна. Пусть и Семка обретет на том свете постоянный дом, который не успел обрести на этом! ...К вечеру я немного пришел в себя и стал оценивать обстановку. Мне хотелось вернуться назад и посчитаться с Русланом и его компанией. Их осталось трое. С ними я мог справиться один. В магазине обреза еще осталось два патрона -- я проверил. Внезапность на моей стороне. Одного, или двух я застрелю, с одним справлюсь на кулачках. Сила есть, сноровка драться, тоже. Но меня гнал вперед, подальше от золота, не страх, а чувство ответственности за сокровища, зарытые нами -- я остался один, знающий тайники. И я должен жить, чтобы взять золото себе и поделиться с теми, кто имеет на него долю. Я должен жить, хоть подло, но жить. Сейчас я золото забрать не мог, но позже оно будет моим! V У поселка я остановился и долго прислушивался -- было тихо. Я осторожно прошел по неосвещенным улицам и остановился у избы Семки. Надо было его жене передать золотые монеты и расспросить об обстановке в поселке. Я осторожно постучал в окно и вскоре в нем показался свет и женский голос спросил: ...Она недоуменно молчала в ответ на мою просьбу и тогда я без спроса снял полотенце, висевшее на гвоздике возле печки, и расстелил на столе. Потом вытащил из кармана три неполные пригоршни золотых монет -- столько я взял у Семки и положил их на полотенце. Тося подвинула свечу ближе к Семкиному подарку и, удивленно, произнесла: ---А что это? Копейки. ---Да. Но только золотые. Ты их спрячь и пока никому не показывай... До прихода Семки... -- Эти слова дались мне с трудом, но я их произнес. -- Так он просил. Понятно? ---Хорошо. Дай я их разгляжу... ---Потом. Без меня. Я пошел. Спасибо за угощение. ---Так ты утром зайдешь? Я приготовлю вам что-нибудь из еды. ---Зайду. До утра. Так я оставил недоумевающую Тосю наедине с золотом. Я выполнил последнюю просьбу Семки. VI Я знал, что мне надо уходить из поселка немедленно. До утра я не мог здесь никак оставаться. Здесь уже мог быть Руслан Писаев со своими людьми и ждать меня. А если еще не прибыл - выносит с Ёнги убитых и раненных, то прибудет утром. А мне встречаться с ним не хотелось. На его стороне будет сила. Я же никого не могу взять в помощь, тем более, сообщить о своей находке в милицию. Мне надо немедленно уходить в ночную тайгу, а потом дальше -- на большую землю. Но я должен был взять у себя дома, документы, деньги, нож. Оружие будет необходимо в тайге, остальное - среди людей. Еды у меня в холостяцкой избе нет, но в тайге прокормлюсь неделю или две ягодами и грибами, а повезет -- поймаю живность. Накрапывал мелкий дождь, и я осторожно шел по безлюдному поселку. Лохматые северные собаки на меня не лаяли и, слава богу, что не создавали шума. Удивительный характер у этих собак -- наступи на нее, и голову не поднимет. Но, как почуют кровь, даже своего раненного собрата, то звереют -- рвут его на куски, без жалости. Я подошел к своему маленькому деревянному домику, построенному, наверное, до революции и который был обжит мною. Сначала остановился и присел за кустами смородины. Я долго прислушивался к ночной тишине, но вблизи дома никаких звуков не слышал. С опаской подошел к крыльцу, отодвинул доску и нащупал, лежащий на поперечине ключ. Это был запасной ключ, который я мог не брать месяцами, а может быть и годами. Он у меня лежал там на всякий случай - вдруг потеряю свой основной ключ или еще, что-то подобное. ....Теперь предстояло взять с собой золото. Мы никогда не сдавали полностью песок в контору. Что-то оставляли для себя. На большой земле золото всегда пригодится и стоит дороже. За несколько лет старательства, я заначил граммов двести золота и хранил его в сарае с дровами. Теперь мне его нужно было взять и уходить. Когда я, озираясь по сторонам и, прислушиваясь к каждому звуку, шел к сараю, из-за уборной на меня неожиданно кто-то прыгнул и обхватил руками шею. Вроде бы, я был и готов к неожиданному нападению, но все-таки получилось неожиданно. Я выронил обрез рук и поскользнулся на мокрой земле. Нападавший, падая со мной вместе, ослабил на мгновение удушающую хватку и я успел повернуться к нему лицом. Это был Зина. Я узнал его в темноте. Большим пальцем руки я ткнул его прямо в глаз и еще провернул внутри ногтем. Надо учитывать то, что мы ногти не стригли на прииске - они сами обламывались, но все равно были большими и острыми. Поэтому я мог вывернуть глаз противнику наизнанку. Зина от боли вскрикнул: ---Вах! -- И разжал руки. ....Через неделю один из эвенков перевез меня на резиновой лодке через озеро и показал мне направление, где проходит дорога: ---Там, там! -- Больше он мне ничего не мог сказать. ---Спасибо. -- Ответил я ему, пожимая руку. -- До свидания. ---Спасибо. -- Отвечал мне эвенк, вместо "до свидания". Так, я снова остался с одним ножом, один на один с тайгой. Для эвенка такое оружие привычное в тайге, но нам требуется что-то более серьезное. Рассказывают, что эвенк с медведем может договориться и человек со зверем мирно разойдутся в разные стороны, если, конечно, человек на зверя не охотится. Мы ж так не можем. Но обрез надо было все равно куда-то девать. Его пришлось бы мне выкинуть, а так им воспользуются добрые люди. Он им будет нужнее. До дороги мне пришлось добираться два дня. Не до конца я понял разъяснения эвенков и выбрал не прямой путь к цели, а немного поблуждал. Возле дороги я стал ждать машину, которая бы меня подвезла ближе к морю. Но ждать машину мне пришлось почти сутки -- никто мимо меня не проезжал. Я уже думал, что эта дорога забыта народом и собирался идти по ней пешком, но ближе к полудню я услышал гул моторов и остановил караван из трех машин. Поодиночке здесь предпочитают не ездить -- мало ли, что может случиться в пути. VII Мне нужны были напарники, чтобы вернуть золото. Одному мне его не проглотить. В лучшем случае поперхнусь, а то и задохнусь. Я поехал по старым знакомым, чтобы выяснить, чем они занимаются, какими они стали за долгое время нашей разлуки. Так я ехал с востока на запад, заезжая по пути в города, в которых жили мои старые корефаны. Подолгу у них я не задерживался - день-два. Я боялся, что меня могут разыскивать люди из кодлы Руслана. Но никто меня не искал, подозрительных людей на своем пути не встретил. И я постепенно успокоился. Приобрел себе шикарный костюм, плащ-болонью, кожаный чемодан и ездил только в купейных вагонах, впервые, за много лет своей неустроенной жизни. Раньше я, обычно, предпочитал общие вагоны и плацкарту - в них удобнее работать с пассажирами. Но сейчас я не мог рисковать. Выглядел, вполне, респектабельным человеком. Золотые монеты я держал сначала в чемодане, потом вшил их в подкладку пальто, которое купил с началом холодов. Мои бывшие друзья меня разочаровали -- все остепенились и жили семьями. Посетил я их человек десять и из них наметил для будущей операции, только двух. ...Так прошло полтора года. Жил я с женой, как говорится, душа в душу. Я оказался, неожиданно для себя, покладистым и хозяйственным человеком. С женой ладил во всем. Ну, а жена во всем мне старалась угодить. Вспомню о ней и слезы наворачиваются на глаза, до чего хорошая жена у меня была. Эх, вернуться бы к ней обратно, но засыпаны многолетним снегом туда дороги, не проберешься. ...И в этот год я решил на Ёнгу не ехать -- успеется. Снова говорил себе-золото не тот товар, чтобы портиться. Отлежало же больше полвека в земле и осталось таким, каким было. Ну, а если сказать честно, мне понравилась свободная жизнь и связываться с рискованными делами мне уже не хотелось. Корил я себя за это -- но и находил оправдания. Оставил я свое золото на потом. Зато теперь я ездил на работу на своей машине. Но в один из сентябрьских вечеров, когда я отработав положенное время, помылся в душе, переоделся и открывал дверцу машины, ко мне подошел незнакомый мужчина и попросил подвезти к центру города. ...---Ну, Зину я помню. Особенно его харю. Не раз пришлось по ней смазать. Но мне бы хотелось встретиться с Русланом Писаевым. Я его сам хотел разыскать, чтобы отдать то, что причитается ему. А почему он не приехал? Мой нежданный попутчик немного потеплел после слов о моем желании встретиться с Русланом и ответил: ---Он пока занят. Но Зина скажет, что тебе делать дальше, если ты захочешь увидеть Руслана. ---Да. Хочу его давно увидеть. Только не знал, как найти. Мне уже из того, что захоронено на Юдоме, ничего не нужно. Я хочу вам все отдать, но с условием, чтобы вы от меня отстали навсегда, и ничего мне плохого не делали. ....-Ну-ка, еще раз расскажи, с какими ты справлялся? Такими, как я, или может помельче? В ответ он снова закашлялся и я решил над ним не издеваться - ему остался только один путь и не стоило перед смертью, над его слабостью насмехаться. -Где сейчас Зина и остальные? Он открыл рот для ответа, но из горла раздались хриплые звуки и слов я не мог разобрать. Я торопился. ---Быстрей, сукин сын. Ты не на того напал, чтобы легко справиться. Я тебе не подснежник. Говори, где Руслан? Но он хватал широко открытым ртом воздух и не мог дать ответа, только сплюнул сгустком крови. Пока добиться от него что-то путного было нельзя. Я ударил его в солнечное сплетение и он повалился на траву. Я обыскал его карманы, но ничего, кроме записной книжки, да небольшой суммы денег у него не нашел. Он был больше мне не нужен. Ждать, когда он сможет заговорить, я не мог. Я должен был немедленно бежать из этого города. Меня они разыщут сегодня же вечером и тогда спрос будет настоящий. Оставлять его в живых я не мог. Он знал меня в лицо, а в таких случаях лишнее звено просто удаляется. Он знал о золоте, а о нем должны знать, как можно меньше людей. Он должен был забыть о золоте навсегда и унести память о нем в могилу. Меня они тоже не пожалеют, ни при каких моих признаниях. Таковы законы нашей среды и они не мною писаны. В конце-концов, о золоте должна знать небольшая группа единомышленников, все остальные просто отсекаются. Это также закон золота - оно не должно принадлежать всем. Мне надо было убегать из этого города немедленно. А так не хотелось покидать это место, ставшее мне родным и любимую женщину. Я сейчас понял, что люблю ее и должен был сейчас ее обмануть. Горько все это делать. Но я должен полностью порвать и с городом и с родным мне человеком. Я подошел к лежащему на траве моему недавнему попутчику и легонько ткнул его носком ботинка в бок. Он застонал и повернулся на бок. Я поднес пистолет к его виску: ---Ну, прощай. Не на того ты, все-таки дружище, нарвался. Кишка тонка у тебя на таких, как я. Он что-то пробормотал, закашлявшись, и глаза его широко раскрылись. Может быть, он просил меня пожалеть его. Но совсем недавно он не склонен был жалеть меня и, если бы я что-то сделал не так, всадил бы в меня не одну пулю, а целую обойму. А главное он знал о золоте, а таких знающих должно быть, как можно меньше. Его жизнь была решена. Он снова, что-то забулькал горлом, и я ему ответил: ---В следующий раз со мной посчитаешься. На том свете... И нажал спусковой крючок пистолета. Глухо крякнул выстрел и из его виска потекла кровь, а голова зарылась в траву. ...Куда ехать дальше, я не знал. Два года назад я намеревался, посещая старых друзей, добраться до Москвы, но застрял в Казахстане. Теперь я решил ехать в первопрестольную. Там жил мой давнишний подельник, с которым мы когда-то обтяпывали хорошие делишки. Но, правда, я не знал--там ли он? Может, где-то кормит клопов, как и я недавно на Колыме. Но решил ехать к нему. Если его не будет, то все равно, кто-то из старых друзей должен остаться? VIII ...Узнав о новой шкуре, в которую он рядится, я не стал ловить его на улице или при выходе из служебного автомобиля, а решил сам зайти к нему в кабинет и пощупать шкуру -- не полиняла ли она? То есть спросить его - неужто, завязал со старыми делами. Пришлось загнать несколько золотых монет и купить себе приличный костюм и плащ -- на дворе осень, а она достаточно прохладная в столице. С видом бывалого служащего, знакомого с конторской обстановкой, я зашел в его приемную, и там меня остановила секретарша - начальство умеет подбирать себе нужных и полезных сотрудников. Мой старый напарник не был, в этом смысле, исключением. Я был готов к такому приему и, улыбаясь, спросил секретаршу: ---Алексей Иванович у себя? Мы договаривались с ним встретиться в четыре часа. ---У себя. Но он ничего мне не говорил о вас. ---Я приехал издалека. Вот вам подарок из наших мест. -- Я протянул секретарше коробку конфет, купленную в одном из московских ресторанов. В то время в магазинах редко выкидывали конфеты в коробках, и это был хороший подарок для секретаря. -- У нас производятся самые лучшие конфеты в стране. Прихватил с собой - пусть и столица ими побалуется. -- Трепался я напропалую, хотя на коробке конфет красовалась этикетка фабрики Бабаева. Но, видимо,секретарше нравились конфеты любой фабрики и она стала очень любезна со мной: ---Скажите, как доложить о вас? ---Михаил Иванович Медведев с Дальнего Востока. Скажите, что я привез ему калугу. Есть такая рыба в Амуре. -- Пояснил я секретарше. Она взяла трубку и сказала своему шефу: ---К вам прибыл издалека... -- Она назвала мои данные и продолжила. -- Он привез вам рыбу в подарок. Тот, видимо, не понял ее объяснения и, что-то переспросил. Секретарша обратилась ко мне: ---Какую вы ему рыбу привезли? ---Калугу. С Амура. ---Калугу. -- Повторила мои слова секретарша и пояснила своему шефу, как ребенку. -- Она плавает в Амуре... ...Калуга подъехал на "Волге" во время, половине седьмого и окликнул меня, не выходя из машины. Я сел в салон. ...Все-таки Калуга остался верным товарищем и передо мной не задирал носа -- высокое положение его не испортило. Мы выпили и закусили. ----Ну рассказывай, как ты жил эти годы? И я стал рассказывать ему о своей жизни в последние десять лет. Калуга слушал меня внимательно, только изредка перебивая для уточнения некоторых вопросов. Но я ему о золоте не стал рассказывать - еще рано. Надо выяснить, что он сейчас из себя представляет. Но встретил он меня хорошо -- это ясно. По окончании моего рассказа он вздохнул: ---Да тебе не позавидуешь. Давай, нальем еще по одной, за тебя. Мы выпили и я спросил его напрямую: ----Ну, а ты полностью завязал? Калуга снова вздохнул: ---Можно сказать -- да! Он был, как всегда осторожен, несмотря на внешнюю открытость. Тогда я перешел к делам, но сначала к прошлым. ---Там, с прошлого мне причитается пай. Не забыл? ---Никогда не забывал. Ты хочешь все взять или часть? ---Мне деньги сейчас необходимы. - Я не стал уточнять сколько мне надо. И вот здесь он непроизвольно проговорился: ---Хорошо. Мы посчитаем сколько тебе приходится с процентами и получишь все до копейки. Это "мы" свидетельство о том, что старая компания осталась и Калуга промышляет, еще чем-то дополнительным, кроме основной работы. ...Калуга удивленно приподнял брови -- была у него привычка таким образом высказывать удивление. ---Но, ты ж нормально живешь по родным ксивам? Зачем новые? ---Я очень сильно поссорился с лаврушниками. Они меня ищут. -- Немного приоткрыл я тайну недавних событий. -- Вопрос идет о золоте. ---И много его? ---Килограмма два-три. -- Соврал я. ---Так я тебе их дам и пусть они от тебя отвяжутся. Потом отработаешь долг. ---Ничего они от меня не получат. Золото мое и все! ---А где оно находится? ---На Колыме. Надо будет как-то съездить туда и забрать его. ---Не совсем я тебя понимаю. Из-за какого-то паршивого килограмма ты бы не стал заводить такую свару. Наверное, ты серьезнее кашу заварил. Но вари сам ее, раз мне не доверяешь... ...Наступила новая весна. Надо было решать вопрос с золотом и я решил поговорить с Калугой. Случай представился - он сам неожиданно приехал на склад. Пора было икру и крабов, которые скопились у меня без учета, реализовать. Мы прошлись с ним по двору и он объяснил мне, как и когда вывезут такое большое количество товара. Он мне понемногу подбрасывал за эти операции, а сейчас сказал: --Тебе после вывоза будет причитаться пять процентов. --Много. - Запротестовал было я. Калуга удивился: -С каких пор ты стал отказываться от денег? Или у тебя их достаточно? И тут я решил поделиться с ним своей тайной. -Денег у меня столько, что тебе не снилось. - Так забросил я удочку, на которую Калуга сразу же клюнул, но поначалу пофилософствовал. --Они никогда не приснятся в нужном количестве. Приснится столько, сколько у тебя их есть. А их всегда мало. Поэтому больше, чем у тебя есть в реальности, их не может присниться. Сон - отражение твоей бодрствующей части материальной жизни. А что находится в тени - не должно сниться. Теневое количество, не должно перейти при свете в качество. Четвертый закон диалектики. - Он как бы откинул мою наживку Калуга, но сразу же подобрался, как зверь перед прыжком. Он знал, что просто так, я языком не мог брякнуть. За моими словами должно стоять конкретное дело. ...-Да! После этого разговора все твои операции с балыком покажутся детской шалостью. Так их посчитают органы. -Ну-ну. Заинтриговал. Тогда давай поговорим. Может действительно, что-то стоящее. -Очень стоящее... Золото! Калуга больше не задал мне ни одного вопроса и мы договорились встретиться в пятницу. За мной по окончании работы придет машина и отвезет куда нужно, для встречи наедине. ...По лестнице, будто ожидая команды своего шефа, спускалась Ирочка. --Не скучала? --Нет. Читала книжку. Долго вы, Алексей Иванович, показывали свой участок Медведю. Калуга недовольно нахмурился при ее словах, в которых она назвала меня Медведем: --Это его детская кличка. Забудь о ней, Ира. Так его называют только школьные друзья. Налей нам по стопочке, чтобы жизнь и дальше была успешной. Мы выпили и еще долго сидели за столом, болтая о всякой ерунде. Утром, в одной машине, мы все уехали обратно в столицу. IX Потом, вечерами я подолгу пыхтел над схемами и планами. Рисовать я не умею. Получалось коряво. Но самое главное то, что я не мог точно вспомнить места тайников в земле. Вроде бы, все помнил. Но, когда стал их описывать, то не мог этого сделать точно. Доверяя Калуге, я все-таки не совсем точно обозначил скалу, а под ней водяную пещеру. Неправильно указал место, где спрятаны алмазы и документы. Так, на всякий случай. Лучше я лично покажу эти места. В конце июня Калуга послал двух разведчиков проехаться по Юдоме. Официально они ехали с заданием узнать, какую продукцию можно закупить в том районе. Но неофициольное задание состояло в получении такой информации - есть ли кто-нибудь в тех местах, что-то ищущий. Объясняли мы разведчикам не конкретно, опосредствованно - боялись, как бы они не докопались до сути. Они оттуда звонили и Калуга, приехавший ко мне на склад сказал: --На Юдоме работает какая-то лесоизмерительная партия. Что-то измеряют... - Пожал он плечами. --Пусть выяснят, кто ее возглавляет? --Скажу, как позвонят. Но в любом случае - конкуренты они наши, или нет - ехать за золотом туда сейчас нельзя. --Конечно. - Скрепя сердцем, согласился я. Это означало оттяжку в поиске золота еще на один год. ...Но то, что в прошлом году работала лесоизмерительная, а в этом году лесоустроительная партия наводило на серьезные размышления. Я знал по опыту северной жизни, что этими вопросами занимается, обычно, местный леспромхоз. Но может работать и какая-то партия со стороны, но не два же года подряд? Было ясно, что золото ищут. Но кто? Этого мы не знали. Я страшно все лето нервничал. Наступил сентябрь - а от разведчика не было никаких известий и сам он не приезжал. Мы с Калугой очень переживали по этому поводу. Один раз он произнес: --Лучше бы я сам поехал! --Тебе нельзя. - Теперь возразил я ему. Так, когда-то он успокаивал меня. В октябре он уходил в отпуск и должен был отправиться с женой отдыхать на юг. На его руках были горячие путевки в санаторий, от которых невозможно было отказаться. Калуга уехал отдыхать. Я продолжал потихоньку-полегоньку работать на том же складе. X После отъезда Калуги ко мне на склад пришел опер из ОБХСС. Они иногда заглядывали ко мне по долгу службы и опасности не представляли. Так, обычная проверка. К ним я привык. Работа у меня такая, что приходиться находиться под их контролем. С бумагами у меня было всегда в порядке, за них я не беспокоился. Документацию я вел скрупулезно.На складе, в связи с отъездом Калуги, неучтенных запасов не было. Этого следователя, старшего лейтенанта в гражданском, я еще не знал, но без подарка, в виде пары баночек красной икры, я не отпустил. Они тоже люди и им, иногда, тоже надо вкусно поесть. Так вот, этот опер сказал, что меня на завтра вызывает еще и майор, для какой-то формальности и ушел с икорным подарком. Но меня обеспокоил не сам визит следователя, а вызов к какому-то начальнику выше. Насчет склада я был уверен - там не подкопаешься. Может быть, начинают копать под Калугу, пока он находится на отдыхе. Без него раскручивают его дела. Такое органы постоянно практикуют - пока нет человека на работе, прошмонать его, без него. Вот это меня беспокоило. Надо было предупредить Калугу. Я вбил себе в голову, что опасность угрожает ему. ...--А конкретней, Ирочка, ты не можешь вспомнить? - Я впился в нее глазами. --Конкретнее... Они спросили вашу фамилию, как завскладом и я сказала - Медведь. --Как? Видимо, в моем лице было что-то страшное, отчего Ирочка испуганно захлопала накрашенными ресницами и виновато произнесла: --Я в ту минуту забыла вашу фамилию, она сложная. И вспомнила, как вас называл на даче Алексей Иванович. Ну, я машинально и сказала, что Медведь. Но потом я посмотрела список сотрудников, вот здесь у меня под стеклом на столе, и сказала вашу правильную фамилию... Я что-то сделала неправильно? --Может быть. Ирочка, так меня могут называть только близкие друзья. Но мы ж взрослые люди и детские прозвища никто не должен знать. Тебе не понятно? --Понятно. Только не говорите об этом Алексею Ивановичу? А то он на меня будет злиться... Ирочка была готова заплакать и я, сдерживая злость на нее, ответил: --Конечно, не скажу. Но откуда ты запомнила мое прозвище? --Так Алексей Иванович вас иногда называл. Так и говорил - соедини меня с Медведем. Я понял, что даже осторожный Калуга дал маху со своей любовницей. Женщин нельзя допускать к делам не то, что на пушечный выстрел, а на расстояние побольше, чем от Москвы до Юдомы. Надо было исправлять положение и я еще раз повторил: ....У меня снова в мозгах все перевернулось и снова я стал думать, что меня вызвали по делам Калуги - речь шла о складе, а не обо мне. Майор положил мой паспорт на стол в сторону от себя и продолжил что-то писать, не обращая на меня внимания. Дверь за моей спиной скрипнула и я не оглядываясь почувствовал, что вошли три человека. Я мог не оглядываться, моя спина сама распознавала количество людей, которые находились за ней. Майор оторвался от бумаги, положил ручку в подстаканник и произнес: --Идите сюда. Но это ко мне не относилось. Один человек в плаще прошел к креслу майора и медленно повернул голову, а вслед за ним все тело ко мне. Я вздрогнул и, то ли стал приподниматься со стула, то ли падать с него - точно не помню. На меня смотрело лицо... Руслана Писаева. XI ....--Не ошибаетесь? --Нет. Его морду я хорошо знаю... --Лицо. - Поправил его майор. - Вы находитесь в учреждении... --Да. Я так и хотел сказать. Долго же мы его искали. Четыре года. Ловок он. Трижды уходил от нас. В первый раз двоих укокошил. Во второй раз, как сом из рук выскользнул. В третий раз застрелил еще одного и подделал самоубийство. Пришлось организовать на него настоящую охоту. Сегодня бегал все звонил. Думали, что снова убежит, даже хотели на улице взять. Но он хитер, мог бы снова убежать. Слава богу - сам сюда пришел. а то не знаю, как бы мы его на улице брали. --Матерый волк. Может еще вызвать на помощь охрану? --Не надо. Сами справимся. Он не волк. Он - Медведь. Они хитрее. Смотрите, жил по чужому паспорту. ....Вскоре в комнату вошли двое - Руслан, а с ним еще один здоровый и широкоплечий мужик лет за тридцать. Они были выпивши - запах алкогольного перегара наполнил комнатку. Оба, сели на стулья и стали рассматривать меня. Наконец, здоровяк произнес: --Русик! Вот этот хлюст, твой Али-баба? --Он. Все наши беды начались с него. --Развяжите его! - Отдал команду здоровяк охранникам. Те стали снимать с меня наручники. Руслан беспокойно заерзал на стуле и тревожно спросил у своего напарника: --Олег! А может не стоит ему снимать наручники? Ты не знаешь, какой он верткий и хитрый? Да и сила в нем есть. Не смотри, что он не сильно здоровый. --Ты его боишься, Русик? --Чтобы уж сильно, нет. Но он очень хитрый. Знай, Олег. --Не боись! На ринге я не таких уделывал. Среди них попадались даже чемпионы Европы и мира. А этого я одним пальцем согну. Да. Действительно, пальцы у него были короткие и неимоверно толстые, а значит, сильные. Он только одним своим рукопожатием мог раздавить ладонь. Но из их разговора я понял, что Олег бывший боксер. Но я понял также, что Руслан меня побаивается. Многое значит, когда осадишь азиатов этого типа вовремя. ...--Что, Руслан? Не на того нарвался. Это не твои подлецы, которые пресмыкаются перед тобой, но одновременно в любой момент могут вонзить в тебя кавказский кинжал. Наше подлецы честнее, как видишь. - А потом обратился ко мне. - А, ты, знаешь того... не рыпайся. Если я встану, ты в стенку влипнешь и останешься в ней навсегда вместо обоев. Я одной левой нокаутирую бугая... Помнишь, Рус? Расскажи ему. А то он не верит. Я с ненавистью смотрел на Олега, вернее на его сто двадцать, а может более килограммов. Если он вмажет, то действительно со стенки потом не выковарят. Откуда он знает Олега? А, как фамилия Олега? Вот этого я не знал, и не знаю до сих пор. --Вообще, подожди рассказывать, Русик. Давай проведем с ним психологический эксперимент. Эй! - Закричал он в закрытую дверь. - Подайте сюда того. Теперь я должен был увидеть "того". Кто такой? Билась в моих мозгах мысль. Дверь бесшумно отворилась и охранники втолкнули в комнату обросшего, давно небритого и худого парня. Он остановился и уставился на меня больными глазами. Его заросшее щетиной лицо мне было знакомо. И вдруг меня, как ударило током, я узнал этого парня. Это был наш разведчик - Саша. Неужели и он попал в их лапы? "Да, что ли не видишь?" - Ответил я сам себе. Вот и дождался, увидел "того". Так, вот почему он написал нам только одно письмо, его там вычислили, что он от нас и взяли. А может сам вел себя неосторожно - проболтался. Как быть теперь? Олег, судя по его виду, довольный произведенным психологическим эффектом - появлением нашего разведчика, сказал Руслану: ...Я пристально посмотрел в его, не мигающие глаза, и также, как он четко выговаривая слова произнес: --Сначала скажи, что ты нашел? А я потом скажу, где остальное искать... Чтобы лишний раз не рассказывать. Он вскочил и бросился на меня. Я не успел среагировать на его рывок и получил сильнейший хук, от которого перевернулся со стула. В голове зашумело, а Руслан продолжал молотить меня по голове. Его от меня оторвал окрик Олега: --Оставь его! Еще не время! Руслан тяжело дыша и потирая расшибленные кулаки, отошел от меня. --Ну, теперь скажешь? Я, приподнимаясь на карачках с пола, плюнул кровью в его сторону: --Хрен тебе, а не золото! Понял! - Но я понял, что он не нашел мое золото. Иначе бы он со мной так долго не разговаривал, и не спрашивал, где золото. ...Он расстегнул мне рубаху внизу, задрал майку и я почувствовал, как холодный металл электрического утюга лег мне на живот. --Я включаю. - Услышал я голос Руслана. - Думай? Я не мог пошевелиться, чтобы стряхнуть утюг с себя - крепко меня ребята спеленали. Но и сбрасывать утюг не имело смысла - поставят на место. Я почувствовал, как медленно нагревается утюг и приятно согревает своей теплотой мой живот. Но вот, уже и хватит бы греть. Становится неприятно. Но утюг расширял зону теплоты и проникал внутрь моей шкуры. Вот он стал прокаливать мои внутренности и я почувствовал, как от тепла раздувается мой мочевой пузырь. Кажется тепло дошло до почек и их будто прокололо иголкой, одной, но глубоко и больно. Дальше все внутри живота стало одной невыносимой болью и я, чтобы не видеть эту боль закрыл глаза, крепко зажмурив их так, что показались белые звездочки в них. Терпеть осталось немного - боль сейчас должна дойти до диафрагмы и, тогда проваливаешься, как в яму, теряя сознание. Наступает нокаут. Но боль подступала вверх медленно, и я почувствовал запах жареного мяса. Горю, а сознание все при мне. Мочевой пузырь словно лопнул от избытка давления и я не почувствовал, а понял, что из меня брызнула моча. Боль рванула вверх и стало темно. Наконец-то нокаут! ....Я молчал. Руслан не кидался на меня, и не расспрашивал ни о чем. Видимо, сегодня наступил черед гуманного метода Олега. Он сказал мне, также добродушно: --На закури и давай поговорим с тобой, как мужик с мужиком. - Он сунул мне в рот зажженную сигарету. Я жадно затянулся и закашлялся. - Ты не торопись. - Услышал я участливый голос Олега. - Отвык, верно, от курева. Садись. Давай так. Сколько тебе надо золота бери, остальное отдаешь нам и расходимся с миром. Я посмотрел в его заплывшие жиром глазки. Они смотрели на меня открыто и честно. "Врешь!" - Подумал я. - "Моей доли в ваших планах нет. А золота, значит, вы совсем не нашли." И я вслух спросил, обращаясь к Руслану: --Ты, говнотик, скажи мне - похоронил ли моих товарищей или оставил зверью? Руслан вспыхнул и вскочил на ноги, с явным намерением врезать мне за оскорбление. Но толстая, как бревно рука Олега, удержала Руслана от дальнейшего: --Сядь. Не видишь что ли - он на тебя до сих зол. Пусть выговорится... --Если хочет выговориться, то пусть выговаривается по нормальному... --Сядь и ответь на вопрос нашего гостя. Я затянулся сигаретой в последний раз, и положил охнарик на край стола. Все это я производил под ненавистным взглядом Руслана. Тот сквозь зубы процедил: -Собакам оставили их на съедение. И тебя такое же ждет. ...Да, скотом оказался Руслан, если даже не прикопал Коляна и Семена. Теперь они от меня ничего не добьются. Клятву, данную убитым товарищам, я сдержу. --Так, короче! - Сказал мне Олег, которому, видимо, тоже надоели мои выкрутасы. - Или делим золото... - Я потянулся на стуле и Олег поспешил уточнить. - Доли определим. Тебе может выйти треть... Подумай? Третья часть. Он замолчал, ожидая от меня ответа. Я тоже молчал. Олег тяжело вздохнул, будто сочувствуя мне: --Сам виноват, раз не хочешь идти на компромисс. - Он подчеркнул два "с", в недавно выученном им умном слове. - Сейчас все расскажешь нам без принуждения. Иди к столу! Так он назвал топчан, к которому меня привязывали в прошлый раз и гладили утюгом. Я встал, не ожидая, пока меня туда потащат, подошел к нему, лег на спину, закрыв глаза и, повторяя про себя: Юдома, яма, земля, сосна... ...Мне было все равно убьют они меня сейчас или позже. Лучше сейчас. Но золота они от меня не получат. Хорошо, что я промолчал о драгоценностях. Эта мысль пришла мне только сейчас, и я вопросом на вопрос в лоб, спросил Руслана: --А куда ты девал тетрадь и золотой крест? Олег встрепенулся и его огромная фигура напряглась, особенно после неожиданного контрвопроса Руслану: --Какой еще крест?! - Возмущенно, гортанно по-восточному выкрикнул Руслан. До этого он говорил без акцента. --Который ты забрал у убитого тобой Володи Чокнутого? Олег перевел взгляд на Руслана, а я получил временную передышку. --Ты, оказывается от меня что-то зажилил? Руслан с ненавистью поглядел на меня и ответил: --Я тебе хотел показать крест, когда его проверят. Не подделка ли это. Но Олега, так легко нельзя было провести: --А сколько времени ты его уже проверяешь? --Четыре года! - Подсказал я и Руслан взвился: --Ты его поменьше слушай! --Завтра принесешь мне крест и покажешь! - Без улыбки распорядился Олег. - Я сам проверю его на качество. Мне минуты для проверки хватит. Понятно? -Понятно. - Проскрипел сквозь зубы Руслан, с ненавистью глядя на меня. ...Так прошла может быть неделя, может больше. Наконец, охрана снова потащила меня в комнату пыток, так я стал называть комнату для бесед. Там был один Олег. Он был пьян и коротко приказал охране: --Вон! Он не боялся остаться со мной наедине - такой бугай легко любому шею свернет, не успеешь пикнуть. Я был слаб и не мог ни напасть на этого стодвадцатикилограммового мордоворота, ни оказать ему сопротивления. Он указал мне на стул возле стола, на котором стояла бутылка коньяка, а на столе в тарелке лежала колбаса: --Садись. - Он молча налил мне полстакана коньяка и пододвинул его ближе ко мне. - Пей! Я, ничего не говоря ему в ответ, взял стакан и одним залпом проглотил коньяк. Но не добрым был этот коньяк, пошел не в то горло. Я закашлялся и вырыгал его обратно. --Не надо спешить! - Наставительно сказал Олег. - Давно, видать, не пил. - Констатировал он явный факт алкогольного воздержания, будто этого не знал. - Закуси. Я взял пятачок колбасы и стал медленно жевать, продолжая одновременно откашливаться. Неужели он сменил тактику? Проносилось в голове. Решил споить, а потом разузнать у меня все. Но я ошибался. Больше Олег мне не наливал. Он долго и задумчиво смотрел на меня и, наконец, спросил: --Ну, как? Миром договоримся. Я ничего не ответил, продолжая жевать колбасу. Не дождавшись моего ответа, Олег стал мне предлагать: --Давай все решим, пока нет этого азиата. Пополам. Все! Расходы на поездку туда беру на себя. Ты только показываешь, забираешь свою половину и айда, куда хочешь! Но на такой прием, применяемый часто следователями, меня нельзя купить. Концовку этого соглашения я мог представить с достоверностью на сто процентов - в лучшем случае, пуля в голове, в худшем - голова в реку. А может быть, еще что-то поинтереснее. Но результат будет один и тот же - конец. Поэтому я ответил: --Я уже не помню, где оно спрятано. Вы мне так память разгладили, что не за что зацепиться. --Можешь ее совсем потерять, если к твоим органам подсоединить ток. Ну, ладно. Не хочешь говорить - не надо. Сам разыщу твое золото. Я не Руслан. Если за что-то берусь, то серьезно. Зацепку ты дал, насчет Юдомы, пещеры. Пещеры должны местные знать. Их немного. Да, еще спасибо за то, что напомнил насчет крестика Руслану. А то бы затырил, подлец! Хороший крестик - произведение искусства, мне сказали. Вечно хранить буду.- Значит, крест Олег оставил себе, кинув за борт Руслана. Так подумал я. Он вздохнул, налил себе коньяка и проглотил, не закусывая. Только вытер тыльной стороной ладони толстые губы. Потом посмотрел на меня, осоловевшими от выпивки, глазами. --Ты знаешь, почему я так с тобой мирно беседую. Я отрицательно покачал головой. Говорить с ним не хотелось. Колбасу я больше не ел - пусть сам ей давится. --Встречался я с твоим шефом, Алексеем Ивановичем. Его малость попугали ребята Руслана, но он отошел от испуга. Деловой мужик. Я не знал о нем раньше. А надо было бы знать. С ним можно вертеть хорошие дела. Но, правда, мы работаем на разных уровнях... ...И снова я думал. Как он собирается меня пристроить в зону? Десять лет, конечно же, много и главное ни за что! Может действительно отдать ему это проклятое золото и быть спокойным. Но нет! Нельзя! Я ж дал клятву. Остается один выход - умереть самому. У меня появилась мысль о самоубийстве и я ее теперь не отбрасывал в сторону. Смерть - стоит десяти лет зоны. Размен равноценный. Но пока подожду. Авось, что-то изменится? Может быть, Калуга поможет? Может быть... А дальше - тупик. XII Так я лежал в холодной камере, вставал и бегал по ней, чтобы согреться. Я научился делать не четыре шажка, а пять. Так грелся, накручивая километры дорог. Зашел Руслан. В комнату пыток он, видимо, не мог меня привести без разрешения Свинца. Он остановился в дверях и долго смотрел на меня, пока его глаза привыкли к полутьме. Я молчал. Наконец, он произнес: --Ты, что сторговался со Свинцом? Я молчал и он задал новый вопрос: --Давай решим все с тобой, без него. Мы давно знаем друг друга. Я тебе оставлю две трети всего... Он не мог говорит открытым текстом - в коридоре находились охранники. Но я понимал, что он мне предлагает и рявкнул: --Пошел вон, ишак! Он вздрогнул и двинулся было ко мне, но остановился. Не потому, что я ему мог дать отпор - я был слаб. А потому, что сзади его была охрана, которая все видела и слышала. У него, видимо, не было полномочий от Свинца говорить со мной один на один. И Руслан, скрипнув зубами, прожег меня напоследок горящими углями своих черных глаз и зло выругавшись, вышел. "Козел!" - Думал я о нем. - "Две трети обещает. А сам убил Чокнутого, моих друзей. Также и меня пришьешь!" И я вспомнил, что у Руслана остался дневник колчаковского поручика - отца Володи Чокнутого. Надо еще раз сказать об этом Свинцу, пусть он его заберет у Руслана - злорадно думал я. Но Свинец больше мной не интересовался и не вызывал для бесед. И вот наступил тот день. Дверь камеры открылась и вошли два моих постоянных охранника. Один из них сказал: ...Там, люди Свинца и Руслана, лихорадочно сбрасывали с полок тюки, видимо, с тканью и с ними в руках бежали на выход, чтобы кинуть в фургон. Мы отошли в перпендикулярный пролет полок и остановились. Я поднял глаза и увидел стоящего напротив меня Сашу. Он, в отличие от меня, был не брит и не одет в теплое. Руслан подпрыгивал рядом со Свинцом, видимо, от волнения. Свинец встал напротив и маленькими глазками просверлил меня: --Ты обдумал мое предложение? - Спросил он меня. --Да! - Ответил спокойно я. Мне, впервые в жизни очень хотелось, чтобы сюда, как можно быстрей, нагрянула милиция. Но она задерживалась. У Свинца обрадованно блеснули глазки: --Ну и что? --Нет! - Коротко ответил я. Он в ответ разочарованно вздохнул, но спокойно произнес: --Твое дело. Но захочешь исправиться, дашь мне весточку. Больше Свинец меня не упрашивал дать согласие на раздел золота. Только коротко сказал Руслану: --Кончай с тем! Руслан с пистолетом в руках подскочил к Саше сзади и выстрелил в затылок. Тот рухнул ничком вниз на пол. --А этот, мой. - Сказал Свинец Руслану. - Думай о свободе. Она лучше неволи. - Ехидно посоветовал он мне на прощание. - Помни меня и не держи зла! Сам виноват. А сейчас, повернись спиной? ...Ближе к лету состоялся закрытый суд. Никого со мной рядом на скамье подсудимых не было. Я был один, как перст, но отвечал за групповуху. Поэтому и судили закрыто. Прокурор требовал вышак. Но судья оказался более гуманным, и мне дали за разбой и бандитизм пятнадцать лет. Так впервые, я получил срок ни за что. Было и обидно, и досадно. Но главное я остался жить, но в тупике, откуда не видно просвета. А потом был этап. Колымские шахты и лесоповалы. Годы шли и я приходил к выводу, что своего золото больше не увижу. Отдавать его Свинцу и Руслану я и не думал. Гонцам от них я говорил, что вестей у меня нет. Я старел и дряхлел. Колыма цингой выбрасывает зубы из рта, осьминогом высасывает здоровье. Отсидев лет пять, я стал присматриваться к своим товарищам по зоне - кому бы мог вручить свой клад. Но в следующие пять лет, я не встретил такого, которому мог бы доверить свое кровное достояние. Все, встречавшиеся, были стопроцентными преступниками - алчными и порочными, а я считал себя невинно попавшим в лагерь и такому же безвинному хотел отдать все, что имел. Но кроме золота, я должен был передать другому право на месть Руслану, Свинцу и всей его компании. Сам я уже не имел сил для мщения. Месть обязан осуществить близкий мне по духу человек. Я знал, что мне остается немного жить. Право мести другому я отдаю вместе с золотом. Одно золото без права мести я не отдам. Тот другой, не должен быть стеснен в деньгах, для исполнения мести. Я его обязан обеспечить, чтобы он мог выполнить мою волю. Я нарушаю свою клятву, не только ради себя, но и ради погибших моих товарищей. Они, если бы могли узнать о моем решении, несомненно бы его одобрили. Мы все стали старыми, погибшие тоже, и решить свои проблемы самостоятельно не могли. Для всего этого нужен другой человек - молодой, честный, также, как я несправедливо пострадавший и жаждущий своей мести. И вот появляешься ты. И я сразу понял - наши судьбы схожи. Ты сидишь почти безвинно, я вообще не знаю за что. Ты не заразился духом зоны, ты стоишь выше других. У тебя нет картежных и других порочных лагерных страстей. У тебя есть дух собственной свободы! Не тот дух свободы, который нам навязывают, а личный. Ты стараешься жить сам по себе, а значит, можешь подчинить не только ситуацию, но и все остальное, себе. Ты можешь определять время и себя в нем! Ты, в сравнении с лагерными червяками, орел, загнанный за решетку, с временно подрезанными крыльями. Но крылья подживут и ты взлетишь на такую высоту, о которой другие не могут даже мечтать! Другие мечтают только сытно жить, а путь к сытной жизни лишь один - обманывать, обкрадывать и унижать более слабых. Ты не позволишь себе преступной жизни, ты будешь мстить за меня и себя благородно и красиво! От осознания твоей честности - нашим врагам будет больнее вдвойне. Они сейчас являются крокодилами, поедающими слабых, но крокодил все равно остается пресмыкающимся! Его сила в зубах и хвосте, но не в сердце и мозгах. У него только инстинкт - кого-то сожрать. Пресмыкающее обязанно ползать, летать позволено только сильным. И ты один из них, которому суждено летать! Кровожадные крокодилы боятся сильных, умеющих летать, обламывают им крылья, но им никогда не выйти из породы пресмыкающихся, какое бы высокое положение они не занимали. Они должны стать червями, копошащимися в дерьме, а потом и самим дерьмом! Я ждал тебя десять лет. И дождался! Ты мое второе "Я"! Моя плоть, хотя я не имею детей. Плоть молодая и здоровая, внешне и внутренне. Ты закончишь дело, которое я начал. В тебе больше "Я", чем во мне и других вместе взятых. Ты - рок судьбы, посланный мне провидением, для исправления моих ошибок. Я этот рок выпускаю на волю! Для устрашения и для добродетели! Мой рок, но уже без меня, будет властвовать над миром! Не над людьми, а над миром! Запомни! И не забывай ни на миг! Мир и ты в нем сверхчеловек! Я тебе доверил золото, а с ним все, что есть во мне. Главное - месть! Война за справедливость! Ты справишься со всем! Тебе все родвластно! Ты станешь богатым и известным. Но не забывай - мир и человек! Искорени подлость в мире, и войдешь в историю богом! Богом! Мессией!! Новым сверхчеловеком!!! Это тебе говорю я-Мишка-Умка-Медведь! Я! Я!! Я!!! Я вхожу в тебя. Чувствуешь? Я!! Ты становишься моим Я! Я!! Я!!! ...Юрий Григорьевич отпил из фужера глоток вина и закурил. Я тоже отпил глоток. Я молчал, потрясенный рассказом о жизни Медведя. Наконец, решился разрушить молчание. --Почему он выбрал вас, в качестве второго "Я"? Богом?.. Непонятно. --Не знаю. Наверное, человеческое чутье, которое в критические моменты обнажает инстинкты и выпускает их за пределы телесной оболочки. Может быть, поэтому мы иногда можем что-то предчувствовать, которое позже сбывается. Возможно, в такие моменты чувства и сознание одного человека сливаются воедино и могут входить в сознание другого человека. Кто может разобраться в паранормальных явлениях? Не знаю. Такое обострение чувств должно быть случается только раз в жизни. И только у единиц. --Я хочу узнать с материалистических позиций - почему Медведь выбрал именно вас? Вам отдал золото и свои проблемы? --Если с материалистических позиций, то действительно наши судьбы на данном этапе оказались сходны. Но Медведь был профессиональным преступником. Приближение конца подтолкнуло его к раскрытию своей тайны другому. Все-таки ему было жалко умереть и никому не передать свое богатство, а значит, остаться совершенно безвестным. Моральный фактор. Он кого-то облагодетельствовал, возможно, помог себе очистить душу. А на его душе достаточно много грехов. Передав мне свою тайну, он как бы совершил обряд очищения. Но я, взяв его грехи, вынужден творить новые - его и свои. Грех, как снежный ком - начни катать и он становиться таким большим, что потом не сдвинешь с места. 5 Историю золота и частички своей жизни мне рассказывал Медведь в течение нескольких месяцев, часто путаясь в воспоминаниях и противореча, иногда, рассказанному ранее. Но суть его рассказа я уловил полностью. Он разорвал подкладку своей телогрейки и отдал мне схемы и описание тайников с золотом. Я в них не мог разобраться. Медведь злился сам на себя, что не умеет рисовать и то, что он уже многое подзабыл. Потом он сказал мне: --Нарисуй ты моей подсказке. И я стал набрасывать карты тайников. Единственное, что мог точно определить по схеме и по описанию - это клад в подводном гроте. Но меня Медведь предупредил, что туда опасно одному лезть - можно остаться там навсегда. Но в помощнике мне отказывал - все должен делать я один. Более-менее понятно было с документами и бриллиантами. Но какова конкретная скала - так и не понял. И тоже опасно было влезать одному - кто-то должен стоять на подстраховке. Но снова, лезть на скалу я должен был один. И уж совсем непонятно мне было с тремя тайниками в земле. Здесь я знал только приблизительное место. Заполучив золото, я должен был пустить его на пользу дела. Но как? Это был наиболее сложный вопрос. В советских условиях слитки золота могли превратиться в бесполезный металл. Медведь дал мне адрес Калуги, к которому я должен был обратиться по приезде в Москву. Но он не знал - жив ли его старый подельник? Тогда мне предстояло решать все самому. И снова же возникал вопрос - куда приспособить золото? Проблем возникало выше головы. Медведь также объяснил, как найти мне золото на прииске. Там было спрятано песка с полкилограмма. Также граммов двести золотого песка было в его сарае, где когда-то хранились дрова. Я должен был забрать себе и это золото. По Руслану и Свинцу, Медведь ничего конкретного не мог сказать. Одна надежда - может их знает Калуга. А если его нет, то снова мне надо было их найти самому и рассчитаться за Медведя. А они не простые люди, сами на плаху не пойдут. Как приступить к этому делу? Не знаю, никогда этим не занимался. Медведь сказал мне, что к нему подходили за эти тринадцать лет посыльные от Свинца и Руслана. Спрашивали не хочет ли он что-то сообщить их боссу? Но Медведь постоянно отказывал им в сотрудничестве. А это означало, что золото они не нашли или, в крайнем случае, не нашли всего. Это меня радовало - буду заниматься не пустым делом. Последним посланцем, оказывается, был Груз! Я удивился и воскликнул: ...Мы, с Федором, обновляли красный уголок, после какого-то всесоюзного события. Там находились подшивки журналов и газет, которые мы, в свободные минуты, читали. И вот, просматривая журнал "Огонек" за прошедший год, а журнал мне нравился потому, что в нем воспроизводились хорошие репродукции картин разных авторов и времен, я увидел знакомую картину. Я обомлел и, кажется, впервые в жизни мне действительно стало плохо. На вкладке, в середине журнала я увидел свою картину "Напутствие славянских богов России". Сердце мое обмерло - неужели мою картину выставили и она получила признание и ее репродукцию поместили в такой солидный журнал. Я впился в текст и стал его жадно проглатывать. Но моей фамилии там не было. ...Теперь мне стало понятно, почему моя сестра не забрала моих картин у Иванычей и посчитала их конфискованными. Их успел раньше ее взять у стариков, Эдик Горенков, и по прошествии нескольких лет, присвоил себе. Я вглядывался в роспись в углу, но репродукция была все же мелковата для крупной картины, и не мог ничего разобрать. Но чувствовал, что это не моя подпись. Подпись - единственное, что присутствовало в картине от Эдика. Я смотрел на картину и меня обуревали разные чувства. Гордости - моя картина получила признание. И горечи - теперь это не моя картина. Я внимательно рассматривал все образы. Боги - они остались без изменений. Потом перевел взгляд на Марину. Какая она теперь? Я вглядывался в мою Россию - она осталась прежней, такой, какой я видел ее в последний раз. Да и что с ней могло случиться? Она навечно останется для меня и для всех юной. Красивой и трагической, как моя Россия. Ничего в образе Марины не было изменено. Эдик не потрудился даже внести мало-мальские изменения в мою картину, кроме подписи, да изуродования названия. К меня ж славянские боги, а не обезличенные. Эх! Я смотрел на Марину и чувство любви к ней стало подниматься в моей груди. А, вроде бы, я ее забыл за эти годы - оказывается нет. Даже убитая тобой любовь оседает, той же любовью, в тайниках памяти. И память в нужный момент услужливо тебе об этом напоминает, чтобы вызвать боль. Это произошло со мной. Я смотрел на картину и не мог оторвать взгляда от Марины, закутанной в прозрачную накидку. Она была рядом и я, будто слышал ее извиняющуюся просьбу: "Хочешь я сегодня останусь с тобой?" Она видела эту картину и почему же допустила ее воровство Эдиком? Но они - муж и жена. А когда-то: "Хочешь я стану твоей?.." Я оторвал от нее взгляд и посмотрел сквозь решетчатое окно на пасмурное северное небо, и ответил ей вслух: --Нет! ...Федор пожал недоверчиво плечами. Он не был художником моего уровня и не мог представить, что я способен на что-то большое. Мы здесь одинаковы, рисуем всякую дребедень. Стенды, которые сделал он и я, не отличишь - совершенно одинаковы. Мне захотелось доказать, что эта картина, когда-то была моей. Я снял свитер, в котором работал в помещении, расстегнул рубаху и показал свою грудь с портретом Марины. Федор несколько раз переводил взгляд с картины на татуировку и, наконец, восхищенно произнес: --Похоже. А почему она у тебя разрезана на две части? - Он имел в виду наколку. --Потому, что она вышла замуж за художника, именем которого подписана эта картина. --Ну и сволочь же она! --Нет. Она не сволочь. Сволочь тот, кто присвоил картину и ее. А она жертва. Моя жертва. --Ты еще можешь быть снисходительным к сволочам. Ничему тебя жизнь не научила. --Может быть. ...Медведь ушел в лазарет, оставив все свои вещи мне. Там были и деньги. На второй день после ухода в санаторий, я возвратился с работы и увидел, что заправка матраца Медведя нарушена. Это вызвало у меня подозрения и я решил проверить вещмешок. Последнюю укладку в нем делал я. Там все было перевернуто. Кто-то проверил его вещи? Мелькнула у меня мысль. Денег зашитых в матрац не оказалось.Также не было его тетради с записями и писем от сестры. Кто украл? - забилась у меня мысль. Деньги понятно, а зачем тетрадь? В ней ничего тайного не было. Тайные бумаги Медведь зашил в подкладку моей телогрейки и сейчас они у меня. За воровство среди своих следовало крепкое наказание. Зона выработала свой кодекс честности. Может и в моих вещах рылись? Я проверил их - все было в порядке. ....Он лежал на железной койке, на белых простынях, и уже не вставал. Я зашел в палату, где было с пяток коек, и сел на его кровать. Это была специальная палата, куда помещали тех, кому предстояло вскоре уйти на тот свет. Палата смертников, так ее называли. Все зеки знали об этой палате, в которую клали безнадежно больных, и толком не лечили - пусть больной долго не мучается. Медведь, увидев меня слабо улыбнулся, и протянул мне для пожатия дрожащую руку. Я поспешно схватил ее и пожал. --Хорошо, что ты пришел. - Голос его был слабый, как и руки. --Как ты? - Спросил я, имея ввиду здоровье, хотя спрашивать не имело смысла и, так все было понятно без слов. В ответ он надолго закашлялся. Я ждал. --Со мной все ясно. На днях отправят на шлакоотвал. Вернее, что от меня останется. Я вот, что хочу тебе сказать. - Он слабо поманил меня ближе к себе, чтобы не услышали два его соседа, коллеги по путешествию на тот свет. Их ждала та же участь, что и Медведя. Я склонился над ним. - Вот что? Когда ты ушел, а я ждал отправки сюда, ко мне подошел посланец от Свинца. Передал от него привет. Сволочи! Перед смертью не могут оставить в покое! Я ему ответил - пусть больше мне не передают привета. Я уже умер для них давно, а скоро и для всех. Он понял и отстал от меня. Знаешь, кто гонец? --Кто? - Прошептал я, ниже склоняясь к нему. ...--А теперь иди. - Прошептал он. --У меня еще есть время. Я на час договорился... --Уходи. Я тебе все сказал и сейчас начну умирать. Не надо тебе смотреть... К нам лицом повернулся другой умирающий, лежащий через койку от Медведя. Он посмотрел на меня и спросил: --Братан, у тебя курить нету? --Есть. - Ответил я. --Дай мне на затяжку. Я вытащил всю пачку "Беломора" и протянул ему: --Возьми все. --Вот благодарствую. Хоть накурюсь напоследок. - Он схватил пачку папирос и сунул в карман выцветшего халата. Снова внимательно посмотрел на меня. - Буду тебя вспоминать тебя на том свете добрым словом. Он пошел в коридор, а я удивился - еще молодой и, вроде, крепкий, и ему скоро конец. У Медведя мутнели глаза и покрывались холодной голубоватой пленкой. Рука мелко подрагивала в моей руке. Его губы еще что-то прошептали, но я скорее понял, чем услышал: --Уходи... Я положил его руки на грудь крестом и выскочил в коридор за врачом или медбратом. Медбрата из зеков я увидел первым и взволновано сказал ему: --Послушай, лепила, там человек умирает. Помоги? --Сейчас посмотрим. - Спокойно ответил он. Мы зашли в палату. Медведь, устремив невидящий взгляд к потолку, продолжал подрагивать. --Началась агония. - Все также спокойно отметил медбрат. - Пойдем отсюда. Я сейчас позову врача, чтобы засвидетельствовал... --Ему нужна помощь? Я останусь до прихода врача. --Не положено посторонним присутствовать при смерти... --Я подожду. --Пойдем или я нажалуюсь на тебя... Жалоба мне не улыбалась, и я пошел вслед за медбратом. В коридоре я увидел курящего больного из палаты смертников, он посмотрел на меня и спросил нас: --Кранты. Да?... Я не ответил, но ощущал спиной, его внимательный взгляд, оценивающий меня. Я вышел из лазарета на свежий воздух. Он был действительно свежим. Недавно сошел снег, но север еще не допускал к себе тепла. Сопки стали изумрудными, покрывшись, как новым мехом, молодой травой и распускавшейся березой. Багульник еще по снегу отцвел и давно оделся листвой. Природа оживала, освободившись от северного плена и готовилась поделиться своими дарами со всем живым, чтобы они могли пережить еще одну зиму. И это цикл - выживания зимой и насыщения летом - вечен. Чтобы знали, что такое жизнь! Чтобы жить необходимо бороться в любое время года! Жизнь и природа - вечны! Не как человек... Счастливый Медведь! Он, наконец-то, дождался своей весны. Хоть последней, но дождался! Он так хотел ее дождаться... Хотел... Дождался! Я вздохнул полной грудью ледяного весеннего ветра с Ледовитого океана и пошел дальше тянуть свой срок. Мне оставалось тянуть его еще пять лет. Половину! 6 ...--Встань в центр! - Сказал я ему без всякого приветствия. - Рассказывай! Я намеренно не уточнил, что он должен рассказывать. И Валет угодливо спросил: --О чем? --О последнем! - Я снова не уточнял. Проштрафившийся перед своими зек, должен сам знать, о чем его спрашивают. Валет все понял и затараторил: --Виноват! Простите, братва. Думал Медведь свой кешер никому не передал и проверил его. --Что взял? --Да ничего. Тетрадку, чтобы письма писать... --Еще? Валет сразу же поник, сообразив, что попался на самом страшном - воровстве у своего. За это зона судит безжалостно, таковы ее суровые и благородные законы. --Не сдержался. Взял шуршашки... --Сколько? --Не знаю. Не считал. Но я не потратил ни копейки. Все отдам. --Конечно, отдашь. Своих сколько? Он понял, что должен заплатить еще и штраф. --Мало. --Отдашь все. --Безусловно. --Прямо сейчас. --Заметано. Валет был очень напуган и на все соглашался, но я был беспощаден. --А завтра сходняк решит, что с тобой делать. --А может без него обойдемся? --Нельзя. Должен быть суд. Когда-то и меня судил сходняк, теперь я передавал провинившегося суду братвы. Так лучше, решил я. Пусть они расправятся с ним, а не лично я. А присудят мало, я добавлю. Я попросил кентов выйти на минуту и дать мне возможность самому поговорить с ним, с глазу на глаз. Они правильно поняли мою просьбу - до суда я желаю сделать личное внушение нарушителю - немного помять его. Кенты вышли и я без промедления схватил Валета за горло: --Говори, кто тебя сюда прислал? Я сжимал его горло все крепче и он не имел права оказать мне сопротивления. Но я сделал большую ошибку, которую осознал на следующий день. Нельзя было расспрашивать об этом Валета. Он понял, что Медведь рассказал мне о его компании. Я сжимал его горло все сильнее и он прохрипел: --Отпусти... Скажу... ...Но я понял, что с Валетом совершил ошибку. Не надо было его расскпрашивать о главарях. Попался на крючок Руслана и Свинца. И с этого крючка я уже не мог сорваться, а только мог мотать их за леску. Или порвать ее, или утянуть их к себе. Единственное, что меня удивляло, так это появление нового лица - Льва. Кто такой? Имя или кличка? Наверное, предположил я, это новый пахан. Но было ясно, что за эти тринадцать лет, пока Медведь сидел в зоне, они золота не нашли. А, если нашли, то только часть. Ко мне с приветом от Руслана никто не приходил, до окончания моего срока. И меня это успокаивало - может быть со смертью Медведя, они посчитали этот источник знания о золоте высохшим. Но я снова ошибался. Остальные годы в зоне прошли у меня обыденно, ничего выдающегося и запоминающегося не было. К осени вышел на свободу Федор. Он дал мне свой адрес в Якутске и просил, чтобы после получения воли, по пути на большую землю, я обязательно к нему заехал. Я пообещал приехать. О нем я немного рассказывал, но подчеркну, что мы с ним подружились и ссор у нас с ним за время совместной работы, не было. Я завидовал ему - мне так была необходима сейчас свобода, но оставалось еще больше четырх лет зоны. Осенью, мой табунщик решил прогнуться перед своим старшим начальником - султаном Магаданской зоны. Тот готовился отпраздновать юбилей - шестьдесят лет. Как я понял, каждая зона, вернее ее начальство, готовило ему подарок. Так вот наш табунщик к неизвестному мне, но несомненно дорогому подарку, решил присовокупить высокое искусство - портрет генерала-юбиляра. Я должен был написать его портрет на холсте, полтора на два. Мне дали его фотографии, где он сидел посредине коллектива магаданских табунщиков, а также газеты, издаваемые для служебного состава, на которых был запечатлен бравый организатор и хранитель магаданской зоны. ...В поселке была служебная гостиница и в ней остановился султан, в специальном генеральском номере. Меня завели туда. В номере было жарко натоплено. Генерал был без кителя, в одной рубашке, при погонах. С ним за столом сидело полковников шесть в кителях, в том числе и мой начальник. Стол был накрыт разной снедью, о существовании которой я уже забыл, не говоря, о вкусе. В середине стола стояла глубокая тарелка, и в нее с горой была навалена красная икра. Такой икры я никогда не видел. Икринки были бордового цвета и величиной в три-четыре раза больше, чем кетовые. Наверное, это была икра чавычи - рыбы о которой я только слышал, но не видел и, естественно, не пробовал. Меня поразило такое обилие икры и я, невольно сглотнул слюну. Мой полковник представил меня генералу и всем, не покидая стула, такими словами: --Мой художник. Видели, как он разукрасил зону. Сделал ягодкой. У него высшее образование художника. --Слышали о вашем художнике. А что закончил? - Заинтересованно спросил меня генерал. Он был демократичен и добр. Я, по военному, четко ответил: --Московский ордена Трудового Красного Знамени государственный художественный институт имени Сурикова. Факультет живописи, гражданин начальник. --Да. Хороший художник. - Рассеяно произнес генерал и я подумал, что речь идет обо мне. Но оказалось, что переоценивал себя. - Так хорошо изобразил Петра в стрелецкой казни. Необходимость их казни... Генерал глубоко знал работы русских художников, а я бестактно его поправил: --Великий, гражданин начальник. --Что великий? - Не понял генерал. --Я хочу сказать, что Суриков - великий художник, гражданин начальник. Генерал сразу же понял свою небольшую оговорку и прекратил разговор о художниках. Но он в неофициальной обстановке был демократом для своих подчиненных. ...Генерал сдержал свое слово и прислал фото. Портрет получился парадным, даже, несколько, батальным, будто генерал действительно был видным полководцем. Он мудро-непреклонным взглядом орла, осматривал свою обширную магаданскую зону. А ордена и медали своим скромным блеском подчеркивали его полководческий талант и незаурядную личность. Наверное, картина понравилась генералу. Сужу по своему начальнику. Генерал вскоре уехал в Москву на повышение и через год забрал моего начальника к себе. Может в таком благорасположении генерала к моему полковнику сыграл и мой потрет? А, может, что-то другое? Не знаю. Но против своего начальника я вскоре заимел зуб. Он меня пропил и проиграл в карты, как российского крепостного. ...За два с небольшим года я разукрасил и эту зону. Но этот начальник оказался с меньшим размахом, чем предыдущий и, когда работа у меня закончилась, то просто отправил меня в карьер долбить камень. Так я два последних года, вытаскивал после взрывов глыбы гранита, рассекал их железным клинком на более мелкие, которые потом вывозились на большую землю. Последний год для меня тянулся адски долго. Я жаждал свободы, чтобы приступить к новому делу - поиску золота и считал дни - утро-вечер. Я мечтал о встрече со своими врагами и врагами Медведя. И время обостряло мою злость против них. Но все когда-нибудь кончается и в разгар северного лета мне дали шпаргалку об освобождении. ...Восток из белого становился алым. Над Средиземным морем вставало утро. Скоро должно показаться солнце, пославшее свои первые лучи итальянской земле. Юрий Григорьевич задумчиво мял сигарету. --Это вы полные десять лет отсидели? - Задал я ему вопрос, будто не знал ответа. --Да. От звонка до звонка. --И давно вы вышли оттуда? Юрий Григорьевич не стал отвечать на вопрос хронологически точно, а пояснил свое время освобождение событиями, которые тогда происходили в стране: --В разгаре была, так называемая, перестройка. Ушел я в отсидку в одной стране, вернулся в другую. В воздухе, вроде бы, запахло демократией, звенело, как удар молотка о рельсу, призывающего на обед, непонятное слово - плюрализм. Паханы партии и советов стали вдруг умными или, в крайнем случае, диссидентами и страшно смелыми в обвинении своего ошибочного прошлого. А низы тянули свою лямку по старому. Для меня это была новая страна. ЧАСТЬ 3 1 Я вышел на свободу в тридцать семь лет. Я понимал, что две трети моей жизни прошли и ничего хорошего в своей жизни я не сделал. Самые лучшие, творческие годы прошли у меня в заключении. Не стал известным художником, не заимел семьи. В моем прошлом активе только нуль и плюс к нему, эти проклятые десять лет. Из-за них пропала моя жизнь. Но в будущем активе у меня оставалось золото и месть. Их надо было поставить впереди нуля и превратить все в десятку, а, может, сотню. Но все это в нелегкой и далекой перспективе, с большим риском для жизни. Нулем я не хотел быть и ринулся вперед, чтобы стать сотней. Я поехал сразу же в Магадан. Целый месяц я находился в запое, единственном в моей жизни. Видел только перед собой расплывшуюся грудь и дряблые ляжки какой-то магаданки средних лет, подающей мне дрожащей рукой стакан с водкой, когда я просыпался. Деньги по выходу из лагеря у меня были - их я заработал на портретах для писем зеков, которые они отправляли домой и татуировках. Деньги я передал одному вольнонаемному перед выходом из лагеря, чтобы при прощальном шмоне у меня их не выгребла охрана. А выйдя из ворот лагеря, получил их обратно, конечно, отблагодарив того вольнонаемного. Через месяц у меня этих денег не стало и я задумался. Алкоголь разрушающе воздействует на волю. И вот у меня появилась мысль - не бросить ли все свои будущие мытарства с каким-то золотом, и не остаться ли у этой магаданочки навсегда. Я истосковался по свободе и хотел покоя. Тем более, та женщина была не плохой по своей сути и открыто предлагала мне жить совместно. Может, слишком настойчиво предлагала, что мне не нравилось. Но, слава богу, закончились деньги и я пришел в себя. Вспомнил о своих врагах и врагах переданных мне Медведем - я должен довести, намеченное дело до конца. Я начал узнавать, как можно завербоваться на лесоразработки в Усть- Гырган. И здесь меня ждало первое разочарование. Оказалось, что это не Якутия, как я считал, а Хабаровский край. Этого мне Медведь не объяснил, а я не удосужился выяснить. В Хабаровский край из Магадана на лесоповал вербовки не было. Надо было добираться туда самому. А примут ли там на работу? Тоже неясно. Денег на дорогу не было. Все пропил. Но у меня были деньги, которые лежали на счету в МВД и которые я должен был получить по приезду домой. ...Поселок был расположен не на самой Юдоме - за ней начиналась Якутия, а в километре от реки, на озере. Между Юдомой и поселком расположилась гряда сопок, с огромными каменными валунами. Поэтому, прямо на Юдоме первые поселенцы разбить свой поселок не могли. Зато озеро было красиво. Собственно говоря, это не озеро, а разлившийся участок реки. Позже я понял почему здесь образовалось озеро - нижняя часть Гыргана, была выше верхней. Гырган не в силах был преодолеть подъем к Юдоме и временно притормозил, разлившись озером длиной километра три, а потом вытекал из озера небольшим, плавным потоком, достаточным для прохождения лодки. В озере водился хариус, сиг, таймень не считая другой рыбы. Хариус просто выпрыгивал из воды, ловя комаров на лету, в воздухе. За озером была низменность, поросшая сосняком и только, где-то вдали, синели горы. Место прекрасное, для жизни и для отдыха - особенно любителям рыбалки и охоты. Жаль, что его покидали местные жители. ...Сложнее было с жильем в общежитии. Жило нас в комнате четыре человека. И все было бы хорошо, но постоянные пьянки моих соседей не давали спокойно отдыхать. Я тоже с ними выпивал - не буду представляться аскетичным ангелом, но каждый день пить не мог. Да еще, постоянные разборки по пьяне друг с другом, выводили меня из себя. Я старался не вмешиваться в разборки. Но однажды, сильно пристающего ко мне гостя, который хотел показать, что я сопляк по сравнению с ним, отсидевшим целых целых пять лет, саданул так, что его еле откачали. Он сам виноват - решил показать свою силу и храбрость. И все продемонстрировать на мне. Наутро, проспавшись, он прибежал ко мне извиняться, когда я еще толком не проснулся: --Прости? - Извинялся он передо мной, дыша водочным перегаром и непрерывно кланяясь головой вперед. - Я не знал, что ты оттянул червонец строгача. Прости, братан? Я твой друг навеки! Прости!? Я его простил, но пришлось дополнительно послать его подальше, чтобы он перестал извиняться. Но больше со мной никто не задирался, а сильную дружбу я ни с кем не заводил. Я прибыл сюда достаточно поздно - кончался август. А в этих местах - это уже осень. Разведку на Ёнгу я не мог провести - не знал, где точно находится эта река, да и одному осенью по тайге без ружья, бродить опасно. А ружье не мог прибрести. Я должен был год стоять на учете в милиции, до определенного времени гулять по улицам, а с девяти быть в общежитии. Также, обязан был периодически отмечаться в милиции. Хотя меня эта милиция, как и всех остальных, видела каждый день. Контора леспромхоза и милиция расположены друг против друга. О ружье речи не могло идти. Отлучаться надолго из поселка, без разрешения милиции, я не мог. В случае самовольных отлучек, могли приписать нарушение режима. Объяснять милиции, что на несколько дней еду на Ёнгу, просто не мог. 2 Вступила в свои права полная осень, выпал снег. И сразу же ударили морозы, не дожидаясь календарной зимы. Работали мы в леспромхозе в любой мороз, кроме дней, когда мела пурга и все засыпало снегом. Но также мы работали и в зоне. Перед новым годом я стал вальщиком леса, так сказать, пошел на повышение и получил в руки бензопилу. Но сразу же после нового года меня угораздило попасть под нее. Вернее не под нее, а под цепь пилы. Валил сосну под самый корень и я влез полотном пилы в камень, который не заметил под снегом. Цепь порвалась и врезалась мне сзади в мякоть, выше колена. Меня вынесли из леса и отправили в поселок в леспромхозовскую больницу, а точнее, в медпнукт. Там врач, совмещающий много специальностей, от хирурга до гинеколога, сшил мне рану и я две недели отдыхал у него в медпункте. Но, видимо, было немного задето сухожилие и я захромал. Требовался осмотр специалистом. Хотя отправляли по таким травмам в район, я уговорил директора леспромхоза отправить меня в Якутск. Он, скрепя сердцем, согласился и дал мне двухнедельный отпуск. Я машинами, вертолетом и самолетом добрался до Якутска. Меня туда вели две причины: встретиться с Федором Тонкошеиным и, может быть, привлечь его к поискам клада - одному мне будет сложно. И, вторая причина- посмотреть в библиотеке книги, связанные с колчаковщиной и, конкретно, с золотом. Федора я разыскал быстро. Он стал руководителем малого предприятия по рекламе и процветал. Встретил меня радушно, помог с гостиницей, а вечером пригласил меня к себе в гости. ...Другим приятным сюрпризом в ту зиму, было мое близкое знакомство, перешедшее в дружбу, со старожилом этих мест - Тимофеем Авдеевичем или попросту Авдеичем. Мы с ним часто сидели на рыбалке рядом и ловили с лунок окуньков. Зимой хариус и другая рыба почему-то не ловиться. Он много рассказывал мне о рыболовном искусстве. В этом деле он был ас. Я стал заходить к нему домой. Это была маленькая изба из двух комнаток и кухоньки. Ну, и обязательно сени, в которых давно не зимовали коровы, с овцами. Он был всегда рад моему приходу. Может потому, что он жил один. Бобылем. Жена у него давно умерла, более десяти лет назад, дети жили на большой земле и к нему не приезжали. И вот однажды вечером, когда я ушел из общежития, чтобы не видеть очередной пьянки, Авдеич неожиданно предложил мне: --Слушай, Юрий? А не хочешь ли ты перебраться ко мне? Я пожал плечами: --Как-то не думал об этом. --Переходи ко мне. Платить за жилье не будешь. Вместе будем столоваться. Все дешевле. Я рыбку ловлю, иногда подстреливаю глухаря или тетерева. Все свежая еда, не консервы. Вижу, ты не буян, гонять меня не будешь... Да и мне веселее будет. В его предложении было рациональное зерно. Хоть он на пенсии, но старик еще крепкий, свой дом тянет. Я подумал и согласился. --Хорошо, Авдеич. Давай я к тебе перееду. Но, если надоем или буду мешать, скажешь. Уйду. --Нет. Наоборот. Если я тебе надоем или что-то еще, то снова можешь идти в общежитие. Вот, занимай крайнюю комнату, хоть сейчас. Так я перешел жить к Авдеичу и нам стало веселее коротать длинные зимние вечера. С ним я стал ходить на охоту и раз подстрелил глухаря, сам лично. Видел я Тосю - вдову Семена, погибшего на месте клада. Это была рыхлая, толстая женщина лет семидесяти. Она тяжело передвигалась по поселку с палкой в руке. Ее мучила одышка. Зимой она одевала на себя под облезлую шубу кучу всяких теплых одежек и была похожа на колобок, катящийся по зимней утоптанной дороге. Как-то, повстречались с ней зимой, как говорится, нос к носу. Она остановилась и долго рассматривала меня. Я прошел мимо, но она глядела мне вслед, пока я не зашел в контору. С крыльца конторы я увидел, что она также и стоит на том месте, где мы поздоровались и наблюдает за мной. Она жила одна и если бы ей не помогали соседи с дровами - колоть, укладывать поленницу, то неизвестно, смогла бы она перезимовать. Мне было ее жаль, но я держался дальше от нее, и, как бы, не замечал. Хотелось помочь ей, хоть в колке дров, но нельзя. А еще больше мне хотелось узнать - знает ли она, что Семка погиб из-за золота. А, может до сих пор считает, что он от нее просто сбежал. Но не у нее, ни у кого другого я не мог спросить об этом - привлекать внимание других к прошлому, не хотелось. Я боялся разоблачения своих целей приезда в Усть-Гырган. ...Она достала из сумки тетрадь и я, под ее диктовку, написал заявление, чтобы меня приняли на работу руководителем изобразительного кружка. Так я стал еще и клубным работником. Я написал письмо сестре, чтобы выслала мне копию институтского диплома. Она из моего письма, написанного раньше, знала, что я решил остаться на севере на два-три года, чтобы заработать денег и поэтому в ближайшее время не приеду домой. В ответных письмах сестра звала меня приехать домой, хотя бы во время отпуска. Но в письме, в котором была копия, она сообщала, что собирается во время своего летнего отпуска приехать ко мне сама - посмотреть на меня, очень соскучилась. А также обрадовала новостью, что я стал дедом - у ее дочери появилась дочь. Как быстро время бежит! Ее желание приехать сюда, меня напугало и я в ответном письме упрашивал ее этого не делать, пугал северными невзгодами и трудностями. А внучке, вернее, племяннице я перевел деньги на подарок. Сестру удалось уговорить и она согласилась подождать моего возвращения год-два. В клубе мне выделили маленькую комнатку для занятий. По объявлению, вывешенному здесь же в клубе и в школе-интернате, ко мне стали ходить на занятие с десяток человек. В основном это были дети. Но была и женщина лет под пятьдесят - люди и здесь тянулись к искусству. Так я жил, пока непосредственно, не занимаясь поиском золота. В общении с людьми моя душа оттаивала и становилась более открытой. И тем становилось больнее - столько лет оказалось выброшенными собаке под хвост. ...Мы выпили и заели глухариным мясом - раз оно полезное во всех отношениях. Теперь я не мог, не спросить о кладе. Он заговорил о нем первым. --А какой князь спрятал здесь клад? Якутский? - Как можно наивнее спросил я, чтобы зацепиться за разговор. --Зачем якутский? У них князей не было. Они по другому назывались. Это клад русского князя. --Слишком далеко он заехал его прятать. Мог бы спрятать и поближе. --Мог бы. Но была война. Учил в школе? --Кажется, учил. --Так вот, чтобы не досталось его золото и драгоценности красным, он приехал сюда, пока их здесь не было и спрятал. --Все равно далеко. - Продолжал я притворяться непонимающим. Авдеич терпеливо объяснил по новой: --Я ж говорю была война. Красные уже были везде в России, а сюда не дошли пока. Так вот он сюда его и привез. --Все равно непонятно. Ну, рассказывай дальше. Заинтересовал. --Многие им интересуются. Но, как только начнут интересоваться, так сразу же куда-то пропадают или их убивают. --Ну, это вообще бабкины россказни! ....--Клад, где-то далеко от Гыргана. Или на Ёнге или ниже по течению Юдомы. -Я вздрогнул при упоминании - Ёнга и сердце мое забилось еще более учащенно. Знают и место клада. Это плохо. А Авдеич, искоса внимательно посматривая на меня - испугался ли я, продолжал нагнетать тайну. - А там знаешь какие места? Только на них взглянешь - страшно становиться, хочется бежать оттудова. Ёнгу трудно заметить с Юдомы, а она в нее впадает. Такие камни и вода бурлит, что примешь Ёнгу не за реку, а берег Юдомы. - Я запоминал, что говорит Авдеич, буквально впитывал его слова в себя. - А пройдешь камни, видно, что река. А потом снова пороги, Ёнга срывается со скал. Там, вообще, пороги. Вода даже зимой не замерзает. А еще с одной стороны тайга, а с другой скалы. Прямо стеной стоят. И голые - на них ничего не растет. В них, аж воздух звенит - зайдешь туда и, страшно делаеться. Поневоле поверишь в духов. --А ты, что там был? Так все рассказываешь подробно. Авдеич замялся, налил в стаканы водки и пододвинул мой стакан мне. --Ты смеешься, а там вправду страшно. Давай лучше выпьем, а то мне до сих пор страшно. Мы выпили, закусили глухарем и я снова задал тот же вопрос: --Так ты там был или не был? Тоже искал клад? --Был. - Угрюмо ответил Авдеич. - Я работал в какой-то бригаде, обмеряли леса. Но они еще искали этот клад... ...Авдеич пошел к своему огромному деревянному сундуку и начал рыться в вещах, на самом дне. Я с нетерпением ждал. Вот он наконец выпрямился, подошел ко мне и протянул золотую монетку - одну из многих тысяч, которые мне предстояло разыскать. Я взял ее пальцами и почувствовал, как они дрожат - я впервые прикоснулся к своему золоту. Я поднял ее на свет и осмотрел лицевые стороны - с одной двуглавый орел, с другой решка - выпукло на меня смотрели буквы, составляющие слово - десять рублей. И еще, что-то было написано мелкими буквами, которые я не мог разобрать в свете слабой лампы. Я вздохнул, и протянул монетку обратно Авдеичу. --Всего одну приобрел? --Да. - Не сразу ответил Авдеич. --А больше у нее не осталось? --Кажется, нет. У нее сейчас не хватает денег на хлеб. --Может, зажимает? --А ты что, тоже хочешь купить? - С подозрением спросил меня Авдеич. --Не помешало бы. --Кажется, у нее все купили. Кавказец и другие... Она что-то говорила об этом. --А кавказца не помнишь, как звали? Авдеич снова с подозрением посмотрел на меня: --А зачем тебе это знать? --Заинтересовался кладом! - Натянуто засмеялся я. - Ладно давай спать. Пусть дух ночью приснится. - Пора было прекращать этот разговор окончательно, а то Авдеич начнет догадываться, почему я так сильно интересуюсь кладом. ...Авдеич в соседней комнате ворочался и глубоко кашлял. Вдруг я услышал его голос: --Ты не спишь?- Он сделал паузу и, не дождавшись моего ответа - я притворился спящим - произнес. - Вспомнил, как звали того приезжего, что купил золотые монеты у Тоськи. Его звали Руслан! Я, затаив дыхание, вслушивался в его дребезжащий голос. Мне хотелось, чтобы он назвал и фамилию, но Авдеич замолк. Только снова прокашлялся и вскоре я услышал его храп. А я заснуть еще долго не мог. В каком году купил у Тоси монеты Руслан? Когда он был здесь в последний раз? Есть ли его люди в поселке, которые пасут этот клад? Но ответа пока не находил. Заснул я в эту ночь поздно, с мыслью - золото еще находиться здесь. Его надо перепрятать в другое место, подальше от Ёнги. 3 ...--Ты что миллионер? - Снова подозрительно спросил Авдеич. - Так деньги транжирить. Бери мою лодку. --Мне придется далеко ездить. Поищи лодку. Ты здесь все знаешь. Авдеич нехотя согласился помочь найти мне приличную лодку. Через пару дней нашел мне нужную лодку, которую хозяин бросил, уезжая отсюда. Она была немного побольше лодки Авдеича, но на нее можно было поставить мотор. Лодка была плоскодонной, что было необходимо для прохождении порогов. Лодка требовала ремонта и мы еще по снегу стали этим с Авдеичем заниматься. Прежде всего переделали корму, сделали на носу бардачок. Этой работой мы занимались больше месяца. Мотор я не смог здесь купить - все старые и съездил на пару дней в Югоренок и, привез двадцатисильный "Вихрь". Я с увлечением, без всякой натяжки, проводил занятия с детьми и взрослыми, учил их держать карандаш, позже кисть, находить золотое сечение - много премудростей в работе художника, всему на коротке не обучишь. Эта работа стала у меня основным заработком. Деньги, полученные в Магадане и заработанные за зиму в леспромхозе, я растратил на покупки, необходимые для поиски клада. Жизнь на севере дорогая, приходилось экономить на еде. Но спасала рыба, которую мы почти ежедневно ловили на донки, забрасывая их с берега в озеро, занимаясь одновременно с Авдеичем, ремонтом моей и его лодки. Авдеич заметил, что я стал меньше покупать продуктов и предложил мне взаймы деньги, но я отказался - неудобно. Бесплатно у него живу и еще на дармовщину буду питаться. Зинаида Александровна, узнав, что я уволился из леспромхоза, предложила мне переговорить со своим мужем, по поводу моей работы там. Я хотел сторожем, но, как я уже сказал, предложили должность учетчика. Тогда она предложила мне купить для клуба несколько моих картин. --Мне очень нравятся ваши картины. Я поговорю с начальством и сколько они выделят денег, на столько и купим у вас картин. --Я вам лучше подарю. - Ответил я, тронутый ее заботой обо мне. Но она настаивала на покупке картин. Но, увы, ей удалось выбить в районе на оформление внутреннего интерьера всего полтыщи. После всех вычетов, у меня осталось чуть более трехсот, но и за это спасибо ей. Я в ответ подарил клубу несколько своих пейзажей, кроме проданных картин. ...Наконец-то мне удалось поговорить с Тосей или, вернее, с тетей Тосей. Она годилась мне в матери. Это случилось в магазине, куда я зашел за продуктами. Была весна и она напялила на себя дранную телогрейку. Она стояла у прилавка и, увидев меня, вытаращила на глаза: --Это кто? - С одышкой просипела она, указывая давно не мытой рукой на меня. Меня уже в поселке знали и продавщица ответила вместо меня: --Это художник. Работает в клубе. Тося рассматривала меня подслеповатыми бледными глазками, проглядывающими в щелочки сала. У нее могла быть водянка. Больше замечательного я отметить в ее лице не мог, не считая рта с двумя или тремя коричневыми зубами. На пояснение продавщицы Тося ответила: --Знаю Откуда она знала меня, если только что спрашивала, кто я? Этой женщине мне предстояло отдать долю золота, причитающегося Семке. Пока больше, кроме сестры Медведя, я родственников погибших не знал. Тосе надо было отдать ее золото, не глядя на ее здоровье - кажется, на старости лет она немного свихнулсь. Но я обязан был отдать ей пай Семена - дело чести. Я решил быть с ней вежлив: --Вам что-то надо купить? Пожалуйста? --Куплю-куплю. Тебя куплю. - От ее слов, мне стало не по себе. --Меня не надо покупать. - Сдержанно ответил я, стараясь не показывать свою злость, закипавшую против этой старухи. Но она словно не слышала моего ответа и продолжала шамкать: --Как появится у нас, кто рисует, так сразу же с ним приходит смерть. Старуха говорила словно провидица и от нее несло мертвячиной. Она продолжала: --Ходил тут, когда-то, один по лесам, рисовал и искал что-то. Сам не вернулся и моего Семку с собой забрал. - Наверное, она имела ввиду Володю Чокнутого. У старухи словно было чутье на тех, кто ищет золото. Я решил не слушать и ее заказал продавщице, первое что пришло в голову, чтобы побыстрее избавиться от этой старухи. ...Я замолчал, не зная, как дальше объяснить ей свой приход. Она сидела на лавке и молчала, а я стоял перед ней. Она не пригласила меня сесть. Потом вздохнув произнесла старческим, надтреснутым голосом: --Садись. - Я сел на колченогую табуретку. Она, пошмыгав носом, спросила, видимо, припоминая меня. - Так, баишь, художник? --Да. - Поспешно ответил я, радуясь завязавшемуся разговору. --Горе от вас художников. Ты ж не зря ко мне пришел. Нужна я тебе, чтобы рисовать? Ты хочешь узнать о моих золотых копейках и купить оставшиеся. Ты не вор? --Мне ваши монеты не нужны. Я не вор. - Возразил я, одновременно, отметив для себя - значит, не все монеты она продала Руслану. - Просто мне понравился ваш образ... - Но я понимал, что объясняю сложно, непонятно для нее и, внутренне ругал себя за неумение сказать безграмотной старухе, как-то попроще. - В общем, хочу нарисовать вас. --Не надо меня рисовать. Лучше нарисуй моего мужа, безвинно погибшего из-за золотых копеек. ....И тут Тося скрипуче засмеялась, а я вздрогнул от ее неожиданной реакции на мои слова. Она закончила смеяться также неожиданно, как и начала, словно ей крепко и резко сдавили горло и прохрипела: --Ты что, сам не знаешь, что его убили? Не знаешь? --Не знаю. - Растерянно ответил я. --Знаешь! Тебя прислал сюда Медведь за остальными копейками! Я, когда тебя увидела, сразу поняла. --Какой Медведь? - Возразил я, вздрогнув. Старуха своим провидением подавляла мою волю. --Знаешь ты Медведя. - Медленно, с придыханием говорила Тося. - Я знала, что доживу до тех пор, когда от него придет человек. Вот ты и пришел! --Не знаю я никого Медведя! - Почти закричал я на нее, чтобы сбить ее с толку, а может напугать. Но ошибся. --Знаешь Медведя, раз орешь на меня. Не знал бы - не кричал. Я за всеми слежу, кто приезжает сюда. И тебя с осени приметила. Поняла - тебя прислал Медведь. Знаешь, почему? - Купила она меня этим вопросом и я, не удержавшись спросил: --Почему? --Ты похож на него! ....Она протянула мне сжатый грязный кулак и оставила в таком положении. Я не потянулся к ней, не поторопился разжать ее кулак, чего она, видимо, ждала. Я овладел собой. Тося, видя что я не отвечаю на ее жест, медленно разжала кулак и я увидел на ее ладони... золотые монеты. Но и здесь я не подался вперед, не торопился приблизиться к ним и рассматривать, хотя мне очень хотелось это сделать. Кажется я сбил ее с толку. Я ничего ей не сказал, а ждал, когда она заговорит первой. И она начала говорить, но уже спокойнее. --Вот, зачем ты пришел сюда! Я хранила эти копейки... Для тебя. --Мне они не нужны! - Перебил я ее. --Нужны... Как у тебя глаза горят... На потрогай... - Ответила полуслепая старуха. --Мне они не нужны. - Снова повторил я. --Ладно. Не хочешь брать их с моей руки, так возьми со стола. У меня их еще много. Полюбуйся ими... Я не все отдала убийце Семена. Тося опрокинула ладонь вниз и, монеты звеня посыпались на стол. Некоторые из них прилипли к ее ладони и она стала их неловко стряхивать. Насчет убийцы, я пропустил мимо ушей потому, что моя рука непроизвольно потянулась к золотым монетам. Я взял одну монетку и почувствовал, как тогда у Авдеича, что у меня дрожат руки. Я посмотрел на ее аверс и абрис - те же десять рублей. Видимо, все монеты, которые взял Медведь из мешка были одного достоинства. Я аккуратно положил монетку в кучу и сказал: --Золото не покупаю. Давайте фотографию, я сделаю портрет вашего мужа. Тося бледными от старости глазками внимательно посмотрела на меня: --Правильно, что отказываешься. Никто не должен знать, что ты приехал от Медведя за золотом. А хочешь, я тебе покажу его золото? Ты его должен взять в дровнике Медведя. ...На следующий день я стал писать портрет Семена. Но писал урывками - ходил на работу в клуб, доводил до ума лодки. Пора было выходить в плавание, лед стаял. Стояла вторая половина мая. Портрет я писал неделю. Как и предполагал, с карточки он у меня плохо шел. Получалась большая цветная фотография. Изредка подходил ко мне Авдеич. Как бывало всегда, наблюдал за работой, и советовал: --Ты румянец убери со щек. --Зачем? --У нас на севере все бледные. - Просто пояснял он. Я убирал румянец, а Авдеич снова советовал: --Брови сделай погуще. Здесь все бровастые. У меня складывалось впечатление, что он его знал раньше. И я, не выдержав, его подсказок, спросил: --Ты, что его раньше видел? --Нет! - Испуганно замотал головой Авдеич. - Никогда! Может случайно видел. Я просто думаю, каким он должен быть. 4 ...По Гыргану я спустился в Юдому. Течение в этом месте не сильное и я на небольшой скорости, тщательно осматривая берега, стал добираться до столь желанной и недоступной мне пока, Ёнги. Вокруг Юдомы местность, в наших местах, в основном, холмистая - сопки, заросшие сосняком и лиственницей. Изредка встречались по берегам скалы. В интересующих местах я приставал к берегу, выходил и осматривал окрестности. Ничего примечательного не было - обычный для этих мест ландшафт. Я помнил описание впадения Ёнги в Юдому - должно быть много валунов, встречал такие места, но речек в них, не обнаружил. Реки, которые мне встречались, свободно вливались в Юдому. Но я не беспокоился. Ёнга по рассказам должна быть ниже, в километрах пятидесяти. ...Солнце послало из-за Джугджура свои первые лучи и я поплыл дальше вниз по течению. Юдома разлилась и течение стало более мощным, но я не обращал на это внимание - пока не было опыта путешествий по воде. Я был в приподнятом состоянии от того, что впервые отправился к намеченной цели. Вскоре левый берег Юдомы стал изменяться - появились сопки с голыми вершинами из гранита, а то и скалы. В этих местах начались перекаты, где вода с шумом накатывалась на камни-голыши и, обтекая их медленнее, устремлялась вперед, чтобы набрать скорость у следующего переката. Мне пришлось перебраться чуть ли не к середине реки, чтобы избежать столкновения с прибрежными валунами. А они то пропадали, то возникали вновь, не давая возможности приблизиться к берегу. Иногда Юдома уходила далеко в берег, омывая каменные голыши, от подводных и едва выступающих над водой, до нескольких метров в высоту и в диаметре. Так я проплыл до полудня. Скалы закончились и снова появилась гряда сопок, заросшая соснами, а по берегам - вперемежку с березами. Я причалил к берегу и не выходя из лодки пообедал. Потом снова развернул бумажки с обозначением тайников. Я искал Ёнгу, которая затерялась где-то в тайге, среди скал. Может, я пропустил устье этой проклятой речушки. Расстояние от Усть-Гыргана я не мог определить - потерял чувство пространства из-за постоянного осмотра берегов. Я спустился вниз еще километров на пять. Снова пошли скалы, но впадения реки, я нигде не заметил. Когда скалистый участок закончился и впереди насколько хватало взгляда такого берега не предвиделось, я решил повернуть обратно. Ёнга должна быть с левой стороны, но я ее упорно не видел. Я переплыл на обратный берег Юдомы, а это была уже Якутия и издалека стал осматривать противоположный берег. Но снова не увидел другой реки. Я решил сделать карандашный набросок того берега и выбрал пару характерных видов: длинную потрескавшуюся скалу, с крутым скатом к воде и вид между скалами. Я быстро сделал этюды карандашом и поплыл дальше против течения. ...Так я сидел один на реке, посредине тайги, со своими грустными мыслями. Но зато ночь дала жестокий бой моей сентиментальности - взяла реванш за расслабленность. Когда я заснул в спальном мешке, то всю ночь мне снились знакомые лица, но не родные, а чужие. Надменное, с тонкими губами, лицо Эдика Горенкова, который свысока смотрел на меня и отталкивал меня рукой, не подпуская ближе к себе. Захарыча, почему-то с бородой, и размахивающего иконой. Следователя, занесшего надо мной здоровенную резиновую дубину и себя, ускользающего из-под удара внутрь пола. Снился Псюк с плетью и я, вталкивающийся в бетонный угол карцера и растворяющийся в нем, чтобы избежать удара. Азию и Груза, с пилой и финкой, гоняющихся за мной, то по лесу, то по бараку и, желающих меня разрезать. Лишь изредка мелькало лицо Марины, почему-то с картины, а не живое и коса, которую я никак не могу ухватить рукою. И когда над всеми ими появилось, изрезанное философскими морщинами лицо Медведя, сурово произнесшего: "А вот мои враги, ставшие твоими! Найди их и отомсти!..", я в испуге проснулся. Слава богу, что его врагов я не видел во сне. ...Когда я постучался в дверь, то Авдеич, узнав мой голос, удивленно спросил: --А, что так рано? Я думал ты явишься только завтрему вечеру. --Бензин закончился. Пришлось идти на веслах. Замучился, как собака. --Я так и знал, что зря будешь жечь бензин. Там, где хорошее течение иди за ним и рули веслами. А ты все ж, наверное, с ветерком. --С ветерком. - Согласился я. --Ну ладно садись кушать. А я ничего толком не приготовил. Не думал, что ты сегодня явишься. Мне же не надо много - хвост рыбки посмоктать, и хватит. Тебе надо. --Во! Дай мне рыбки, только не хвост, а голову. ...Я открыл папку и достал рисунки. Авдеич поднес их ближе к свету и стал рассматривать. --А это где? - Задал он вопрос. --Вторые скалы отсюда. Он промолчал, может быть недовольный тем, что не помнит этого места. Потом просмотрел остальные рисунки и воскликнул: --А вот и Ёнга! --Где? - Не удержался я от вопроса, который был мне жизненно необходим. --Вот смотри! Две голые красные скалы. Между ними течет Ёнга. Я смотрел на свой рисунок и в душе ликовал - нашел Ёнгу, но вслух сказал: --А я в том месте и не заметил реки. 5 ...Тося подошла к чемодану и подвинула его мне: --Открывай! Я, с колебанием в душе, наклонился и щелкнул замками чемодана, потом поднял крышку. Там лежали чьи-то вещи. Я встал. --Открыто. Смотрите? Тося с кряхтением склонилась над чемоданом и стала перебирать вещи. Наконец, нашла нужную вещь, приподнялась и протянула мне какую-то коробочку. --На возьми себе. Эти вещи я успела первой взять у Миши, пока другие не разворовали. Я открыл коробочку и увидел карманные часы с цепочкой, возможно иностранного происхождения. Я оглядел их и положил на место, но Тося прохрипела: --Открой их. Я нажал на кнопку и крышка щелкнув, приподнялась. На внутренней стороне крышке было что-то выгравировано. Я всматривался в текст надписи, но из-за сумрака в спальне не мог разобрать. Я защелкнул крышку и протянул часы обратно бабе Тосе. --Возьмите. --Они мне не нужны. Это все Медведя. Забери себе. Оно твое. --Я не знаю никакого Медведя! - Повысив голос, резко возразил я. - И мне ничего от вас не надо. Я вас рисовать больше не буду и не зайду к вам больше. Она скрипуче засмеялась и ответила: --Знаешь его. Знаешь. - Она говорила убежденно. Мол, не отказывайся - все о тебе знаю .- Я их взяла тогда утром, после стрельбы ночью, как поняла, что стреляют по Мишке. А на следующую ночь, кто-то ограбил его дом. Брать-то у него было нечего, так сорвали доски с пола - чегось искали. А я себе забрала его документы. Возьми их себе? --Отстаньте от меня. Мне ничего не нужно. И Мишку я никакого не знаю. Я двинулся из спальни, как вдруг вслед себе услышал скрипучий голос: --А почему ты вчера плавал на Ёнгу? Сразу же туда, а не в другое место? ...Когда я пришел домой, Авдеич взглянув на меня, спросил: --Что ты спешил, будто за тобой черти гнались? --Так баба Тося не человек, а черт. От нее поневоле побежишь. - Чуть ли не честно ответил я. --Она сумасшедшая. У нее плохой глаз. Многие побаиваются ее. Бояться сглаза. Ты поосторожнее с ней. А то наведет на тебя порчу. Она еще на картах другим гадает. Правильно выходит. --А давно она свихнулась? --Не знаю. Но говорят в один раз. На тех золотых монетах. Так говорят. Не знаю. Я вздрогнул - а откуда монеты у Авдеича? Сказал, что купил у нее. А она кроме того, которого забыла имя, никому не продавала. Кажется, так она мне говорила? А может я что-то попутал с этой толстой старухой. Авдеич продолжил утренний разговор. --Пока стоит хорошая погода, не начался летний паводок, давай съездим в Усть-Мыгу? --Можно. - Согласился я. - Давай собирайся. Авдеич обрадовался: --Так давай дня через два. Побыстрее. --Через два не получиться. Работать надо. Надо помочь подготовиться к празднику в клубе. --А когда? - Увял Авдеич. --Через неделю. Готовься. --Давай так. - Согласился Авдеич. 6 В Усть-Мыгу мы отправились с Авдеичем в понедельник. Решили идти на моей лодке - она больше и крепче. С собой взяли мое ружье. Юдома спала в воде. Но Авдеич предупредил меня, что недели через две может начаться летний паводок - начнут таять ледники в горах. Будет сложно выходить на рыбалку - и воды много, и в это время рыба не идет ни на крючок, ни на блесну. Когда мы проплывали мимо скальных столбов, где должна впадать Ёнга в Юдому, Авдеич молчал. Я не задавал ему вопросов, хотя очень хотелось спросить о Ёнге. Он же по рисунку определил, что Ёнга здесь. Но раз молчит, значит, так нужно, решил я. Авдеич изредка показывал и называл мне, знакомые ему места. Но все как-то коротко и неохотно. К обеду мы прибыли в Усть-Мыгу. Здесь Мыга вливалась в Юдому и с этого места она становилась сплавной. Поселок был раза в три-четыре больше нашего Усть-Гыргана. У берега стояли два катера-буксира, речные, тупоносые с двух сторон, баржи, которые не разворачивались на реках, а могли идти в любую сторону. Где-то должны быть вертолеты, но я их не видел. Мы проплыли дальше основного причала и остановились на краю поселка, ниже по течению. Авдеич вышел из лодки и попросил меня подождать, а сам пошел к черному домику, с маленькими створами окошек. Я видел, как он постучал в окно и зашел в дом. Через несколько минут он вышел со седым стариком, старше, на первый взгляд, его. Они подошли ко мне. --Ну, вот мой старый друг. - Он показал рукой на старичка. - Еще детьми мы с ним познакомились на Колыме. Оба, из семьи раскулаченных. Зови его Трофимычем. ....Вскоре подошли ко мне Авдеич с Трофимычем. --Ты что, дурак, обиделся? - Попросту обратился ко мне Трофимыч. - Не хочешь к моей соседке, пойдем к другой. В поселке еще есть холостые и разведенные. --Никакой обиды нет. Пойдем в дом, выпьем. А к соседкам сходим в следующий приезд. --Вот это другое дело! Идем. Авдеич молчал, виновато переминаясь с ноги на ногу. Но в избе долго сидеть не пришлось - почитатель своей чудодейственной браги вскоре отключился. Его жена постелила нам с Авдеичем на полу и мы легли спать. От проклятой браги, меня мучила изжога и, я долго не мог заснуть. Зато Авдеич захрапел сразу. Утром все проснулись рано. Трофимыч с трехлитровой кружкой уже сходил к бочонку с брагой и ждал нас, за неубранным столом. Меня от дрожжевого запаха воротило до тошноты и, я отказался пить. Авдеич пригубил немного и заторопился: --Нам пора. --Что так рано? - Удивился Трофимыч. --Надо к вечеру добраться до дому. --Ты будешь там к обеду, если сейчас выедешь. --Я хочу заехать еще в одно место. --Какое еще место есть между нами? - Недоуменно спросил Трофимыч, имея ввиду поселок. - Таковых между нами до сих пор не было. --Вспомнить места клева. --Ну, ты рыбак у нас заядлый не то, что я. Но давай договоримся в следующий раз приезжай на несколько дней. --Договорились. Я понял поспешный наш отъезд и невразумительное объяснение по этому поводу Авдеича, как нежелание продолжать попойку, которая могла начаться прямо сейчас - до зари. Я думал отправиться отсюда попозже, но не возражал Авдеичу. ...Авдеич уверенно вел лодку меж камней к правому берегу. При впадении Ёнга расширялась за счет камней, которые она содрала со скал и словно, показав свою последнюю силу, оставила их на память Юдоме. Мы прошли камни и вошли русло ограниченное четкими берегами. Течение здесь замедлялось, но чем мы поднимались выше, тем оно становилось все более быстрым. Впереди возвышались две красные скалы, которые разрывала Ёнга своей мощью, а может рассекала на две неравные половины, словно сабля. А может, наоборот, скалы хотели удавить Ёнгу. Природа словно в крайнем напряжении сил остановилась, не в силах отдать предпочтение какой либо стороне - реке или скалам. Между монолитными скалами прорывался бурный поток воды. И, опять же перед скалами, были навалены камни, разбиваясь о которые, водяная пыль зависала семицветной радугой. Авдеич подвел лодку к камням, будто показывая мне, что дальше пути нет, проехался вдоль их гряды и причалил к берегу. Мы вышли и, не сговариваясь, закурили, нервно чиркая спичками. Я закурил от волнения, что впервые соприкоснулся с Ёнгой. Авдеич, возможно от волнения, что вел лодку среди камней - сложная операция. Потом, отбросив недокуренную папиросу в сторону он сказал: --Пойдем дальше. Покажу, что знаю. Мы взошли на невысокую сопку рядом со скалой. Когда поднялись на ее вершину, передо мною открылась удивительная панорама горной тайги, а может таежных гор. Кто даст правильное определение этому прекрасному ландшафту? Это сугубо личное восприятие. Авдеич, кажется, не разделял моего внутреннего восторга, он внимательным, даже оценивающимся взглядам, окидывал окрестности. Наконец, произнес: --Ну, вот и пришли. --Куда пришли? --Я ж тебе говорил. Место обитания духов. Послушай, какая тишина? Он замолк и мы стали слушать тишину Ёнги. Действительно, стояла звонкая тишина, даже птицы не чирикали и не каркали. А они уже прилетели из теплых мест. Так почему же они не остановились в этом райском уголке? Нет, кажется, Авдеич не прав. Вон, беззвучно рассекая прозрачную тишину неба, пронесся быстрый щур. В кедровом стланике копошатся деловитые кедровки, разгрызая прошлогодние орехи. Где-то вдали раздался призывный клич дикуши. Весна закончилась - наступило лето, пора заботиться о будущем потомстве. Раз есть птицы, должны быть и звери. Но все равно тишина забивала уши, резала глаза, проникала в тебя самого, заполняя каждую клеточку организма своим гулким напряжением. Авдеич подождал пока я осмотрюсь и спросил коротко: --Ну как? --Красотища!-Ответил я и, взяв себя в руки, после первого остолбенения, и по деловому продолжил, чтобы он ничего такого не подумал.-Просится на холст. Но Авдеич теперь, в свою очередь, будто не услышал моих слов и сказал, указывая вдаль рукой: --Вон там есть яма, в которой камнем придавлен человек.-Он показал в сторону низины, протянувшейся вдоль левого берега Ёнги. ..Но я успел напоследок, перед каменной преградой в Юдому, ему ответить: --Если рыба есть в Ёнге и идет сюда на нерест, то какие могут быть здесь духи? Авдеич сделал вид, что не услышал моей последней реплики. 7 Позже, я думал - почему Авдеич решил показать мне Ёнгу и проход к ней? Может быть, хотел загладить свою вину, когда обидел меня у Трофимыча? А может, чтобы я долго не маялся и не искал реку? Ее впадение природа спрятала в камнях, словно, стараясь не допускать к ней людей. А может быть Авдеич, как и баба Тося догадываются о моей истинной причине появления в поселке? Но та мне сказала об этом в глаза, а этот молчит. Мне так не хотелось, чтобы Авдеич обо всем догадался. Но они старожилы в этом поселке, они еще помнят старые времена и могут как-то увязать мое появление с легендами о кладе. Но не приведи господь, если о моих намерениях узнают другие и подключится к разборке со мной милиция. ...Следующую неделю я посвятил подготовке нового похода на Ёнгу. Купил веревки, запасся бензином и продуктами. Авдеич, видя мои приготовления, не спрашивал о моих намерениях. Только помогал своими советами. А они были по делу. Он словно знал, что я иду на серьезное дело, где рыбалка и охота только фон, скрывающий истинный смысл моих планов. Надо было бы ему честно сказать о своих планах, но я пока сдерживался. Перед самым отъездом Авдеи подарил мне настоящий охотничий нож. До этого я пользовался каким-то его подобием ножа. Это был широкий нож, заточенный щучкой, изготовленный из очень редкой нержавеющей стали. Так мне объяснил Авдеич. --На, возьми. А то, кто знает. Попадешь под зверя ненароком и ружье не поможет. Так нож сгодится. Он медвежью шкуру прорезает, как талое масло. Я взял нож и осмотрел его со всех сторон. --Хороший. - Похвалил я изделие, вынимая его из кожаных ножен. --В старое время зеки сделали.-Отозвался довольный моей похвалой Авдеич.-Сейчас такое не сделают. Но, так сравнивают прошлое и нынешнее, все пожилые люди. --А куда его лучше приспособить? --В сапог, конечно. Там ему удобнее всего. Я опустил нож в голенище резинового сапога. Авдеич с неудовлетворением покачал головой: --Будет мешать. Смотри, чтобы он не выпал. А когда приедешь обратно, я тебе сделаю застежку. --Хорошо. --Смотри, начинается паводок. Вода станет быстрой. Будь осторожней. - Напутствовал меня на прощание Авдеич. Рано утром я вышел из озера, в Гырган на веслах, чтобы треском мотора никого не привлекать. Только при входе в Юдому я завел мотор. Через три часа я был на месте. ...Я шел дальше, хотел найти золотую яму - исток золотой эпопеи, откуда начались все раздоры и мытарства, захватившие в свое течение многих людей. Но долго не мог найти этого места, хотя обошел и осмотрел все вершины небольших сопок. Я уже хотел вернуться обратно к реке, чтобы по новой начать поиск золотой ямы, когда вышел на плоскую вершину холма, заросшего по бокам кедровым стлаником. На вершине было набросано много валунов разного размера. Вдруг мое сердце учащенно забилось, непроизвольно от сознания. Я почувствовал кончиками нервов, что вышел на золотой исток вражды. Осторожно, даже на цыпочках обошел огромный валун на треть врытый в каменистый грунт. Потом залез на него и пальцами стер с него пыль, лишайниковую черно-зеленую пленку и стал рассматривать неровную поверхность камня. Вот, кажется, есть?! Пальцами я ощутил еле заметные две буквы "К" и стал вглядываться в них. Да, несомненно это были не естественные неровности на камне, а продукт труда человека. Природа две одинаковые буквы сделать не может - она более разнообразна в своем творчестве, чем человек. ...Тогда я мысленно стал воспроизводить обстановку более, чем двадцатилетней давности. Руслан со своей компанией появился из тайги. Он шел к реке. Значит, Медведь со своими друзьями должен был находиться, вот здесь. Камень свалился на Сосу и они видели его лицо отсюда. Я решительно подошел к камню, положил рядом ружье и, вытащив из-за голенища нож, стал осторожно подкапывать камень. В этом месте лежал плоский камень в земле. Его аккуратно снял и положил рядом. Нервы были напряжены, я знал, что ищу веских доказательств подлинности этого валуна и знал, что меня ждет страшное. Вдруг, из разрытой мной норы, прямо из-под моих рук, что-то выскочило. Я в испуге отскочил в сторону и, в следующее мгновение, рассмеялся. Это была мышь - полевка-экономка. Действительно экономка, устроилась в ранее подготовленном человеком месте! Мышка, напугав меня, сняла внутреннее напряжение и я, копнув ножом еще несколько раз, почувствовал что-то твердое, но не камень, а остатки живого прошлого. Я осторожно, острием ножа выбирал землю и передо мною появились истлевшие паутинки хрупких волос и лезвие ножа заскребло по человеческому черепу. Превозмогая отвращение, я раскапывал череп дальше. Мягкие ткани истлели, кроме волоса и череп был белым, но не как муляжи в учебных классах, там их неправдоподобно желтят. А я изучал анатомию, когда-то в институте, и нас учили по черепу восстановлять облик умершего. Но этот был не умершим, а погибшим от алчности бандитом и я представлял, каким должно быть лицо профессионального преступника. Мне захотел заглянуть в его глаза - какие они были в момент смерти. Но от этой мысли меня, чуть не стошнило. "Бедный Соса! - По-гамлетовски заговорил я с черепом. Конечно, мысленно. - Мало тебе было денег, которые ты хватал на севере пачками, обманывая и грабя местных жителей? Захотелось еще и золота, в придачу к презренным бумажкам. Но за золото, кто-то должен платить. Тобою заплатили, как обесцененной банкнотой, которую не жалко спустить в унитаз. Вот ты и превратился в червя. Даже не в него, а корм для червей и полевок. Не переживай, Соса, у каждого своя судьба. Ты, к своему счастью, удачно завершил жизненную карьеру. Никто не знает, где ты, и не поплачет над твоей могилой - значит ты сберег нервы и здоровье близких тебе людей. Гордись тем, что твоя смерть не задела никого до боли. Ты оказался добрым человеком, по отношению к своим близким. Золотая яма стала твоей могилой. Гордись! Не каждому выпадает такая честь. Спи спокойно, разбойник! Пусть тебе камень будет пухом!" Я стал обратно его прикапывать и понял, что кто-то специально положил плоский камень сверху, чтобы не раскопало голову Сосы зверье, до остального им не добраться, оно надежно укрыто огромным валуном. "Ну, и гады! - Выругался я на товарищей покойного Сосы: Руслана, Зину и того русского, не знаю его имени. - Не могли даже по нормальному захоронить!" Авдеич говорил о второй могиле, но мне расхотелось сегодня искать погосты. Я вернулся к лодке. Открыл банку "Завтрака туриста" и ножом, которым я недавно откапывал голову Сосы, стал его есть. Но нож я предварительно, тщательно обмыл в воде. Я обдумывал, - что делать дальше? ...Я отплыл к перекатам и, набрав скорость, ринулся навстречу бушующему потоку. Меня обдало каплями холодной воды я вкрутил ручку газа полностью, стараясь держаться ближе к скале и сразу же попал в водоворот. Плоскодонную лодку мотнуло в сторону и, может быть, мое путешествие здесь бы и закончилось, толком не начавшись. Бортом лодки, ближе к носу меня ударило о скалу и я отлетел от нее на пару метров, сторону. И вот здесь моя вертлявая плоскодонка, оказалась живучей килевой лодки. Меня течение не смогло подхватить и развернуть по своему ходу и я, вывернув ручку поворота на девяносто градусов, снова чуть ли не прижался к скале и мотор надрывно завывая, стал проталкивать нас медленно вперед. В середине теснины течение усиливалось, о чем можно было судить по завыванию мотора и метров через пятьдесят, я находился у входа в створ. Но здесь промежуток между скалами был шире и течение слабее. Последний напор мотора и лодка оказалась на чистой и недвижной глади Ёнги. Так мне показалось, на неподвижной воде. Я смахнул пот со лба и оглянулся. Теперь я уже со страхом подумал, а как же мне вернуться обратно? Вверх влез и оказался в мышеловке. Потом подумаю, решил я. А сейчас я удалялся от стремнины дальше - дальше от золотой скалы красного цвета. Немного успокоившись, я заглушил мотор и пошел на веслах. Течение, в разлившемся месте Ёнги, позволяло это сделать. Я рассматривал берега, искал место переправы Медведя. В некоторых местах я останавливался и выходил на берег. Но расщелины в скалах заканчивались или тупиком, или были труднопроходимыми. Но в первый раз я далеко от берега не удалялся. Пройдя метров двести, возвращался к лодке. Потом до меня дошло - проход в скалах должен быть недалеко от золотой скалы, так рассказывал Медведь. Но обратно я не стал плыть, решив оставить этот вопрос на завтра, а сейчас найти пристанище для ночлега на берегу. Где-то через километр Ёнга снова сворачивалась в узкое русло и проход туда, тоже был в перекатах, в которых ходила рыба. Дальше я не стал идти. ...Сига мне захотелось сохранить для Авдеича, похвастаться уловом. Сиг попадается не часто. Хариуса я решил зажарить немедленно на костре. Было светло и огонь никто не увидит. Время есть, на поиск выходить рано Я собрал веток на берегу, насадил на более толстую ветку не разделанного хариуса и придерживая его над огнем, стал обжаривать со всех сторон. Сига я бросил в прорезиненный мешок с водой, дольше проживет. Завтрак получился отменный, не то что консервы. День начался с хорошего завтрака, а это обещало удачу. ...Эта ночь не была такой спокойной, как прошлая. Подул ветер, который отогнал комаров, но принес с собой кошмары. Сначала послышался гул издалека, с дальних гор, как фон более близких звуков. Ветер менял направление и скалы издавали различные вздохи, то глубокий и усталый, типа - "ух", то слышался приглушенный стон, как у больного человека, не идущего на поправку, то звонким камешком рассыпался смех, как у беззаботной девушки, а то и бандитский свист Соловья-разбойника. Я пытался заснуть и не обращать внимания на ветер и, издаваемые им звуки. Но, при каждом новом звуке, я просыпался и невольно вслушивался в него, пытаясь разобраться, о чем плачет природа. И постепенно страх закрадывался мне в душу, - а может действительно здесь живет дух, о котором мне говорил Авдеич, и он проявляет недовольство, что я пришел к нему непрошенным гостем и, пытаюсь найти, охраняемые им сокровища. От этих мыслей ужас закрадывался в мою душу. Лезла в голову соглашательская мысль, а может, он - этот дух, сбросил меня со скалы. И совсем уж была предательской мысль, немедленно все бросить, и умчаться отсюда подальше. ...Я снова, как и вчера, причалил к ней и смотрел на темную воду уходящую вглубь и, стремящуюся затащить туда лодку. Потом подплыл к берегу, закрепил на камне веревку и отплыл снова к скале. Кажется, я все делал непроизвольно. Сознание хотело побыстрее убраться отсюда, а душа не разрешала этого сделать, не притронувшись к золоту. Уйти отсюда без результата, я не мог. Я привязал другой конец веревки к банке. Теперь лодка находилась на поводке. Разделся до трусов и увидел на правом бедре здоровенный синяк. Все-таки вчера я сильно долбанулся. Привязал конец другой веревки также к банке, а другой конец затянул на своем поясе, свободную часть веревки, взял в руки. Не думая, совершал ту же ошибку, что и когда-то Медведь - не делал на веревке узлов. Другую веревку я положил в мешок и взял его в руку. Посмотрел на сига, который ртом хватал воздух в открытом мешке, лежащем на дне лодки. Воды ему было мало. Я пригоршями зацепил из-за борта студеной воды и влил в мешок. Пусть поплавает в свежей воде, подождет меня. Ряпушка и хариус лежали в мешке без движения, заснули навсегда. А их я выловил, никак сига вчера, а сегодня. В отчаянном чувстве неизведанного, я подмигнул сигу и решительно нырнул под скалу. Когда-то надо было это сделать. Лучше сейчас! Немедленно! Я ушел в студеную глубину Ёнги больше, чем на метр. ...Я шел вперед и нервы мои были натянуты до предела. Достаточно было одного постороннего звука, чтобы они со звоном лопнули и я, получил бы в лучшем случае, инфаркт, оставшись здесь навечно памятником проклятому золоту или еще хуже, сошел бы с ума. Но я шел вперед, ощупывая босыми ступнями каждую выбоину под ногами. Но еще страшнее было для меня обмануться в своем золотом стремлении. Если бы я не нашел золота, наверное, здесь же и покончил жизнь самоубийством. Такого удара бы не выдержал. Я шел вперед, по темной пещере, за своей судьбой. Осторожно продвигался вперед, касаясь пальцами рук, стены холодной влажной пещеры. Ногами я ощупывал скальный пол, препятствий не было. Так, держась стены я полушажками продвигался вперед. Стена заворачивала вглубь пещеры, и я шел дальше. Так я продвинулся еще метров на десять и вдруг... голый палец моей ноги коснулся какого-то предмета, но явно не камня. Я остановился и судорожно перевел дыхание. А потом вообще его затаил. Медленно склонился и дрожащими от волнения руками нащупал холод драгоценного металла. Да! Это было золото, о котором я беспрерывно мечтал последние пять лет. Я жаждал его найти, как спортсмен, мечтающий о выдающемся рекорде. Я ощупывал золото дрожащими руками и с меня, в этой холодной и промозглой пещере, лил горячий пот. Я протягивал руки вперед, насколько их хватало и прикасался к пирамидкам металла, которое приносит мне столько страданий в настоящем, и неизвестное будущем. Дыхание мое успокоилось. Рассмотреть в такой темноте, сколько здесь уложено золота, я просто не мог, и стал укладывать слитки в мешок - посмотрю при дневном свете. Я положил слитков десять в мешок и приподнял его. Вроде легко. Я еще положил несколько слитков и снова проверил на вес. Кажется, нормально. Взяв мешок в руки перед собой, пошел обратно, но не так осторожно и медленно, как шел сюда. Насколько возможно, спешил побыстрее выбраться из пещеры на свет, чтобы там рассмотреть свое сокровище. ...Сколько времени я так продирался сквозь встречное течение, не помню. Для меня существовало сейчас только одно понятие - пространство. Потом ощутил, что потолок уходит вверх, значит, я выбираюсь из скалы. Но подняться вверх стоило больших усилий - течение уходящее в скалу, прижимало меня к ней, не давало быстро вынырнуть. Но вот, наконец, моя голова оказалась над водой. Я дрожащими, обессилившими руками ухватился за борт лодки и сильно ее накренил. На меня глядели маленькие, круглые глаза сига, со вчерашнего дня беззвучно раскрывающего свой рот в горстке воды, пропуская жизнь через свои жабры. Я тоже, с открытым ртом, судорожно глотал живительный воздух в свои легкие. Мы с рыбой находились в одном положении, оба в плену, противоположных друг другу стихий. Так смотрели друг на друга - человек и рыба. Лодка сильно накренилась от моего веса и прорезиненный мешок с рыбой, скатился к борту. Мы продолжали смотреть друг другу в глаза - сиг и кладоискатель. Вдруг сиг, напружинившись, словно это была его последняя попытка в жизни, отчаянно изогнулся, ударил хвостом о дно лодки и выскочил за борт. Я раскрыв рот, вначале, чтобы больше заглатывать воздуха, а теперь от изумления, наблюдал неуемной за жаждой жизни рыбы. Сиг, сделав круг возле меня, пошел в глубину. Я полез в лодку. Мы были оба свободны, оба вернулись в свою стихию. Разменяли свои плены. Каждый из нас получил свободу. Каждому - свое... Сиг добился жизни - я золота. "Живи, рыба! - Пожелал ей счастья. - А ты! - Это я о себе. - Будь в следующий раз умней. Без подготовки не лезь, куда не следует. А то так и умрешь на золоте. Тогда действительно никто не узнает, где могила твоя. Кроме рыбы!" ...Времени нельзя было терять. Я хотел, как можно быстрее покинуть это место, словно вор, совершивший кражу и, сматывающийся с места преступления. Да, я недалеко от него ушел - недавний зек. Одел мокрую одежду и помчался вон из Ёнги. Золото надо было спрятать. На данном этапе, моя цель в поиске золота, заключалась только в одном - перепрятать его так, чтобы я забыл о Ёнге. Пусть о ней знают другие. И, если хотят, то пусть здесь ищут. В пустом месте. Я пошел вниз по течению. Километров через десять мне попалось устье какой-то речки, в которую можно было зайти на лодке. Я направился туда. Название речки я еще не знал. Перекатов на реке не было, она пробила себе русло в низине, столь редкой в этих местах. Лес подходил вплотную к реке и берега были заболочены. Я поднимался на малой скорости по реке вверх, с час. Наконец мне попался сухой участок. Я остановился и прошел по берегу, углубился немного в тайгу. Камней в этом месте почти не было. Далеко я решил не идти, а сделать тайник прямо здесь. В метрах пятидесяти от берега ножом выкопал яму и положил туда золото прямо в мешке, четырнадцать слитков. Это был мой первый, самый маленький тайник. Я имею ввиду, что золота в него положил немного. Один слиток я оставил себе, чтобы рассмотреть его по хорошему, в спокойной обстановке. Яму утрамбовал ногами. Снова сверху положил дерн. Потом сделал засечки на деревьях. Только потом я вернулся к реке, развел костер и развесил часть одежды вокруг него сушиться. Пока одежда сушилась, взял папку с бумагой, вернулся на место тайника и зарисовал его, обозначив клад на рисунке секретным штрихом. Так я считаю, по крайней мере. Следом зарисовал место на берегу. На обратной стороне бумаги я поставил цифру один. Так я положил начало перепрятыванию клада. 8 ...Я решил сказать ему многое прямо, конечно же, утаив все о кладе. --Был на Ёнге. - Начал я с главного. - Заплыл туда на лодке... --И не разбился? - Удивился Авдеич. - Как же тебе удалось? --Удалось, да и все тут. --Посредине? --Нет. У левой скалы. Там пройти можно. Место, скажу тебе, красивейшее. --Сам знаю. А, что-то там нашел? - Авдеич всегда обстоятельный, сегодня поражал своим любопытством и непосредственностью. Видимо, он хорошо знал Ёнгу. И я решил удовлетворить его любопытство, Естественно, не с полна. Я стал рассказывать, где ходил, не упоминая о могиле под камнем, что делал, как поймал сига. Это место рассказа его заинтересовало - заядлый он все же рыбак. --Так уж из лодки и взлетел в воздух, и снова в воду? - Переспросил он. --Да. Как будто, его кто-то выбросил из лодки. Может сам дух. --Кто знает? - Уклончиво ответил Авдеич. - Дух же охраняет клад, а не рыбу. А сиг бы нам не помешал. Закоптить можно было бы. Копченый он, больно скусен. --В следующий раз поймаем. Потом я выдумывал историю своих трехдневных похождений дальше. Авдеич снова ахнул: --И как ты лодку не разбил до конца при выезде с Ёнги? --Повезло. Надо руль наварить побольше. --Не надо. Раз съехал с Ёнги в паводок, то всегда съедешь. Я тебе говорил, что у нас один, так и не въехал в Ёнгу. Разбился. "Слава богу! - Подумал я про себя. - А то с лодкой могли бы обнаружить... --Наверное не умел по хорошему обращаться с лодкой. --Умел. Его энтот.., дух туды не пустил. Он не пускает тех, кто клад ищет. Караулит его. От нечестных. А честных, может пустить. - Авдеич, упоминая духа, в которого сам не верил, подводил меня к разговору о кладе. И вот посчитав, что он все выслушал, спросил меня. - А клад-то не пробовал поискать? --Клад? - Деланно удивился я. - Какой там может быть клад? Это место, где не ступала нога человека... ...Когда я лег в постель, то ощутил под головой холодную тяжесть золотого слитка. Я потрогал его руками и переложил под матрац на панцирную сетку. Завтра его надо спрятать, чтобы случайно никто не нашел, даже Авдеич. Следующие дни мы ремонтировали дом и лодку. На днище лодки я набил рейки, будет вместо киля. Сходил в леспромхоз и посмотрел хозяйственную карту района. Та речка, на которой я спрятал первое золото, называлась Тымга. Я записал ее название. Теперь не Ёнга, а она должна стать золотой рекой. Встретил я случайно на улице Тосю, которая шла, опираясь на палку. Она меня узнала, но уже не приглашала к себе домой и не напоминала о портрете, который я обещал написать. А может она о нем забыла. Тося остановилась и не здороваясь со мной только прохрипела: --Тебе идет удача. Карты, так говорят. Как будет выпадать плохо, я тебя найду. И все. Отвернувшись от меня, она поковыляла дальше. Хорошо, хоть рядом никого не было и никто не слышал ее слов. Я понял смысл ее колдовских слов, но все же недоуменно пожал плечами-мне не хотелось иметь такого покровителя. Но главной моей заботой было, конечно, золото. Надо было отлучаться не на несколько дней, а на несколько недель. Но, снова же, боялся вызвать в поселке подозрение своими долгими отлучками. Через две недели вода в реках начала спадать. Наступили жаркие дни, до тридцати градусов жары. Комары, оводы и прочие кровососущие, замучили. Я отпустил себе бороду, вначале, как некоторое спасение от комаров, но потом оставил ее до конца золотой эпопеи. Борода оказалась очень удобной и зимой, меньше замерзало лицо. Тот слиток золота я рассмотрел. Веса в нем было пять фунтов - значит килограмма два, по нашим меркам. Там еще был указан вес в унциях. Но я пока не мог перевести эти унции в нашу меру весов. Прятать вне дома этот слиток мне не хотелось. Стало жалко далеко от себя отпускать богатство. И я, ничего не нашел лучшего, как обмотать его старой рубашкой и положить в чемодан с вещами. Выходило, что спрятал я на Тымге всего-то килограммов двадцать с небольшим. А Медведь говорил, что там тонны полторы - две золота. Если я его буду перевозить такими объемами и в таком темпе, пережидая паводки и прочую непогоду, то мне потребуется несколько лет. Надо срочно убыстрять темпы перевозок. Я боялся, что могут нагрянуть посланцы от Руслана и Свинца. Еще от какого-то Льва. Но может быть за двадцать лет они о нем забыли? Неудачные поиски в первые годы охладили их пыл? Но в это я не верил. Золото вечно - а значит и вечна мечта найти его. Но пока все было тихо, никто меня не тревожил, не считая полоумной Тоси и хитромудрого Авдеича. Вот от него, было сложно скрывать свои поиски. Кажется, он догадывался о причине моих походов, но не надоедал с расспросами. Уйти я от него не мог. В другом бы доме, не говоря уже об общежитии, было бы тоже самое, а может быть и хуже. И я продолжал жить с Авдеичем, скрывая от него многое. Долго ли так будет продолжаться? ...Немедленно вернулся к лодке и взял веревки. Я помнил свое первое восхождение и падение со скалы. Поэтому разулся и полез. На середине скалы разыскал площадку и крестик на ней. От высоты кружилась голова. Я удивлялся - как это у Медведя хватило смелости и сил забраться сюда? Но мне самому приходилось не сладко, полностью повторяя путь Медведя. Выгреб я из норы монеты, платину, документы и драгоценности в ящичке. Все это опустил на веревках вниз. Без преувеличения скажу, мне было страшно наверху. Крепеж был слабый и рыхлая скальная порода могла в любой момент обрушиться. Когда я спускался обратно, то чуть не сорвался с десятиметровой высоты. Мог бы мне придти конец. Как удержался на одних пальцах, сам не пойму. Только ногти повырывал с мясом. А позже снова пришлось лезть на верх и снимать веревки. Вообще, спускался на пальцах. Страшно до сих пор вспоминать. Но эту часть клада я спрятал уже не на Тымге, а еще ниже по течению Юдомы. В нескольких километрах от реки, в скале, посередине болота. Решил так, раз они находились раньше в скале, пусть там и останутся. Молотком и зубилом я расширил в скале природную щель, положил туда всю платину, монеты и ящичек с бриллиантами. Он сохранился довольно-таки хорошо. Перед этим я долго наслаждался их переливами, как профессиональный художник, но потом со вздохом закрыл. Себе я взял только один камешек, в маленькой коробочке. Также отсчитал десять монет и взял с собой. Потом забросал эту нору щебнем и привалил камнем. Но это все на небольшой высоте, в глубине расщелины. Оставил только одну еле заметную метку. Это место я тщательно зарисовал на десятке рисунков. Уходя от скалы, каждые метров пятьдесят, делал рисунок. Документы взял с собой. К месту драгоценностей, через болото, вряд ли кто отважится пойти. Их я спрятал надежно. Так шла моя жизнь все лето. В тревогах, холоде, кормежки своей кровью комаров и мошек, короче говоря в опасностях, с риском для жизни. Я стал бояться людей, вздрагивал при каждом постороннем стуке или шорохе. Не боялся только зверей. Пришлось встретиться с черным медведем, а они страшно злы. Но мы мирно разошлись с ним на таежной тропе - он был сыт, а я не хотел поднимать шума, чтобы не пугать тайгу. В конце августа я совсем прекратил заплывы в пещеру - подождет золото до следующего лета, дольше меня ждало и стал ходить по тайге, разыскивая метки, чтобы выйти на тайники в земле. Но то ли я был удовлетворен, что уже имею, то ли не проявил рвения, но так и не нашел ни меток на деревьях, тем более тайников. А была осень, трава стала тоньше и я бы мог тогда найти закопанный клад, облегчив себе жизнь в будущем. Но, как сказал, был доволен, что уже заимел достаточно золота. Потом за эти, не разысканные тогда мною ямы, пришлось платить своей и чужой кровью. ...А теперь о зигзаге. Ставка руководителя кружка была небольшой и я подумывал, а не вернуться ли мне обратно на зиму в леспромхоз на хорошие заработки? Деньги мне нужны были на новую поездку в Якутск, которую я планировал зимой и для подготовки к следующему году, для поиска золота. И вот меня позвал к себе директор интерната Иван Иванович - старожил этих мест. Жил он здесь уже лет десять. Невиданный срок для учителей, работающих в этих местах. Поэтому его можно считать старожилом. Это был уважаемый всеми человек - единственный директор, единственной школы-интерната в поселке. Сама должность говорила о том, чтобы его уважали. Он был добрым и отзывчивым человеком. У него было по-лошадиному вытянутое лицо и, похожие на это же домашнее животное, большие прокуренные зубы. Я пришел к нему, не зная, что он от меня хочет. Была мысль, что хочет и мне в школе предложить вести кружок. Но я человек с зековским прошлым - таких к школе на пушечный выстрел нельзя подпускать. Но разговор пошел о другом, правда, связанным с моей профессией. Иван Иванович в своем кабинете, предложил мне сесть и сигарету. Мы оба закурили, и он спросил меня: --Вам нравятся наши места? --Нравятся. - Ответил я, не покривив душой. Места здесь действительно красивые, но жизнь... Об этом нельзя говорить утвердительно. --Вы надолго здесь решили задержаться? --Не знаю. - Ответил я, на скользкий для меня вопрос, не зная куда он клонит. --Сложно здесь жить. - Улыбнулся Иван Иванович, обнажив лошадиные зубы. - Сам знаю. Но зато здесь полная воля... --Поэтому и лагерей полно. - Уколол я его. Иван Иванович, аж заржал от моих слов, словно они доставили ему удовольствие и принялся рассказывать о необходимости освоения этого богатейшего, по его словам, района страны, и пусть те, кто нарушил правила советского общества, поможет в его освоении. Потом я узнал, что у Ивана Ивановича по всякому поводу было развернутое мнение, которое он немедленно выкладывал собеседнику. Я выслушал его тираду, которую он закончил приблизительно так: --Нормальных людей, в эти районы, едет мало. Поэтому и вынуждены использовать труд заключенных. Вот вы почему, не хотите возвратиться домой? Такие вопросы вызывали у меня волнение, будто кто-то копает под меня. --Денег хочу заработать, а потом вернуться. - Ответил я, понимая, что он одним словом может разрушить мою версию. Стоит ему только сказать, ты устроился на такую работу, где никогда не накопишь денег. И я поэтому опередил его вопрос.-Хочу на зиму снова податься на лесоповал. И здесь Иван Иванович заговорил серьезно. --Я к вам давно присматриваюсь, и не могу понять. С одной стороны, вы освобожденный... --Десять лет лагерей. Даже строгого! - Перебил я его, недовольный началом его анализа моей личности. Мне никогда не нравилось, когда кто-то обсуждает меня, при мне. Я не на комсомольском собрании. --Все бывает в жизни. - Примирительно произнес Иван Иванович и не стал мне больше напоминать о моей судимости. - Но я хочу еще сказать о вашей другой стороне, которая мне нравится. И не только мне - многим в поселке. Так вот, с другой стороны, вы выглядите интеллигентным, выдержанным человеком, о котором никогда, если не знать заранее, нельзя подумать, что он отсидел столько лет. --Спасибо за доброе слово. - Искренне поблагодарил я его. Впервые, от интеллигентного человека, я услышал, что и я - интеллигентный человек. --Но интеллигентному человеку, необходима работа, соответствующая его интеллекту. - Окончательно купил меня Иван Иванович. Лошадиная морда скрывала его способности дипломата. - Я знаю, и мне Зинаида Александровна сказала, что вы имеете высшее художественное образование? Он замолчал, ожидая моего ответа. --Да. Высшее. - Подтвердил я. --Так вот. Я хочу вас пригласить работать ко мне в школу учителем.. - Он, выжидательно, посмотрел на меня. - Как вы отнесетесь к моему предложению? Вот здесь я действительно растерялся. Это не в холодную воду Ёнги нырять. И я замялся, что не свойственно мне: --Не знаю. Так неожиданно... Я не думал... --Я знаю, что вы работали учителем. Учителем рисования. - Уточнил он. Откуда он это узнал? Наверное, из моей анкеты в леспромхозе. В новой трудовой книжке у меня это не записано. А может из такой же анкеты в клубе. И я ответил: --В юности работал. Всего три месяца. --Так вот. Не согласились бы вы и сейчас работать учителем рисования в нашей школе-интернате. --Не думал. - Честно ответил я. - Мое прошлое запрещает мне заниматься педагогикой. Хотя мои родители были учителями. Сестра тоже учительница. И я когда-то был учителем... - Горько вздохнул я. - Но это прошлое. --Может, где-то в городе вас и не примут на такую работу, но в нашей глуши все можно. Короче говоря, вы согласны работать учителем рисования? Тем более, как вы сказали, вы из семьи потомственных педагогов. Продолжайте семейную традицию. --Дайте мне время подумать. Все так неожиданно. Не получиться ли, как в анекдоте - бывшего зека назначили на работу воспитателем в детский сад. И как он воспитывал детишек. Иван Иванович от души рассмеялся: --Знаю анекдот. Но вы так не поступите, как тот воспитатель. Не заставите ходить детей с руками за головой и петь его любимые песни. Послушайте? У нас не хватает учителей. А через неделю начинается новый учебный год. Рисование вообще никто не преподает. Историк ведет труд. Географичка в прошлом году вела физкультуру, а сейчас совсем уехала. А вы специалист. У вас специальное образование и имеется небольшой педагогический опыт. - Подольстил мне Иван Иванович. --Не знаю. - Я не набивал себе цену, я колебался. - А что скажет ваше начальство? --О моем начальстве, не беспокойтесь. Это моя забота. Будете получать не меньше, чем на лесоповале. Кроме рисования, я вам дам вести труды, историю, а может, еще что-нибудь. Часы наберутся на две ставки. --Я подумаю. - Ответил я и мы с ним расстались. Вечером я рассказал о предложении работать в школе Авдеичу. Он без раздумий мне ответил: --Соглашайся. Человеком быстрее станешь. А то мотаешься, сам не зная за што. - Непонятно намекнул Авдеич. ...Над Тирренским морем взошло солнце и его лучи окунаясь в синюю глубину вод, подсвечивали сонную морскую гладь, голубым цветом. День должен быть великолепным. Птицы проснулись и переговаривались между собой разными языками - чириканьем, щебетаньем, свистом, гудками... Всех их звуков в отдельности не различишь. Они сливаются в утренний оркестр - прелюдию дня. Юрий Григорьевич в очередной раз закурил сигарету и вздохнул. Он с неподдельным интересом наблюдал нарождение итальянского утра. --Наша природа и итальянская природа - сходны. - Сделал он неожиданный вывод. --Почему? В наших разговорах вы наоборот всегда подчеркивали их различие? Здесь вы называли ее искусственной, у нас философской. Может быть, я что-то забыл? Не так воспроизвожу ваши слова? --Все так. Мы - трагическая сторона Италии, она - комическая часть России. Так, кто-то сказал. ...--Не скрою - такие мысли у меня были. Они существует до сих пор во мне. Правильно ли я поступил, взяв это золото себе, а не отдав государству? Не поступил ли, как вор в отношении государства и его народа? Я правильно понял ваш вопрос? --Я так не сказал. - Замялся я. - Я хотел подчеркнуть, что все богатства создаются народом. Известная истина. --Все создается народом. Вы правы. Но ему перепадает от государства только маленькая толика. Я бы сказал, микроскопическая. Но Россия удивительная страна. В ней вор на воре сидит и вором погоняет. Недаром народ о себе придумал такую поговорку. У нас воруют все без исключения. Казнокрадство на Руси появилось раньше казны. Я думаю мы не найдем такого работяги в нашей России, который бы что-то не утащил из своего колхоза или завода. Государство само подталкивает людей на воровство. Хотя бы низкими заработками. А уж чиновничью лестницу, я знаю - без подарка, это я говорю мягко, не только не решишь никакого вопроса, но и не попадешь к начальнику на прием... --Кажется, вы снова категоричны в своих суждениях. Есть же люди кристально честные. Борцы, например, за идею. --Мы об этом с вами уже говорили. Борцов за идею подкармливали из-за бугра. И у них всех, за время их отсидки, например, в лагерях, отложился капитал, который им позволяет сейчас жить, не просто, безбедно, а процветать, выбросив свои революционные идеи на свалку, как ненужный хлам. Они расчистили себе путь для безбедного существования. Ни одного бедного диссидента вы сейчас не встретите. Закон революции - к власти приходят для того, чтобы обеспечить себе личное процветание. --Вы все-таки не правы. Есть люди, которых можно назвать аскетами, в высшей степени, честными людьми... --Аскетизм - психическое заболевание людей, не сумевших реализовать своих возможностей в реальном мире и ушедших в мир ирреальности. Но каждый честный, как вы говорите, человек, обязательно принимает подарки, оказывает протекционную помощь другим. Пользуясь своим положением, он может бескорыстно пробить какой-то вопрос. Но, когда спадет листва бескорыстия с этого вопроса, то останется голый ствол корысти. Я не верю в абсолютную честность человека. Не верит в нее и церковь. Недаром ею придуманы обряды исповеди, покаяния и всепрощения. Согрешил - покаялся. Отдал свой грех богу и снова чист. Удобно. Всю жизнь греши и кайся. Лучшего удобства для совести человека нельзя придумать. Но остается мозг и сознание, которое помнит твой грех, отданный кому-то другому. Это - самая высокая суть человека, заставляющая его страдать. 9 Август в тех местах дождливый. Сентябрь, его противоположность,-сухой, но ночью бывают заморозки и вершины сопок покрываются к утру инеем. Нам с Авдеичем пришлось заготавливать на зиму ягоды и грибы. Как и весь народ страны, мы должны были лично обеспечить себе зимнее пропитание. Вот видите, государство, даже в таком физиологически важном вопросе, не может обеспечить своих граждан. А еще надо было завезти несколько машин дров, поколоть их на поленья и сложить поленницу. Работы к зиме оказалось много. В сентябре, в тот год, я совершил, кажется, еще три вылазки на Ёнгу - искал закопанные тайники, но так их и не нашел. Зато обнаружил болото, но не увидел ручья. Видел несколько меток. Я был удовлетворен итогами поисков этого лета и, видимо, поэтому сильно не стремился к поиску закопанного золота. Решил этот вопрос отложить до следующего лета. ...Но после ее разговора, я закопал все золото, которое до сих пор хранил в чемодане, за озером в земле. Оставил только одну монетку и бриллиант в коробочке, которые спрятал под половицей. Дом был старый, некоторые доски прогнили и сорвались с гвоздей. В дыре подгнившей балки я их спрятал. После этого стало спокойней на душе. Документы я держал среди своих художнических принадлежностей. Пока я их просмотрел поверхностно, решил оставить на зимнее время, когда будет побольше свободного времени. Начались занятия в школе. Видимо, во мне была педагогическая жилка. Недаром я родился и воспитывался в учительской семье. На удивление себе, я серьезно готовился к урокам. Собрал всю литературу по рисованию, какая была в школьной и клубной библиотеке и учил детей рисованию... вопреки ей. Я помнил, как меня учили. Поэтому сухой теоретический материал я откидывал, старался больше рассказывать и показывать, что есть, что. Не скажу, что все дети тянулись ко мне, были равнодушные, даже апатичные к рисованию. Но я учил тех детей рисованию, которые хотели чему-то научиться. На лоботрясов смотрел, как на ненужный довесок. Коллектив учителей в школе был молодой. Но они долго не задерживались в поселке и, отработав положенные три года по распределению, уезжали. Были и такие из выпускников института, которые категорически отказывались работать в этой глухомани и Иван Иванович, после долгих уговоров, давал таким молодым учителям открепление, объясняя это так: --Все равно он не будет по хорошему работать. Пусть лучше уезжает и не держит на меня зла. Учителей в возрасте было немного. Постоянно проживающих в поселке, человека три, не считая Ивана Ивановича. Остальные - жены, приехавших сюда на заработки мужей. Тоже временные люди. ...Долгими зимними вечерами, когда надоедали мы с Авдеичем разговорами друг другу, я под видом рисования, просматривал документы, взятые из тайника в скале. Многие документы размокли и почернели, ничего нельзя было в них разобрать. Но я их не уничтожал, надеялся на какие-то неизвестные мне приборы, которые прочтут их. Большая часть документов находилась, если так можно сказать, в полуиспорченном состоянии. Вода уничтожила часть текстов. Но были и листы в хорошем состоянии. Все листы были пересушенными и ломкими - с ними требовалось осторожное обращение. Как художник, я обратил внимание на высокое качество дореволюционной бумаги, часто гофрированной различным орнаментом и с водяными знаками. Многие документы были на иностранном языке. Я напрягал свои знания в английском, но десять лет лагерей, выветрили мои небольшие познания в нем. Но абсолютная часть иностранных документов были на немецком языке. Но я разобрал, что они касаются не только Германии, но и других стран. Все документы на русском языке я прочитал. Это были финансовые документы: платежи, обязательства, векселя и прочее, что лежит в сфере банковской системы. Я понял одно, что без специалиста, мне сложно в них будет разобраться. Один документ был составлен в двух экземплярах - на немецком и русском языках. Как понял, их тексты были идентичными. Русский текст гласил: "Податель сего документа имеет все права на получение всей суммы в банке Мирзельхофта г.Цирюх. Шифр счета..." Далее следовали латинские буквы и цифры. Потом еще следовали оговорки, у кого этот шифр к настоящему счету. Концовка заканчивалась оптимистически: "Данный счет не может быть использован банком в течение 50 лет. После данного срока податель имеет права на проценты с вклада." И дата "3 марта 1918г." Сумма вклада не указывалась. Другие данные отсутствовали. Я просмотрел другие документы, но с этим документом увязать их не мог. Также были документы с печатями других европейских банков, а также китайских и японских. Многое в документах не понял, и решил отложить их расшифровку до лучших времен. Я разложил документы в другом порядке - по степени их сохранности. Отдельно совсем испорченные, дальше угасающие тексты и нормальные. Все три стопки я перевязал и сложил в своих бумагах. Таких папок с моими этюдами набиралось уже достаточно много и не могло вызвать подозрения. Отдельно я разложил зарисовки местности, где сделал тайники. После нового года, на каникулах, я поехал в Якутск. С собой взял пять своих картин. Федор Тонкошеин встретил меня радостно. --Что ж ты не писал мне весь год? Почему не выслал картины? Сейчас многие богатые предпочитают украшать свои квартиры не копиями, а оригиналами. Покупают, а хвастаются, что автор подарил. ...--Только в свободное время. Сейчас надо лично самому вкалывать. Деньги можно делать из воздуха. Не ленись только голову поднять. А собственно говоря, мы ведем беспредметный разговор. Никогда у тебя не будет пуда золота. Я про себя улыбнулся. --Ну, а если будет, окажешь мне помощь? --Тебе всегда. Я готов прямо сейчас взять тебя к себе на работу. Соглашайся? --Береги это место для меня. Позже приду к тебе. Так я впервые, неожиданно для себя, прощупал вопрос о своем будущем. В конце перестроечного времени, золото можно пустить в дело. Но как? Этого еще конкретно не знал. Но я уже не должен был на нем сидеть, как скряга, наслаждаясь своим богатством? Надо только выбраться из этой дыры. Я даже склонялся к мысли вступить с Федором в долю, хоть ему и не нравилось это слово. Но пока я ему ничего не сказал о кладе. Снова несколько дней сидел в библиотеках. Но наряду с розыском материалов о колчаковском золоте, смотрел и банковское дело. Но снова, ничего нового для себя не обнаружил, а банковское дело не понял. Надо было солидно его изучать, а не наскоком. С Федором мы расстались, еще более укрепив нашу дружбу. Я знал, что у меня есть товарищ, на которого я мог надеяться и положиться в трудную минуту. Но мне требовалось поспешить со свои золотом. Пора было конкретно решать, куда его девать. Да, именно, девать! А возможности его применения, как я убедился были. Обстановка в стране изменилась. Страну поспешно и успешно растаскивали по кускам крупные чиновники, а подчищали остатки от дележки большого пирога, пока еще мелкие прихлебатели, которые должны были придти к власти. В этом я убедился, побывав в Якутске. А что же тогда творилось в центре? Я продолжал учительствовать, с нетерпением ожидая лета. Весны, как таковой, в этих местах не бывает. Стаял снег и сразу же все зацвело, как летом. К лету готовился, купил для этого необходимый инвентарь в Якутске, кое-что сделал сам. Авдеич, по отношению ко мне, изменился. Он, вообще, стал хмурым, со мной разговаривал мало, больше занимался хозяйственными делами. Я имею ввиду, охоту и рыбалку. Со мной стал избегать общения. Однажды я заметил, что мои вещи находятся не на месте - их кто-то осматривал. Я, относившийся ко всему подозрительно, спросил Авдеича: --Кто у меня перевернул бумаги на столе? Мне показалось, что Авдеич испугался. Но ответил: --Я. Вздумал протереть пыль. А то ты только моешь полы, а пыль не смахиваешь. Это была правда. Я убирал в доме так. Я постарался замять неприятное чувство, возникшее у меня к Авдеичу и сказал: --В следующий раз протирай при мне. А то перевернул мне все, теперь снова раскладывай по порядку. --Да я, все вроде положил на место. - Ответил мне Авдеич и этим инцидент был исчерпан. Но тревожное чувство во мне усилилось. Неужели ради любопытства Авдеич просматривает мои этюды? Что в них интересного? Авдеич никогда, по хорошему, не интересовался живописью. Хоть инцидент был исчерпан, но вопросы остались. Ближе к весне я подружился с учительницей. ...Так появилась светлая полоса в моей серой жизни. Природа брала свое. Оля была из Хабаровска, из учительской семьи. Я тоже из учительской семьи. Мы, над этим совпадением, с удовольствием смеялись. Наши детские дороги были одинаковыми, а дальше... Но Оля, тактично, никогда не просила рассказать ей о моей последующей, после института, жизни. А я этого боялся больше всего. В маленьком поселке ничего не скроешь и скоро о наших встречах узнали. Зинаида Александровна, даже по секрету, поговорила со мной по любовному вопросу. --Вы знаете, я рада за вас! Наконец, вы обратили внимание на наших девушек. --Да, обратил. - Коротко ответил я, желая закончить разговор. Но не тут-то было. --Вы еще не знаете, какая Оля, хорошая девушка! --Знаю. --Я вижу вы не хотите вести разговор, но я все равно за вас рада. Делайте ей быстрее предложение. И тут я раскрылся перед ней. --Можно сделать. Но вы сами видите? Я намного ее старше, а потом мое прошлое... --Не беспокойтесь. Разница в возрасте самая нормальная. Это я вам говорю, как женщина. А в прошлом ошибки могли быть у каждого. Скажу вам по секрету - вы Оле нравитесь. --А откуда вы знаете? - Удивился я. --Знаю. Это вы, мужчины, не замечаете женских чувств, пока вам прямо в лоб об этом не скажешь... И Зинаида Александровна ободряюще мне улыбнулась. Но это, так сказать, шла моя обыденная жизнь, какой живут все - тихо, незаметно, с радостями и огорчениями. Жизнь, которая видна всем. Но у меня была и другая жизнь, которую никто не видел и, как я считал, не догадывался. Свою лодку я подремонтировал и по новой покрасил. Сделал пятнистый фон, под цвет воды и скал. Мне казалось, что так она будет менее заметна. Может на большом расстоянии это было действительно так, то с километра, она была хорошо видна. В том году весна выдалась холодная и лед стоял на реках долго. Первую свою вылазку я произвел, сразу же, как прошла шуга - в конце мая. На Ёнге ничего не изменилось. В саму Ёнгу я не входил - пусть немного спадет вода. Я искал три тайника в земле. Нашел затеси, шел по ним, но так и не вышел к тайникам. Через неделю я повторил разведку, но снова безрезультатно. Вышел на болото, по всем приметам, то. Нашел ручьи, оглядел вокруг деревья, но меток не увидел. Я уезжал из дома, только на один день с ночевкой. Когда я возвратился после второй поездки, Оля меня спросила: --Куда, ты так таинственно исчезаешь каждую субботу и воскресенье? Как мистер Икс. ....Так мы обходили болото и зашли туда, где я еще не был. Перед нами был ручей. Я остолбенел и Оля спросила: --Что ты остановился? --Ручей красивый. - Только и смог ответить я, каким-то неведомым чутьем поняв, что это золотой ручей. - Пойдем посмотрим откуда он вытекает? Может это ключ. Мы прошли немного вверх и стало ясно, что он течет из болота. Я увидел лиственницу, гордо охраняющую мой клад. Да, мой! Я его столько времени искал. А может наш клад? Мы же его нашли вместе с Олей - моей поздней любовью. --Из болота течет. - Сказала Оля. --Да. Но вода в нем хорошая. Давай попьем? Я наклонился над ручьем и ртом захватил воды. --У, какая холодная. Вода пахла фтором - понятно, болотная, но очень вкусная. Оля встала на колени и тоже отпила воды. --Вкусная. Только с привкусом. --Целебная. - Засмеялся я и подбежал к лиственнице. На ее стволе была видна, заплывшая густой лиственничной смолой, метка. Я коснулся ее руками, сомнений быть не могло - я нашел золото, которое спрятали Медведь и Семка. Проверить? Но я не мог себе этого позволить в присутствии Оли. Я повернулся к ней лицом и произнес: --Оля! Ты приносишь мне счастье. Я бегом вернулся к ней, обнял и поцеловал. Она прижалась ко мне и поцеловала меня. А внизу, бесшумно бежал ручей, и где-то под нашими ногами, было схоронено золото. Наше золото! Что я сейчас целовал - Олю или золото? Все-таки Олю. Она же меня привела к золоту! Так, обнявшись, мы пошли обратно к Юдоме. ...Я оттянул его подальше от берега, на всякий случай, а то придет в себя и прыгнет в реку, как тот сиг у золотой скалы. А Оля до сих пор, изо всех сил, сжимала спининг в руках. Я засмеялся, довольный исходом рыбалки и смешной позой Оли: --Брось спининг! Рыбалка закончилась! Она положила его на камни и подошла ко мне: --Ты весь мокрый! Простудишься? --Не впервой! - Весело ответил я, разгоряченный рыбалкой. - Смотри, какая рыбина? --А как называется? --Таймень. Но рыбина оказалась небольшой - меньше метра. А в воде казалась на метр, а то и больше. Я раздвинул пасть тайменя, чтобы вытащить блесну, застрявшую у него в глотке. Заглотил он блесну глубоко, поэтому вряд ли мог сорваться. Но и вытащить ее изо рта представляло проблему. --Смотри, какие у него зубы? Я раздвинул широко пасть и показал рыбье нёбо тайменя со сплошными рядами зубов. --Он хищник? --С такими зубами поневоле станешь хищником. - Ответил я и мне почему-то стало больно в душе. Наконец я освободил блесну и мы пошли на Юдому, к лодке. Там Оля снова сказала: --Ты весь мокрый. Обсушись? Она была права, надо выжать одежду. Я разделся до трусов и вылил воду из сапогов. Оля внимательно меня рассматривала, до сегодняшнего дня я никогда при ней не раздевался. Конечно же, ее привлек портрет Марины на моей груди. Хоть он и разделен на две половинки, но видно, что девушка на моей груди наколота красивая. Но Оля меня ни о чем не спросила. Только отводила от меня глаза, когда я бросал взгляд на нее. ...Она еще помолчала и спросила: --Ты только не обижайся? Хорошо? У тебя на груди выколота девушка. Это твоя любовь или просто так? Я бы мог ответить Оле - "просто так", и успокоить ее, в отношении моей прошлой любви. Но я сказал: --Да. Она была моей любовью. Но это было так давно, что я ее забыл. - Да, действительно, я о Марине в последние годы вспоминал очень редко. --Красивая она... - Медленно произнесла Ольга. --Да. Была красивой. --Ты ее когда видел в последний раз? Давно? Как она живет? Я подсчитал в уме, сколько лет назад видел Марину. --Двенадцать лет назад. Она замужем за другим. --А ты ее мужа знаешь? --Он был моим другом. Поэтому, знаю его хорошо! Оля снова помолчала и задала вопрос, как мне показалось последний, ответ на который, она хотела знать. --А тебя посадили из-за нее? --Да. Мы ее не поделили моим другом, который стал ей мужем. А также было и другое. И еще два дополнительных года за этот портрет. Строгого... - Такие признания я сделал впервые. Не знаю почему. Может - пусть лучше узнает все от меня. Немного слов и предложений, но сколько много времени за этими признаниями. Кажется, вся жизнь... А мучений? Молчу об этом. Больше вопросов мне Оля не задавала и мы стали готовиться ко сну. ...Я еще недостаточно обсох и Оля настаивала, чтобы я спал в мешке. Я ж так не мог поступить. Спальный мешок был у нас один. Поэтому я расстегнул деревянные пуговицы, доходившие до середины спальника, и верх стал шире. Низ мешка не расстегивался, но там будут ноги, а они не займут много места. Потом мы влезли в мешок и прикрылись сверху старым одеялом, которое я всегда брал с собой. Оля положила свою руку мне на сердце, где был портрет Марины и прошептала: --Можно я погреюсь о твою любовь? --Нельзя. Она остыла. Грейся от моей любви. ...Трофимыч нас встретил хорошо, снова стал угощать брагой. Но мы с Олей только пригубили его целебной жидкости и пошли побродить по поселку. Мы зашли в магазин и я увидел кольцо с камнем. Я подозвал продавщицу. --Золотое? - Я имел виду кольцо. Продавщица сразу же поняла. --Золотое. Посмотрите? --Да. Я примерил Оле кольцо на безымянный палец и оно подошло. Она стала отказываться - дорого. Но у меня деньги были. Забыл сказать, что в Якутске мои картины купили и Федор переслал недавно деньги. --Это тебе подарок с моего гонорара. - Объяснил я Оле и прямо здесь же в магазине, надел ей кольцо на палец, не давая объяснения своему поступку. Самолет должен был лететь завтра. Мы приехали на день раньше на всякий случай. Вдруг мотор в пути поломается или еще что-то - лишний день надо всегда иметь в запасе. Трофимыч с Авдеичем хорошо поддали и мы с Олей, чтобы не слушать их пьяных разговоров, снова пошли гулять. Так мы бродили по поселку, сидели у реки, пока не стемнело. Жена Трофимыча постелила нам с Олей в сенях. Там мы и встретили утро. Самолетом был кукурузник - прилетел откуда-то с опозданием. Дальше он летел на Алдан и там Оля должна была пересесть на рейс до Хабаровска. Если не случится нигде задержки, то она сегодня будет дома. Я помог Оле занести вещи прямо в самолет. Здесь не было никакого контроля. Сам летчик проверял билеты и указывал место. Мы вышли из самолета. Время до отлета было. Солнце шло к полудню. Сегодня было жарко. --Значит, ты меня окольцевал. Никуда я от тебя уже не денусь? - Вопросительно-утвердительно спросила она. --Да. Теперь ты от меня не никуда не денешься. - Повторил я ее слова. --Сколько тебя ждать? --Год. --А если я сама к тебе приеду? Вдруг будет такое настроение? --Не надо. Я сам приеду. --Какой ты жестокий! --Я не жестокий. Ты мне нужна. Но через год! --Что тебя здесь держит? - Со слезами на глазах, как и раньше, спросила она. И тогда я немного приоткрыл перед ней еще одну свою тайну. --Клятва! --Разве так? - Удивилась Оля. --Да! --Тогда выполняй свою клятву! - И она заплакала. Моя клятва оказалась дороже ее. Только она мне этого не сказала вслух. И тогда я понял, что она для меня дороже любой клятвы. --Не плачь. - Сказал я ей. - Год - это не три, которые ты здесь провела. И не десять. Которые я провел... Я к тебе обязательно приеду. Жди... Пропеллер самолета закрутился. Один из летчиков выглянул из дверцы и крикнул нам с шуткой: --Садитесь! А то без вас улетим. Пешком пойдете! Оля прижалась ко мне и, солеными от слез губами, поцеловала меня. --Какой ты жестокий! Хоть пиши мне... --Жди меня через год! Она исчезла в узеньком проеме самолета, летчик прикрыл дверь, самолет развернулся, покатил по полосе и с ходу поднялся в воздух, не дожидаясь ничьих команд. Я взмахнул ему вслед рукой и смотрел до тех пор, пока он не скрылся в голубизне неба. Придя к Трофимычу, я сказал: --Налей мне такой... Ну, сам понимаешь. Лучшей... От которой бабы в восторге. 10 После проводов Оли я стал свободен в своих основных действиях. Конечно, от такого расставания было муторно на душе. Но я был обязан с ней расстаться. Я должен был довести свое дело до конца. А что меня могло ждать впереди еще, я не мог угадать. Кроме одного - опасности. ...Перед моим очередным отъездом, Авдеич вдруг чересчур сильно забеспокоился обо мне. Он, вообще, обо мне заботился, и я к его заботам привык. Мне иногда казалось, что он догадывается о цели моих поездок. В другой раз наоборот, был безразличен. Разговоров о Ёнге и духах больше не вел. И вот, он вдруг неожиданно предложил мне: --Ты б не взял с собой мою собачку? У нас по двору бегала его лайка, которую он брал на охоту. Собака была достаточно бестолковой, но верной. --Зачем она мне нужна? - Удивленно спросил я. --Так. - Замялся Авдеич, пряча глаза к земле. - Чтоб не скушно было одному. Все ж ,тварь живая. Охранять сможет тебя... от зверей... Я ненавидел собак со времен лагерей, когда их натаскивали злобе на живых людях. И сейчас их терпеть не мог. Но, конечно, наша лайка не в счет. Ее в жизнь не натаскаешь на такое дело, способна только бестолково гавкать. --Не надо мне собаки. Я сам себе охрана. --Ну, как знаешь, как знаешь... - Засуетился Авдеич и отстал со своими советами. В это лето я решил перевезти все золото из пещеры в другое место. Закопанное золото я решил перепрятать в последнюю очередь. И еще планировал сходить на место прииска Медведя. Там надо было забрать золотой песок. Хоть немного, но его нельзя было оставлять. Я стал заложников своего золота. Я не просто знал, а чувствовал, что скоро сюда должна нагрянуть компания Свинца или Руслана, а может обе вместе, в зависимости от того, как они там живут - мирно или дерутся. Меня вычислить не сложно. Недаром Валет сидел в одном бараке со мной. Они знают о моей дружбе с Медведем. И сейчас, кто-то из их гонцов приедет сюда и по фамилии определит - я здесь. А может быть уже знают и ждут удобного момента. А что я делаю в этом медвежьем угле, понятно. А дальше - разборка. А я знал, что такое разборка. Перевезу золото, значит, я их на Ёнге больше не встречу - мне на этой речке больше нечего будет делать. Не перевезу - встреча обязательно состоится. Поэтому я так спешил с его полной переменой места золота. Вывозил золото из пещеры месяца полтора. Конечно же, не каждый день. Периодически. По много в лодку не мог взять. Там, где его прятал, приходилось носить на своем горбу. А я мог унести не более пятидесяти килограммов и сразу же делал тайник. Также боялся, что неожиданно может приехать кто-то от тех... С золотом нахожусь только на воде, не считая его переноски, поэтому один мешок я всегда успею бросить в воду. Ну, а также может встретиться милиция, изредка объезжающая свои владения. Тогда золоту там же место - на дне и без возврата. Поэтому я не брал с собой много золота. Сразу же вынести из... и складировать на берегу, чтобы потом развозить, тоже не мог. Заметно. А я боялся сейчас всего. Золото делает человека трусливым. Одноразовая перевозка требовала от меня сутки, а то и более. За этот месяц я измотался страшно. Постоянное купание в студеной воде, не прибавляло мне здоровья. И вот, когда оставалось, где-то с четверть золота - килограммов триста-триста пятьдесят, я почувствовал, что заболел. ....Я решил унести все золото сразу. Мешок был очень тяжел, килограммов шестьдесят, и я часто останавливался передохнуть. И вдруг я почувствовал, что кто-то за мной наблюдает. В тайге, в лесном одиночестве, остро ощущается присутствие постороннего человека. Чужой взгляд ты воспринимаешь ни зрением, ни слухом, а каким-то седьмым чувством. Я ощутил на себе пристальное внимание, кого-то второго, присутствующего здесь. Именно одного, я не двух. Оглядываясь и, держа ружье в руках, которые одновременно удерживали узел мешка, я добрался до реки. Бросив мешок в лодку, вытер холодный пот рукой со лба и всеми нервами ощутил, что чей-то острый взгляда пронизывает меня. Тревожно оглянулся по сторонам, но никого не заметил. Кажется, чужой взор находился на другом берегу устья Ёнги. Я стал всматриваться туда, но ничего не заметил. Торопливо влез в лодку и завел мотор. И еще долго я чувствовал на себе чей-то внимательный взгляд, пока моя лодка не вошла в поворот. ...Если вначале работы я поглядывал по сторонам, то сейчас забыл о бдительности. Ружье положил рядом с ямой. Земля проникла между пирамидками и приходилось, низко склонившись головой в яму, ножом поддевать каждый из слитков. Я вынимал их из ямы по одному и складывал рядом. Так я вынул уже более половины золота, постоянно расширяя границы ямы и, уходя все ниже в нее. Когда в очередной раз опустил голову в яму, сзади на спину мне что-то прыгнуло и я почувствовал, как правый висок глубоко, но скользом, продрало что-то твердое и тяжелое. ....--Помоги мне? Перевяжи меня? --С какой стати? - Ответил я ему, одевая куртку, которую положил рядом с ямой вначале работы. - У меня нет для себя бинтов, а для тебя, тем более! --Я тебя прошу. Возьми за деревом мою сумку и ружье. Там есть бинт и вата. Я удивленно посмотрел на него и пошел к сосне, на которую он указывал глазами. Там действительно лежали ружье-одностволка и сумка с длинным ремнем, чтобы носить ее на плече. Я раскрыл сумку. В полиэтиленовом пакете, действительно, находилась маленькая аптечка с йодом. Я вынул все и сказал лежащему: --А теперь выкладывай, кто ты и кто тебя сюда послал? Потом буду делать тебе перевязку. --Какая уже разница, сделаешь ты или нет перевязку. Все равно мне уже каюк. Ты меня проткнул от души. Окончательно... ...Перевязать рану одним пакетиком бинта я не мог, его бы не хватило. Я молча положил ему вату на то место, где должна быть рана. Потом его окровавленные руки положил на вату. Снова стянул вниз его рубашку и, немного, прикрыл окровавленный живот. --Ты еще добрый... - Прошептал он, как мне показалось с ехидством. --Да. Добить бы тебя надо, чтобы не мучился. А так подыхай медленно. Ты скажешь, почему здесь оказался и, кто тебя прислал? Он прикрыл глаза и слабо мотнул головой - нет. Я отвернулся от него, подошел к яме и стал доставать оттуда золото.Когда я взглянул на него, то увидел, что склонив голову, он наблюдает за мной. --По-хорошему тебя бы надо в больницу... - Сказал я ему. - Но сам понимаешь - не могу. Не смогу тебя один отсюда вынести. И не могу тебя оставить живым. Помирай здесь... ...--Да. Но без мотора. Я тебя здесь уже три дня жду... Хотел с тобой договориться, взять золото и свалить... Значит в прошлый раз мне не показалось, что за мной кто-то следил. Он наблюдал за мной. --А вдруг я не пришел бы сегодня? --Пришел бы. Ты в прошлый раз меня почувствовал и сбежал отсюда. Значит должен был вернуться доделать остальное... Раненый застонал и открыл глаза. --Я тебя попрошу... --Проси. - Ответил я, приготовившись узнать, кто он и кому сообщить о его смерти. Но услышал совершенно неожиданное. --Дай мне подержать в руках золото? Я, удивленный его просьбой, взял из кучи слиток золота и положил его прямо на рану. Он схватил слиток дрожащими и слабыми пальцами, плотно из последних сил, прижав его к животу. --Скажи хоть, как тебя вспоминать? --Возьмешь мои документы. Они в сумке. Сможешь, передашь... А много здесь золота? Он слабел на глазах, исходя кровью, но тем не менее, ему хотелось перед смертью узнать, сколько же я имею золота. И я не стал скрывать: --Тонны полторы! Он ничего не ответил и только тихий стон разочарования или восхищения вырвался из его груди. Я ничем не мог ему помочь. Да и желания большого не было. --Ты меня похоронишь в земле? --Да. В этой яме. И этот кусок золота оставлю тебе... В твоих руках. На память. Чтоб был на том свете с деньгами. - Я был добр к умирающему. От одного куска золота я не обедняю. --Спасибо... Ты знаешь, как больно умирать?.. -Знаю. Но живым бывает еще больней... -А золото, правда, оставишь со мной... Не обманешь?.. - Прошептал он и это были его последние слова. -Не обману. Этот слиток твой. Ты тоже хотел иметь золото, так имей его, хотя бы после жизни! Ты его заработал... ...Авдеич взял большие, наверное, дореволюционного производства, коричневые ножницы и стал выстригать волос на голове и бороду сбоку. Я думал, как с ним начать разговор? Он должен быть жестоким, а может, последним. Я смотрел на ножницы и думал - догадывается он о происшедшем и своей роли в нем или нет? Если догадывается, то может щелкнуть меня ножницами по горлу - и конец разборке. Но Авдеич, отложил ножницы и стал смачивать висок и лоб зеленкой. --Кто так тебя? --Один знакомый. --Кто? --Сейчас перевяжешь, все расскажу по порядку. Авдеич перешел к моей груди. --Поцарапало тебя хорошо... - Приговаривал он, накладывая вату на рану. - Хорошо, что не глубоко. Ты подержи вату, пока я залеплю ее пластырем. --Повезло... - Я вспомнил, как успел отвести удар финки. Еще немного и сердце было бы продырявлено. --Одевай рубашку, а я сбегаю к соседям за лекарством. - Сказал Авдеич, залепив рану на боку пластырем. - Они делают настои на травах... --Подожди... Авдеич, перестав суетиться, замер. Он словно почувствовал, что сейчас с него будет спрос. Я встал, не говоря ни слова, схватил его правой рукой за горло и стал сжимать его. Авдеич не сопротивлялся, только захрипел. Я подтолкнул его спиной вперед, посадил на табуретку и ослабил хватку. --А теперь, Иуда, рассказывай. За сколько меня продал? --Задуши меня, как Иуду! - Прохрипел Авдеич. - Или еще, что хочешь, я не буду чинить опора. Я заслужил. ....--Духами я тебя пугал. А золото мне не надо и на понюх. Я итак из-за него страдаю. Как ты только приехал сюды, я сразу ж понял, - ты приехал искать клад. Кончилось мое спокойное житье... Хотел уберечь тебя. Не получилось... Значит ты его убил. Слава богу! Я бога молил, чтоб ты остался живым. Я к тебе привык. Даже, как сына люблю... --И как Павлик Морозов продал. Не тяни резину, я хочу все знать... --Ты вспомнил Павлика Морозова? Я знаю о нем. Я ж тоже из крестьян и тоже из Сибири, с реки Обь. Слушай, я расскажу тебе все с самого начала и все по порядку... Рассказ Авдеича. Мне было пять лет, когда нашу семью раскулачили и сослали на Колыму. Как позже рассказывала мать, было у нас тогда три коровы, с десяток овец и поэтому ходили мы в овчинных полушубках, свиньи и всякая другая мелочевка во дворе. Обычная крестьянская семья, даже не зажиточная, по тем временам. Нас было шестеро детей, но на Колыму попали двое - я самый младший и постарше меня. Остальные мои братья и сестры к этому времени успели разъехаться по городам. Здесь мы тоже завели свое хозяйство. Отец был при здоровье и сумел подняться. Но хозяйствовать здесь не то, что там на Оби, условия жизни тяжелые. Но отца снова арестовали и больше мы его не видели. Старший брат, когда подрос, два раза пытался убежать с Колымы. Побродит недели две по тайге и вернется домой. А опер его еще на пару недель упрячет в кутузку. Вернется брат домой - худой, бледный, а мать плачет: --Ну, откуда ты захотел убежать? Отсюда не убежишь. Но брат был упрям и все равно убежал. А было ему, всего-то, пятнадцать лет. Остались мы матерью вдвоем. Но в войну она умерла, не выдержала всего, что на нее выпало. Я остался один. Работал в колхозе. А работа такая - куда пошлют. А какие колхозы в тех условиях? Денег за работу не платили, одни трудодни. А на них не проживешь. Вот так, мы тогда жили. Были тяжелые времена - война и мы понимали, что стране трудно. Или в конце войны, или уже после нее, прислали сюда, на север, кавказцев - кто был сам, кто с семьей. Их оттуда выселили. Бедные люди! Как они здесь маялись первое время. Половина, верно, померла в первую зиму. Но, кто из них выжил взялись за свое собственное обустройство. И пошло у них неплохо, пристроились торговать, менять - это у них в крови, не то, что у нас. Но главное, в глухом месте в тайге, они открыли свой прииск. Все начальники были кавказцы. Власть знала об этом прииске. Какая у них там была договоренность, точно не знаю. Но деньги они от прииска имели хорошие. Нанимали на свой прииск в основном приезжих или привозили рабочих сами, с материка. Так каждый год и завозили. Жили работяги в землянках и палатках, а это у нас на Колыме. Но жили. В таких условиях тогда на многих приисках жили рабочие, чтобы больше заработать. Платили им кавказцы намного меньше, чем нужно. ...Мы неделю шли по тайге. Я был со своим ружьем, продукты дали они. Наконец вышли к какому-то прииску. Вечером, когда там все легли спать, мы напали на квартиры руководителей прииска. Они жили в добротных домах и не надо было их долго искать. Работяги жили у них в бараках и землянках. Если бы я знал, что будет такое, то вовек бы не согласился. Но раз окунул рыло в корыто - надо жрать. Кого-то из того начальства убили, они отстреливались, а живых стали пытать, чтобы отдали золото. Все сделали быстро, за одну ночь. И пытали быстро. Насыпали наши кавказцы, на пузо ихним кавказцам порох и поджигали. После такой адской боли, те отдавали все, что имели - жить хотели. А еще хватали детишек и кинжалами начинали протыкать вены. Так родители готовы были себя отдать на смерть, взамен детей. Страшно было, признаюсь честно. Так ихнии соплеменники не жалели своих, даже детей. Убивали друг друга из-за золота. Но золото наши кавказцы вернули. Я получил свою долю - сто граммов золотого песка, здесь же. А потом еще неделю по тайге возвращался обратно домой. После этого я решил не ввязываться в эти дела, тем более дочь и сын у меня стали большими. Вскоре мы переехали в Шангуру, поселок недалеко от Усть-Гыргана. Он побольше нашей деревеньки, есть где детям учиться. Позже приисковое дело увяло. Может, милиция прижала, может, выгребли хорошую жилу. Но оно зачахло. Кавказцы стали разъезжаться. Кто домой на родину, кто еще куда-то, но некоторые из них остались здесь, на Колыме. И вот ко мне пришел тот, который нанимал меня на работу на прииске и сказал тому, кто пришел с ним: --Знакомлю. Это Тимофей. - Указал он на меня. - Очень честный человек. Вернул нам наше золото. Но мы ему за него заплатили. А потом он ходил с нами за расчетом туда... Получил свою часть. Очень хороший человек, на которого можно положиться. Я попытался возражать, что не хочу с ними ничего больше иметь, но первый меня будто не слышал, а продолжал говорить: --А это Руслан. Захочешь продать свое честно заработанное золото, обращайся только к нему. Он платит за него хорошую цену. Руслан будет твоим хозяином. Так, гад, и сказал - хозяином. Я снова хотел возразить, что не хочу с ними иметь ничего общего, но сдержался. Мне надо было продать золото, взятое еще, тогда у кавказцев. А в конторе могли поинтересоваться. Откуда оно? А так Руслану, без всяких разговоров, я продал сначала одну половину золота, потом, вторую. Он платил хорошо. Так я снова попался на их удочку. ...Но у Руслана жаром пылали черные глаза и он не мог связно объяснить: --Клад! Сам видел! Нашли мы. Вот смотрите? И он, открыв ржавую металлическую коробочку показал какой-то крест со стекляшками. Потом я понял, что кресту нет цены. --Берем с собой золото и пропадай пропадом эта холодная страна, где кости замерзают. Делим на всех и уезжаем. --Но там еще трое. - Сказал Сослан. - Им тоже надо дать. --Дадим и им, если они ничего не украдут. Всем хватит. Я ехал сюды больша сутка. Лошадь загнал! Пришлось пешком блудить. --А может там немного золота? Не стоит и мараться. - Спросил Зина. --Всем хватит! Вот в эта тетрадка написано, что его мног-многа. Возьмите с собой оружие на всякий случай. - Предупредил Руслан, будто поход для меня, дело решенное. Меня включили в свою компанию без моего спроса. Но я, почему-то, не отказался. Я поверил, что золото там есть и хотел его и увидеть, и получить. --Людей мало. - Сетовал Руслан, будто затевалась солидная операция. - Машину надо. --Я уже звонил Гога. Он приедет утром с машина. - Ответил Зина. Потом они заговорили на своем языке окончательно, а мне сказали, что утром заедут за мной. Я пошел домой, раздумывая - ехать мне с ними за золотом или нет. Но решил, что утро вечера - мудренее. Но Гога приехал только к обеду. Руслан, аж психовал на эту задержку. Ругался по-русски, по своему, что-то кричал на Зину и Сосу. Ждали еще кого-то, но он задерживался. ...--Кто его фамилия знает? Его все звали чокнутый. Так и напиши. Кажется, еще кликали Володей. Я понял, что Руслан врет, не хочет говорить о нем правду и до меня дошло, - он убил этого парня. По подлому, сзади в затылок, когда тот не ожидал выстрела. Убил он его за золото. Это мне стало ясно. А потом и страшно. Со мной он может поступить также. Я был среди кавказцев один. Мы с Гогой взяли труп за ноги и подволокли к яме. Было совсем темно, когда мы его закопали. Я сверху положил несколько камней, чтобы волки не смогли разорить вечное пристанище убитого парня. Собака заливалась в лае, все время, пока мы копали яму и закапывали труп. Лютее пса, я не видел. Но, когда забросали могилу, то овчарка заскулила жалобно, словно у нее отобрали кусок мяса, и смолкла. Мы отошли подальше от могилы и легли спать с пустыми желудками. Но какой это был сон? Телогрейки нас не спасали, ночи здесь холодные. Так, переворачиваясь с боку на бок, мы продремали ночь. Руслан нас разбудил, как только появился бледный свет утра. --Пошьли! Нельзя задерживаться! Ийдем. Мы все встали, но я подошел к свежей могиле и воткнул сверху кол - толстую ветку сосны, с которой я успел обломать более мелкие ветви. Руслан на меня зарычал: --Чо ты телишься? Все равно его никогда и никто здесь не найдет! Пошьли! Мы пошли очень быстрым шагом. Руслан знал эту местность, судя по его решительной походке. Солнце уже всходило, когда пес что-то почувствовал и зарычал, а потом повел нас напрямик, не обходя кусты. Потом собака бросилась бежать и Зина, не отпуская поводок, стал уходить от нас, вперед. Пес тянул его, как трактор. Мы старались сначала не упускать его из виду, но он вскоре скрылся из вида, в тайге. Мы бежали что есть силы, когда услышали выстрелы. Руслан, обогнав нас, мчался не разбирая дороги. Мы, с Гогой и Сосой, за ним. И вот, выскочив на пригорок, мы увидели Зину, держащего под прицелом двух человек с поднятыми руками, а рядом с ними, лежащего на земле, рыжебородого мужика Он еще дергался, такой здоровый был. Убитую псину я увидел позже. ....Но вдруг я услышал душераздирающий вопль Сосы. Мы все непроизвольно обернулись на этот вопль. Я увидел, как огромный камень, стоящий на краю ямы, скатился вниз и придавил Сосу, пытавшегося выскочить из-под его смертельной тяжести. Он еще дергался, но, видимо, позвоночник у него был перебит и он только ногтями царапал землю. Как и почему перевернулся камень, я разобрался позже. Меня вывел из оцепенения вида смерти Сосы, крик Руслана и его выстрелы из пистолета: --Лови их! Ко мне! Я обернулся и увидел, что Зина валяется на земле без движения, а двое мужиков уже мелькают в кустах ерника и кедрового стланика. Я и Гога подбежали к Зине. Руслан перевернул его на спину и ударил по щекам, приводя в чувство. Зина заморгал глазами. Я понял, что тот, жилистый мужик, пока мы испуганно смотрели на Сосу, хорошо звезданул Зину по голове - до отключки. И еще успел прихватить его обрез. Руслан скомандовал нам с Гогой: --Бегом за ними! Одного не убивать, только ранить! Я щас догоняю вас с Зиной! Мы с Гогой бросились в погоню. Мужики бежали быстро, но лес в этом месте редкий и мы сокращали путь, держа их в поле своего зрения. Когда оставалось до них метров сто и они готовы были снова нырнуть в густой ерник, Гога приложил свой обрез к плечу, на секунду остановился и выстрелил. Я увидел, как второй, более толстый мужик, словно запнулся, сделал еще несколько шагов и упал. Гога стрелял метко. Вообще все они стреляют метко. Я видел, как первый мужик обернулся, бросился к товарищу и оттащил его за камень. "Молодец!" - Подумал я. - "Не бросает друга в беде". Гога, увидев, что один из них упал, огромными прыжками рванулся к ним. Я не успевал за ним и, поэтому, отстал. Когда до мужиков оставалось совсем немного, грянул выстрел с их стороны и Гога сходу зарылся носом в землю. Видимо, в спешке не заметил Гога, что они забрали обрез у Зины, а может в горячке погони забыл о нем. Но, как бы ни было, Гога выбыл из золотой игры, как и Соса. Так в течение нескольких минут появилось три трупа. И вчерашний - четвертый, или первый, как считать. Я спрятался за камнем, ожидая следующего выстрела по себе, но его не было. Наверное, тому тертому мужичку было не до меня. Он оказывал помощь своему товарищу. И мне захотелось, чтобы они ушли от преследования и, чтобы этот клад не достался Руслану и его абрекам. Они и так достаточно пьют крови из наших краев. Я высунулся из камня и увидел, как жилистый мужик, перевязывает другого и хочет помочь ему бежать дальше. Я не видел всего, а только мелькание отдельных частей одежды первого мужика, но представлял, что он делает. Я смотрел также на лежащего Гогу и решил, если он только ранен и захочет двинуться к ним, я всажу в него заряд жакана. Но Гога не шевелился. Наверное, мужик, как и Гога умел стрелять. Взади меня послышались крики. Приближались Руслан и Зина. Пора было тому мужику уходить. Я поднял в воздух ружье и выстрелил. Потом заметил, как жилистый мужик, тенью мелькнул в ернике. ...Я пожал плечами - кто-то действительно должен был догонять того, которого Руслан называл Мишкой. Но вначале надо было бы оказать помощь Гоге, может быть удалось выжить. Мы вернулись к яме. Всю дорогу Зина с Русланом о чем-то переругивался на своем языке. Когда подошли к убитому рыжему, Руслан со злостью сказал Зине: --Как это он тебя мог сбить с ног? Ты что цыпленок? --Я повернулся к Сосе. Он страшно кричал. А тот меня по голове... --Кирпичем, что ли?... --Нет, кулаком. Он сильно ударил. --От кулака теряют сознание только ишаки! - Продолжал бушевать Руслан. Он склонился над убитым и стал рыться в его карманах. Из одного кармана он выгреб золотую мелочь. Здесь он примолк и перестал ругать Зину. Долго рассматривал мелочь, потом положил ее в свой карман и стал дальше обыскивать труп. Но больше он ничего не нашел. Наконец, Руслан встал с колен и приказал: --Значить мы пошьли, нам надо до машины. А ты... - Это он сказал мне. - Перевяжешь Гогу и ничего здесь не трогай. Вон в моих мешках есть жратва и тряпки на перевязку. Он показал на мешки. Потом взял один и полез в него рукой и стал вытаскивать консервы. --Вот, гады. - Выругался он. - Съели мою жратву. Мы возьмем пару банок, а тебе хватит на день остального. --Подожди. - Сказал Зина, чувствуя себя виноватым, что те двое ушли по его вине. Но деньги для него были важнее. - Дай и нам золотой мелочи? Он имел ввиду золотые монеты. Руслан скривился и произнес: --Потом поделим. --Дай аванс сейчас. А остальное поделим потом. Руслан с недовольным видом полез в свой карман, вытащил монетки и по две штучки дал нам. --На аванс, раз тебе он очень нужен! Не украду я! Не бойся, поделим поровну! - Он почти кричал на Зину. - Но щас время нета. --А Гоге тоже надо, да и Сосе... - Сказал я. --Сосе другое уже нужьно, а не деньги. А Гогу не забудем. Идем! Ты все понял? Здесь до нашего прихода ничего не трогать. ...Так прошло еще два дня. Руслан не возвращался. Гога и Соса стали подванивать. Их стало опасно держать на свежем воздухе, могли совсем разложиться. Я решил их захоронить. С Сосой было проще. Я засыпал пустоты между краями ямы и валуном, придавившим Сосу, землей, а его голову со страшными, выпученными глазами, которые оставались открытыми и застекленевшими, прикрыл плоским камнем и тоже забросал землей. Я обратил внимание на то, что валун не был толком сдвинут с ямы, а под него был сделан подкоп. Валун был кой-как укреплен снизу подставками из камней. Поэтому он, от прикосновения к нему Сосы, сдвинулся с подставок, свалился в яму и задавил его. Секундное дело. Для Гоги, с противоположной стороны сопки, от могилы тех мужиков, выкопал яму, отволок его туда и тоже закопал. Его обрез я взял себе. Но мне пришлось ждать еще два дня, пока прибыли Руслан с Зиной. С ними был третий, Петр. У Зины под глазом чернел здоровенный фингал, а у Руслана нос был заклеен пластырем, отчего казалось, что его глаза смотрели независимо друг от друга, раскосо. --Что так долго? - Спросил я их. --Пришлось долго разбираться. - Неохотно и коротко объяснил мне Руслан. --Мишку взяли? Руслан, отвернувшись промолчал, отчего я сделал вывод, что их постигла неудача. --А где эти? Как их? - Задал вопрос Руслан. Он не спросил жив ли Гога, будто знал, что тот умер. --Похоронил. --Всех?! --Всех. --Мы хотели Сосу и Гогу забрать отсюда. --Надо было раньше приезжать. Гогу можно было бы забрать, а Сосу пришлось бы соскребывать лопатой с камня, как слизь. --Так я же хотел осмотреть яму. Ты понимаешь? --Я то понимаю. А как бы ты хотел вытащить камень? Он не под силу и десятку таких, как мы. Руслан зло посмотрел на меня и смолчал. Я был прав. --Покажи, где Гога? Мы пошли к одноместной могиле. Руслан стоя, что-то пошептал на своем языке и потом сказал мне: ...--А ты выбирай слова. - Руслан убрал пистолет, довольный тем, что я пошел на попятную. - Еще что-нибудь такое скажешь, считай себя гостем у аллаха, а может вслед за тобой, туда отправиться и твоя семья. Аллах не шутит с теми, кто ему не подчиняется. --А причем моя семья? --А притом? Проболтаешься о золоте или убежишь от меня, я искать тебя не буду. Твои дети за тебя ответят. --Детей-то хоть не трогай... - Вяло возразил я. --Если чьто - они за тебя ответят. Поэтому слушайся своего хозяина и он тебя не обидит. Ты знаешь о золоте и теперь ты мой слуга. Только попробуй меня не послушать. Я промолчал, насчет слуги, но все запомнил. Потом решили, что завтра утром, сегодня уже поздно уходить, мы с Зиной поедем домой, порешаем свои дела и вернемся. Больше людей привлекать сюда не будем. Будем искать пока вчетвером. Я был зол на Руслана - своего, оказывается, хозяина. Когда пошли обходить окрестности, я в отместку за положение раба, по словам Руслана, стал показывать и советовать места, в которые, предположительно, могли мужики унести золото. Но, конечно, противоположные скалистому, правому берегу. Когда вышли к Ёнге, я сказал: --Могли притопить золото, где-то на берегу. --А на тот берег не могли перевезти? - Спросил Петр, который мыслил глубже Руслана и Зины. --У них же не было лодки. - Ответил я, отводя подозрения о плоте. - А вплавь много не возьмешь. И вода, как лед... Сердце сразу займется от холода. Сам знаешь? ....На Ёнге был разбит целый лагерь. С десяток жителей солнечного и южного края кормили таежных комаров. С непривычки им было тяжело. Руслан объяснил: --Вызвал своих родственников. Нельзя чужим знать о золоте. Помоги нам искать клад. Я тебе заплачу. И я тогда прямо спросил его: --Давай аванс! Я проездился и мне нужны деньги. Прямо сейчас! Руслан был ошеломлен моим натиском и молча дал мне сто рублей. Всего-то сто! Но я понял, что с ними надо быть понахальнее и решительнее. Они перед напористостью тушуются. С хамами - надо по-хамски. Они искали клад уже третий месяц, но так ничего и не нашли. Искали его по всей тайге, тыкали железными прутьями в подозрительные места, но все напрасно. Прошедший год под одну гребенку подогнал почву и даже наметанному глазу сложно было определить, где рыли раньше, а где нет. --По берегам Ёнги проверяли? - Спросил я Руслана. --Да. Но ничего не нашли. На тот берег перешли, стали проверять воду. Один утонул. --Что он плавать не мог? - Равнодушно спросил я. --Мог. Но там такое течение. Под скалу уходит. Видишь? - И Руслан показал мне скалу напротив, где Ёнга с шумом врывалась в теснину. - Там утонул. А он мой двоюродный брат. Что я скажу тетке и дядьке. Они еще не знают о его смерти. --Да. Водоворот там сильный. Может голову от туловища оторвать, если шея хлипкая. Но его нашли? --Только мертвого. На перекат, на Юдому выбросило. Задохнулся и весь побитый. Лица не разберешь. - Грустно вздохнул Руслан. --Хорошо, что еще нашли. А то могло забить в расщелину и все. Вовек не достанешь. --Да. Его под скалу затянуло. Похоронили рядом с Гогой. Теперь там наше маленькое кладбище. Там от похоронен брат Зины, умер от энцефалита. Раньше никогда не был в тайге. "Да. - Подумал я. - И, наверное, ваше кладбище в скором времени увеличится. Тайгу наскоком не возьмешь. Ее надо знать!" --Так, сколько уже умерло? ...Две недели я пробродил с его родичами по тайге, но безрезультатно. Я не заикался о том, что клад может быть перевезен на тот берег. Южные джигиты не могли взять в голову, как это, в такой ледяной воде, могут купаться люди. А я не говорил им, что на севере могут найтись отчаянные головы. Похлеще, чем южане и честнее. Но меня все равно удивляло, как это три мужика на плоту смогли столько золота вывезти и попрятать по тайникам. Это не под силу и десятку человек. Но смогли, как-то спрятать и успели все сделать за два дня. Удивительно! В паре километров было болото. Я предложил полазить по нему. Может, золото там утопили? Многие родственники Руслана сразу же простудились, но так ничего не нашли. Наступила осень и поиск снова отложили до следующего года. Руслан уже не ругался, он был угрюм и этим страшен. Мне он сказал: --Без моего разрешения больше никуда не уезжать. А то знаешь, что будет? Пойдешь в милицию, там тебе вспомнят налет на прииск. Помнишь? Как понадобишься, тебе скажут. Я смотрел на его нос, похожий на клюв, не помню какой птицы из южных стран, и знал - он осуществит свою угрозу, если нарушу его приказ. А мне не хотелось, чтобы о моем прошлом знала милиция, или пострадал кто-то из моих родственников. Своих родственников Руслан уже наказал. Я ему в этом немного помог. На прощание я поправил могилки тех двух мужиков. ...На следующий год приехал сам Руслан. У меня к этому времени совсем слегла жена и я попросил его меня не трогать. Он изменился за эти годы, стал важным, отставил в сторону свои кавказские замашки и разговаривал со мной, как с человеком, не напоминая вслух, что он мой хозяин. Он также, как и Зина попросил меня узнавать о тех людях, кто интересуется кладом. Желательно, чтобы я переехал жить в Усть-Гырган. Оттуда были все кладоискатели, туда должны прибыть люди, которые знают о кладе и будут искать его. Это самое близкое и удобное место, откуда можно вести поиск. Но я отказался, снова же сославшись на больную жену и Руслан отступил, только сказал: --Но смотри, без моего разрешения, никуда не выезжай из Шаргуна. Везде тебя достану. Бери на заметку всех, кто интересуется кладом. - Все-таки байская натура осталась в нем. --Если мне будут говорить об этом, запомню. А расспрашивать первого встречного, не буду. --А ты потихоньку и незаметно расспрашивай. Мы тебе будем платить за это. Вот недавно узнал, живет у нас в поселке... - Он по-прежнему считал Усть-Гырган своим, хотя не жил в нем несколько лет. - Вдова этого убитого... Не помню точно кого, или рыжего, или другого. А у нее вдруг оказались золотые монеты, такие же, которые я дал тебе. Я с ней поговорил и заплатил деньги. Но вначале пришлось на нее нажать и покричать. Пока не испугал, не говорила правды. А так сказала, что заходил к ней Мишка и отдал. А после он куда-то пропал. Отдала монеты, но, кажется, не все... --А Мишку вы нашли или ищете? --Раз выследили, но он убил нашего человека и сбежал. Сейчас ищем дальше. Найдем! Кажется, обнаружили здесь его человека. Проверяем пока. Вот для чего нужно, Тимофей, узнавать о тех, кто говорит о кладе и сообщать нам. В августе Руслан свернул свой лагерь. Он рано прекратил поиски, с месяц еще можно было бродить по тайге. Он приехал ко мне в Шаргун. С ним в машине сидел молодой парень, но страшно отощавший. Руслан сказал мне: --Кажется, мы вышли на след Мишки. - Теперь слово Мишка он научился произносить без мягкого знака. - Ты будь здесь. Нам понадобишься в любой момент. Понял? ...А на следующее лето приехал Руслан, а вместе с ним здоровый лось, Олегом Павловичем звали. Он был старший потому, что командовал Русланом. Они искали клад на берегу Юдомы с приспособлениями, которые видят металл в земле. Они его искали на другом берегу Ёнги. Но, когда пошли комары, Олег Павлович стал ругать весь мир и пить. А выпить он мог ведро водки и не пьянел. Только глаза больше выпучивались. А здоровый был! Бревна толщиной в мой кулак ломал руками. Ругал Руслана, а тот перед ним только лебезил: --Ты, ишак ерусалимский... - Сказал он как-то при мне Руслану. - Куда ты меня затянул? Здесь не только клада нет, но раньше не ступала нога человека! Даже первобытного питекантропа. Я, выходит, первопроходец этих мест. Моим именем надо назвать реку и эту страну. Свинцовия! Теперь, так я ее буду называть. Сколько из-за твоей ослиной тупости, я загнал денег. Все вернешь! До копейки! --Верну. Конечно, верну. - Послушно отвечал Руслан. --С командировочными. И повышенными командировочными за вредность. А за Крайний Север - еще втройне. Понял? --Понял. Все понял, Олег. - Не спорил с ним Руслан. Вскоре этому лосю привезли алюминиевую моторку. Он любил на ней гонять, особенно, когда врежет литра три водки. Так вот он разбил лодку на перекате Ёнги. Один утонул, а этот амбал остался жив. Даже не поцарапался. ...-Я ж могу и потребовать их обратно. Ты ж еще ничего не сделал, чтобы отработать их. --Только детей не трогай. Я перееду. --Вот и хорошо. Тебе уже подыскали хороший домик. Мы тебе будем писать, ты нам можешь написать только тогда, когда найдешь такого человека, который интересуется кладом. --А Мишка, что не сказал? Руслан аж скривился от этого вопроса. --Не сказал, упрямый, как осел или ишак... - Ему, видимо, доставляло удовольствие обзывать других теми же словами, которыми его недавно награждал Олег Павлович. - Но у него есть время подумать... ...Но с меня они многого пусть не ожидают. Я прикрылся шкурой раба, но в душе ненавижу своих хозяев. 11 "Рабская психология. - Сделал я вывод. - Раб всегда ненавидит своих хозяина, но добросовестно служит, ради того, чтобы выжить". ...Авдеич, кряхтя, прошел на кухню и через несколько минут принес пачку денег. Где он их прятал, не знаю. Он протянул их мне. Я взял и стал их рассматривать. На обертке стоял штамп - десять тысяч рублей, сто сторублевок. Авдеич ждал, что скажу я, потом произнес: --Я за эти деньги, дал себе слово, ничего не покупать. Вот они. Целехонькие. --Они уже никуда не годятся. Недавно введены в оборот новые сторублевки. Видел? --Да. А что с ними делать? --Можно выкинуть. Но пока не надо. Спрячь. Пусть пока у тебя лежат. Я постараюсь отдать их обратно Руслану. --Тогда я пойду спрячу. Они возле печки. Надо половицу приподнять... Когда Авдеич вернулся, я хотел задать ему следующий вопрос. Но он меня опередил: --А за эти деньги много дадут? --Я же сказал. Это уже бумажки, а не деньги. --Нет. Я говорю срок большой дадут? Ты ведь знаешь об этом все... Только теперь я понял, что он имел ввиду и, чуть не рассмеялся: --За деньги немного. А за убийство лиц, находящихся на государственной службе - вышак. Так, что молчи, пока об этом и не вспоминай. Лучше скажи, как ты поддерживаешь связь с Русланом? --Он мне присылает поздравительные открытки по праздникам... --Покажи? ...Авдеич поник седой головой и тихо ответил: --Убей меня. Я не буду сопротивляться. --Живи. Рабов не убиваю. --Да я раб. Раб Руслана, но я тебя от него прикрывал. Думал, успеешь взять свое золото и уедешь отсюда. А ты нет! Хочешь все золото себе забрать. Очень жадничаешь! --Заткнись! - Мне были не приятны его, в общем-то, справедливые упреки. - Лучше объясни, как ты меня прикрывал? --Еще до твоего приезда, ко мне прибыл гонец от Руслана. Он сказал, что кто-то должен приехать сюда, искать клад. Он должен быть из освобожденных, из лагеря. Я тебя определил сразу - ты приехал за кладом. Пригласил тебя вместе жить. Я хотел одного - чтобы ты не лез в это дело. Пугал духами. Но не смог тебя напугать. Жаль! О тебе я написал Руслану, что это не ты. Но это в первый раз. Потом, когда пришло мне письмо, что я морочу им голову и если так, то могу пенять на себя. Я тогда ответил им, что ты, кажется, ищешь клад... --Где письма? --Их недавно забрал у меня техник. --Он к тебе приходил? --Да. И сказал ему, что ты ездишь на Ёнгу. Он за тобой стал следить... --Он был один? --Один... --Их было двое! Но один уехал раньше. ...Авдеич был прав. Я - одинокий таежный волк в северной тайге, которого обкладывают со всех сторон южные львы. --А Лев, кто такой? --Не знаю. Об нем мне не говорили. --Ладно. Давай спать. У меня, так голова болит. Потом мне еще расскажешь? --Расскажу, конечно, расскажу. Может, еще вспомню. Хорошо, что ты живой... Я прошел в свою комнату, разделся и лег в постель. Авдеич на цыпочках зашел ко мне и прошептал: --А ты нашел клад? --Нашел. --Покажешь мне золото? --Покажу. Но только завтра. Я сплю. --Спи, спи. Ты так наморился за это время... ...Утром, перед работой я пошел к Тосе. Она была дома и на мой стук в окно, открыла дверь. Я вошел. Как всегда мы сели на кухне. Тося за этот год, кажется, еще более сдала. Я сказал: --Баба Тося. Я вам отдаю вещь Семена. Я протянул ей портсигар. Она взяла дрожащими от старости руками и, поднеся близко к глазам стала его разглядывать. Я ждал. Наконец, она положила его на стол. --Его портсигар. Сама дарила. Так, что с ним? - Проскрипела она. Я пожал плечами, показывая что не понимаю ее вопроса. Неужели она сама не знает, что с Семеном и она поправилась: --Где он погиб? --На Ёнге. --Но он нашел клад? --Нашел. Те монеты, которые вам передал Медведь из того клада. --Во, как заговорил. А то не Медведя не знал, ни клада... --Это вы мне о них рассказывали. Запомнил и повторяю. - Мне не хотелось говорить, что я все и всех знаю. Но она давно обо всем догадалась. --Не ври. Мне карты все о тебе сказали. Эх, не успела тебя предупредить, но слава богу отвела от тебя беду. Я твоему врагу голову затуманивала, чтобы не убил тебя сразу... ...В следующую субботу мы с Авдеичем выехали на Ёнгу. Догорала короткая и яркая северная осень. Было прохладно. Это была моя последняя и первая поездка Авдеича на Ёнгу, в уходящем году. Сначала мы остановились с той стороны Ёнги, где был закопан поручиком весь клад. Мы вышли на сопку и я показал на камень, ставшим надгробием Сосы. --Вот здесь здесь лежит тот, которого придавило камнем... --Да. До сих пор помню его бешеные глаза. Смерть мгновенная. Я потом смотрел, те ребята валун не могли далеко отодвинуть и укрепили его с помощью камешкев, подкладывали их под него. Он держался на честном слове. А Соса в горячке этого не увидел и облокотился на него. --А может это была божья милость. Она позволила двоим бежать. --Может быть. Удача для смелых, а не подлых. --Пойдем покажешь мне могилу двух русских? Мы прошли дальше к склону сопки и Авдеич показал мне еле заметный холмик, поросший увядшей травой. --Вот здесь. Только по траве и можно определить, что здесь могила. --Да. Надо бы приехать поправить могилку. А куда ты их головами положил? В какую сторону? Авдеич почесал затылок и ответил: --А знаешь ли не помню. Спешил тогда. Кажется в ту... Я в той стороне, где должны были находиться головы покойников, раскопал руками небольшую ямку и положил в нее иконку и крестик. --А это для чего? Они ж оба не верили в бога. Такие, ни во что не верят. На бога надейся, а сам не плошай! Вот и вся их вера. Да еще обращаются к божье матери при мате, не замечая, что при этом его вспоминают. ...--Надо будет нырять, Авдеич. Буду. Надо Ёнгу оставить им чистой, чтобы потом не переживать, найдут ли они что-то, или нет. --А зачем ты показал мне место золота? --Чтобы знал. Мало ли что со мной может случиться. Так тебе останется. Будешь владеть богатством на старости лет и уедешь отсюда. Пора тебе покидать этот край. --Пора покидать мне этот мир. --Рано. Поживи еще. ...Я довел его до поляны, где неделю назад чуть не остался навеки в земле. --Вот видишь, здесь закопан техник. В руках он держит слиток золота. --А зачем ты ему его оставил? --На память. Мне не жалко. У меня золота много. А потом, я не смог разжать его рук. Он вцепился в золото мертвой хваткой. Пусть останется этот кусок ему. Не зря же он искал золото. Должен что-то получить. ...Юрий Гринорьевич сел в кресло, и сказал: --Ну а теперь о последнем годе моей жизни в Усть-Гыргане. --Я слушаю вас Монте-Кристо... 12 ...Второе письмо было от Ольги. Оля мне постоянно писала письма и я ей отвечал. Но после послания к Авдеичу, я испугался, что люди Руслана могут выйти на нее. Я помнил, что на Медведя вышли по сберегательному вкладу. А ее мне не хотелось подвергать опасности. Я написал ей, чтобы она мне временно не писала, сам к ней летом приеду. В ответ, уже перед самым новым годом, с большой задержкой, я получил от нее письмо полное горького недоумения. Она соглашалась мне не писать и ждать, но в конце была приписка - "зачем тебе все это нужно?". Мне было тягостно читать ее письмо, чувствовать себя подлецом перед ней, но ответа не дал. Если кто-то следит за мной, то может поймет так, что наша любовь и связь разорваны. Пусть будет пока так! С сестрой я тоже прекратил переписку, сообщив, что на следующий год я сам приеду домой. Федор Тонкошеин звал меня к себе в гости. Просил привезти ему новые картины. Я ответил, что до лета отсюда не выберусь, а когда буду в Якутске, то обязательно зайду к нему. Ему не написал, но прорабатывая один из вариантов своей будущей жизни, я думал остаться жить в Якутске. Вот и вся моя переписка, которую я резко прекратил. На работе все шло нормально. В ту зиму я пристратился играть на пианино. Поздними зимними вечерами, когда не хотелось идти домой, я задерживался в школе и наигрывал на пианино. ...--Вы рассуждаете, как йог. А зачем вам начинать жизнь заново? Мне, кажется, вы стоите на правильной дороге. - Зинаида Александровна имела ввиду мою судимость. Я внутренне улыбнулся ее правильной логике. - Вам просто пора выехать из этого угла и включиться в настоящую жизнь. Мы здесь не замечаем, а в стране произошли большие перемены. Вот мы с мужем хотим в этом году уехать отсюда. Пора найти место на большой земле. Вы тоже должны быть ближе к культурным центрам. В вас присутствует творческий дар... Ее слова резанули меня по сердцу. С детства мне говорили, что я талант. А я его до сих пор не раскрыл. Лучшие годы прошли, мне скоро будет сорок лет. А мне до сих пор напоминают о таланте... Что я сейчас пишу пейзажи, да портреты. Жанровые картины вряд ли у меня уже получатся. Надо восстановить свои знания, увлечься высокой идеей. Знания мои деформированы зоной, идея одна - золото. Когда я смогу вновь вернуть все то, о чем мечтал в детстве и юности? Может быть, когда-нибудь вернусь к своей идее о серии картин по истории России. Но сумею ли подняться по-новой? Не знаю. У меня сейчас совсем другие взгляды, чем тогда, когда я был впервые влюблен. --Я тоже хочу уехать отсюда. - Ответил я Зинаиде Александровне. --Вы ж поедете к Ольге? - Утвердительно спросила она. --Да. В первую очередь я поеду к ней. Я был искренен в своем ответе. Так я думал. Заехать к Ольге, извиниться за свою черствость и решить с ней все вопросы о будущем. --Тогда я так могу и ответить Ольге? Вы не передумаете? --Нет, не передумаю. Ответьте ей, как я сказал. И добавьте, чтобы не обижалась. Я так вас просил. Сам не могу ей всего сказать. --Хорошо. Я вас понимаю. - Улыбнулась Зинаида Александровна. - Я так Оле и напишу. ...Я готовился к худшему. Мне казалось, что меня когда-нибудь скрутят и готовился освободить сам себя. В свою куртку вшил бритвенные лезвия. Разломил их вдоль пополам и зашил в рукав куртки и в полу, так чтобы их легко можно вынуть двумя пальцами. Так же оборудовал рубашку, которую планировал одеть на себя перед отъездом. В полу куртки, кроме лезвия, вшил тонкий, узкий ножичек, сделанный мной из полотна пилы по металлу. Вшил вертикально, острием вниз, чтобы сдвинув его из кусочка плотной материи, сразу же взять в руки. Вот такую проводил подготовку к своему отъезду. Я шел по самому лезвию не безопасной бритвы, а самой настоящей, опасной, и потеря равновесия грозила рассечь меня. А на сколько частей - кто знает? Авдеич получил открытки на новый год и по весне. ...В ее избе ничего не изменилось. Также, как всегда уселись по разные стороны стола и изучали друг друга. Я думал, что же ты сегодня скажешь? Что тебе предсказали твои карты сегодня? Наконец, разжав синие губы, она проскрежетала, как ржавое железо: --Змеи окружили тебя. Скоро тебе не будет выхода... У меня от ее слов пробежал мороз по коже и я, растягивая слова, что для меня не присуще, переспросил: --Какие змеи, баба Тося? Говорите ясно, а не загадками? --Понимай, как я говорю. Змеи перекрывают тебе все дороги, скоро начнут жалить тебя. --Кто они? - Спросил я открыто. --Посмотри вокруг. Они в поселке и вокруг него. Бродят возле тебя. Они тебя окружают. --А карты, что говорят? - Неожиданно для себя задал ей вопрос, хотя никогда не верил в гадание. --Карты тебе предвещают беду. Тебя ждет скорая дальняя дорога. Немедленная. Уезжай отсюда сейчас же, не задерживайся ни минуты. Тогда сможешь обмануть беду. --Не ошибаешься, баба Тося? --По тебе я никогда не ошибаюсь. Я за тобой слежу и отвожу от тебя врагов. Но их сейчас много и я за ними всеми, не услежу. Уезжай сегодня же. Так уезжай, чтобы никто не видел, ночью. И нигде не останавливайся. Чтобы завтра был далеко отсюда. Тогда тебя змеиные жала не достанут. -Вы серьезно, баба Тося? ...--Я его знаю. Но ты не должен сейчас его видеть. Он сейчас сильнее тебя. Потом, когда станешь сильным, встретишься с ним. А сейчас иди. Золото ты у меня не взял, а сейчас тебе его не дам. Скоро вернешься, тогда все оно будет твое. Ты должен уехать без всего. И еще раз запомни - нигде не останавливайся. ...Авдеич был дома. Он, словно, почуял беду. --Уезжаешь? - Спросил он без лишних слов. --Да. --Когда? --Сегодня ночью. Готовим все к отъезду. --Чем поедешь? --Лодкой. --А ночью на перекатах не разобьешся? Воды еще много в реке. --Буду осторожен. Готовь мне еду. ....Так давал мне последние наставления Авдеич. Я протянул ему на прощание руку, но Авдеич вдруг обнял меня и поцеловал в бороду. --Езжай. Будь осторожен. Мне показалось, что он заплакал. Что ж, к старости люди становятся более чувствительными, чем в молодые годы. А может, мне показалось, что Авдеич заплакал? Я сам немного расчуствовался при прощании. Я зашел в лодку, Авдеич толкнул ее и она закачалась в воде. Я еще раз махнул ему рукой на прощание, но он, кажется, в темноте не увидел моего прощального взмаха. Я вставил весла в уключины и погреб к устью Гыргана. Здесь, небольшой перекат, я прошел хорошо, весенняя вода их немного подтопила. По Юдоме я шел по течению, изредка поправляя лодку веслами. ...Я подплыл к своему постоянному причалу и заглушил мотор. Вышел из лодки и стал подтягивать ее на берег. И когда я, склонившись и напружинившись всем телом, затягивал нос лодки на берег, почувствовал, как по моей голове ударили чем-то тяжелым и объемным. В голове закружилось, на глаза небежала темнота и я потерял сознание. ...--А куда ему деваться. Здесь его постоянная стоянка. Костер он здесь разводит. Я ж говорил вам, что он приплывет сюда... Я понял, что совершил непоправимую ошибку, не убрав следы костра, который мы разводили с Олей. А ведь Авдеич говорил об этом. Но забыли убрать! Эх ты, растяпа. подумал я сам о себе. И надо же так бездарно влипнуть. Только два-раза за эти годы разводил костер. Берегся, мерз, вымокал, жрал всухомятку, а все же на костре попался. И к чертям полетела твоя сверхпредесторожность! --А я думал, что он все-таки причалит к тому берегу. Там же была яма. --А того ль поймали? --Сейчас посмотрю. - Послышался знакомый голос, который я не мог никак узнать. - Грубая рука взяла меня за волосы и повернула мою голову вбок. - Оброс весь, не видно. Подмогни перевернуть его на спину. Две пары рук перевернули меня лицом к небу. К моему лицу склонилось чужое лицо и я в нем узнал... Груза. Только за эти годы он постарел и поседел, лицо заострилось и затвердело, потеряло былую развязность и нахальную ухмылку. Это было заметно с первого взгляда. Жизнь его хорошо пообтесала и я тоже принял в ней участие. ...Пальцы разжались и я, закашлявшись, задышал свободно. --Может, хочешь продолжить танго? - Ехидно спросил я Груза. - Приглашаю на второй тур танца! --О каких о танцах он говорит? - Спросил кто-то. - Он что, почитатель хоровода? - Мы знали что такое хоровод, без перевода. --О японском танго, говорю... --Заткнись! - Зарычал на меня Груз. - Я тебе вскоре вспомню танго! По косточке буду тебя ломать. Каждую по отдельности! Понял? ...Я пальцами постарался достать лезвие, вшитое в обшлаг рукава куртки, но ничего не получалось. Рукава оказались задранными высоко и веревка опутывала голые запястья. Я попытался добраться до полы куртки, но она находился ниже рук. Это уже лучше. Надо намного сползти на спине вниз и, пола куртки окажется под руками. Но легко об думать, а как сползти полностью связанным? Я согнул связанные ноги в коленях и подвинул себя немного вниз. Но сразу же услышал недовольный голос: --Ты, че там сокращаешься? --Тело затекает и спина чешется. Мурашки всюду бегают. --Потерпи. Недолго осталось. --Итак терплю. ...Вдалеке послышался слабый звук работающего мотора. Старший поднял голову, прислушался и решительно пошел к моей лодке. Я вытащил из куртки заточенную пилку и подтянув к себе ноги, стал резать на них верхнюю веревку. Старший, повернувшись ко мне спиной, стоял в лодке и, склонившись, быстро развязывал мой рюкзак. Он спешил, звук мотора становился громче. Возможно, возвращался Груз со своим шефом и с тем, кто еще меня должен был знать. Старший на меня не глядел, он спешил и торопливо рыскал руками в моем рюкзаке. Я перепилил одну веревку на ногах и стал ее разматывать. Оставался всего один виток и я с нажимом стал его пилить, раздвинув ноги, чтобы сильнее было напряжение. То ли я сделал неостожное движение, то ли сильно нажал на тонкое полотно, но нож лопнул, не допилив веревку до половины. Я замер, если бы тот обернулся, то увидел бы меня уже развязанного. А у него в кармане был пистолет, я видел его. Но он лихорадочно рылся в моем рюкзаке. Я на карачках, по камням метнулся к своему ножу и схватил его. Махнув им по веревке, я оказался на свободе, но среди врагов. Надо было спешить, пока те двое не подошли и никто из них не опомнился. Я ринулся в лодку, на старшого. Он, словно, почувствовал опасность и обернулся ко мне. В руках он держал слиток золота, который я разрисовал под камень. Наверное, он понял, что это золото и не мог его сразу бросить, чтобы освободить руки и выхватить пистолет. Я прыгнул в лодку и сбил его с ног. Слиток упал на дно лодки, но я тоже не удержался на ногах и упал на борт. Мы вскочили почти одновременно. Он лез в боковой карман за пистолетом, но не мог его быстро вытащить. Я успел вонзить нож в его грудь и перехватить руку, нырнувшую в карман. Он замер на ногах, не падая - моя рука с ножом удерживала его. Я посмотрел в его серые глаза и прохрипел: --Видел золото? Больше никогда его не увидишь! - И выхватил нож из его груди. ...Я ожидал, что та лодка пойдет по моим следам. Так и случилось. Когда я вышел на малой скорости из переката, они только входили в него. Расстояние было метров сто. Пройдут они камни, мне придется плохо. Я пустил лодку свободно с мотором, взял обрез и прицелился в преследующую меня лодку. Первый выстрел не произвел на них впечатления. Не попал, по видимому, и близко. Они шли, сбросив скорость. Я выстрелил второй раз. Кажется, я попал в лодку, а может в кого-то из преследователей. Их лодка, вдруг сильно вильнула носом, и напоролась на камни. Я видел, как кто-то из них пытался удержать ее веслом по течению, но она бортом прижималась к камням и сильно кренилась. С их лодки раздалась короткая и злая автоматная очередь и заглохла на третьем или четвертом выстреле. Сейчас я не поднимая голову, наблюдал за ними лежа из-за кормы, прибавляя газу. Я видел, что их лодку развернуло меж камней задом и она мотором напоролась на валун, а кто-то из преследователей вывалился за борт. Кажется, погоня закончилась. По мне больше не стреляли, у них хватало собственных забот. Если мотор сломался, то на веслах грести по Юдоме против течения, сложно. Сам знаю. ...В Усть-Мыгу я прибыл к вечеру. Затянув лодку на берег, я сразу же побежал в избу Трофимыча. Он был, к счастью, дома. Поздоровавшись с ним и его женой, я сразу же сказал: --Трофимыч, я срочно должен уехать. Самолеты сегодня летают? --А кто их знает? - Ответил Трофимыч. - Вертолеты днем летали. Уже ж вечер. А, что ты так торопишься? --По телеграмме вызывают. - Соврал я. - Тогда пошли на берег, возьмешь мотор, а лодку поставишь на прикол. Авдеич приедет заберет. Но упоминание об Авдеиче вызвало у меня внутреннюю боль. Как он там? Может, его уже взяли в оборот. Как он себя с ними повел? А мне надо бежать, промедление может сократить мою жизнь. Мы подошли к берегу. Я снял мотор, достал из тайника обрез с патронами и спрятал в сумку с продуктами и протянул Трофимычу. --Винтовку спрячешь до приезда Авдеича. Продукты возьмешь себе. --Хорошо. - Ответил Трофимыч. ...Я побежал к вертолету, стоящему с боку маленькой летной полосы. Погрузка закончилась и командир вертолета разговаривал с тем, кто отправлял какой-то груз. Я подошел к нему и спросил: --Командир, куда летим? --Вообще-то, в Алдан. Но ночевать будем в Усть-Мае. --Возьмешь меня? --Куда? --Пока до Усть-Маи. А, если я сегодня не улечу дальше, то завтра до Алдана. --На ночь никто не полетит. Поэтому давай сразу же до Алдана. --Договорились. Сколько с меня? --А ты кто? Геолог. --Гидрограф. - Соврал я. - Срочно лечу по телеграмме. --В семье горе? - Сочувственно спросил командир. --Да. Иначе бы так быстро не сорвался с места, в таком виде. Так сколько? --До Алдана полсотня. До Усть-Маи, червонец. Но давай до Алдана с нами. Так быстрей получится. Я вытащил полсотни и отдал ему. Командир сказал: --Быстрей в вертолет. Летим. 13 В Усть-Маю мы прилетели, когда стемнело. Вертолетчики расположились в домике, служащим для отдыха экипажей. Что-то, типа маленькой гостиницы. Меня тоже поместили в маленькую комнатку на двоих. Чуть позже, вертолетчики пригласили меня выпить. Дежурная в гостинице, была их хорошая знакомая, и я купил у нее бутылку водки и шампанского. Но от шампанского вертолетчики отказались, а водку мы всю выпили. Я вспомнил, что не ел почти сутки и жадно жевал жесткую копченую оленину. Шли разговоры о летном деле, севере, который они любили и одновременно ругали. Спросили меня, чем сейчас занимаются гидрографы. Пришлось объяснять глобально. Всех тонкостей этой профессии я не знал, и отвечал, что мол изучаем весенний уровень рек. --А куда ты летишь? - Спросил меня один из ветролетчиков. Этот вопрос застал меня врасплох и я ответил: --В Хабаровск. --Скоро и мы туда полетим для ремонта. - Объяснил командир. - Может встретимся. --Вполне возможно. - Ответил я, боясь, как бы эти хорошие ребята не попросили мой адрес. Пришлось бы назвать адрес Оли. Но они, к моему счастью, не спросили мой адрес. Вскоре они легли спать. Неожиданно, дежурная по гостинице предложила мне: --Может вас подстричь. А то, как вы в таком виде явитесь домой. --И побрить. - Также неожиданно для себя, ответил я. Она меня подстригла и сбрила бороду, которую я носил больше двух лет. Удобная вещь борода, спасает от морозов и комаров. Я смотрел в зеркало и не узнавал себя - неужели я такой. Я представлял себя более мудрым и опытным. Я дал дежурной пятерку за работу. Ей было одной скучно оставаться на ночь одной, и она пыталась разговорить меня. Но я сослался на усталость, утомительную дорогу и пошел спать. ...Из Нюренгри я поездами добрался до Сковородино. Там, я считал, легче было сесть на проходящий поезд. Шутят местные - "Бог создал Ялту да Сочи, а черт создал Сковородино да Могочи!" Но и там сесть на поезд было большой проблемой. Свободных мест не было. Наступало лето. С Дальнего Севера и Востока народ стремился к теплому югу. Но в конце-концов сердобольная проводница, за четвертак, нашла мне место в плацкратном вагоне до Иркутска. В Иркутске - такое же положение с отъездом, как и в Сковородино. С трудом достал билет до Новосибирска. А там, снова такая же кутерьма. Но это были для меня, так сказать, родные города. Здесь я проходил этапом и их тюремные централы, мне знакомы. Я ехал в Москву, по адресам, которые дал мне Медведь. Я ехал в никуда... ...-Вот пока и все. Пора собираться в дорогу и на завтрак. Я понял, что должен уйти. --Спасибо, Монте-Кристо. Я... 14 На завтрак мы с женой пришли во время. Юрий Григорьевич, со своей женой, спустились в ресторан немного позже. Двое, раньше непонятных мне русских, пришли следом за ними. Саша мне кивнул - приятного аппетита. К нашему столику подбежала Джулия: --Синьоры уезжают? Какая жалость! Вы совсем у нас не отдохнули. Ах! Было утро, но Джулия оделась, как на торжественный вечер. Распущенные до плеч черные волосы, блестели. От нее шел тонкий аромат цветов и моря, с сочетанием беспредельной отзывчивости. Итальянские женщины изысканы и привлекательны в любое время суток. --Надо ехать. Дела. - Ответил ей по-английски Юрий Григорьевич. --Вы у нас так мало отдыхали. - Неподдельно сокрушалась их коротким отдыхом, Джулия.- Вы вернетесь к нам еще? --Без сомнения. --Вы уезжаете сегодня? --Сейчас. --Ах, какая жалость! - Вновь воскликнула Джулия, огорченно взмахивая руками. - Я пошлю Джованни, вынести ваши чемоданы. Мы вас ждем еще не раз в нашем райском уголке. --Мы приедем к вам еще. --Всегда вас ждем. Джулия упорхнула от нас по своим начальническим делам, а мы продолжали наш завтрак. Юрий Григорьевич посмотрел на море, которое утреннее солнце превратило в огромное зеркало - так оно сверкало на голубом фоне неба. --Сегодня будет хорошая погода. Как раз для пляжа. --Да. - Подтвердил я его слова. - Мы сегодня будем весь день загорать. Так сказала жена... --Хотелось бы снова вернуться сюда. --Говорят, надо бросить монетку в море и тогда обязательно вернетесь. --Мы так и сделаем. А сейчас нам надо зайти в номер и сделать распоряжение, в отношении багажа. --Мы будем ждать вас здесь. Они пошли наверх. Двое телохранителей последовали через минуту за ними. Мы с женой еще немного посидели за столиком и вышли в пальмовую аллею. Я закурил и, одновременно, зевнул. --Я надеюсь, ты не собираешься после отъезда наших друзей идти спать? - Спросила меня жена, намекая на мою бессонную ночь и зевоту. - Я уже сказала, что приехала сюда отдыхать и загорать. --А я, заодно, с отдыхом, выслушал интересный рассказ об одной жизни. --Это твое дело. Но мы должны не забывать об отдыхе. Я вздохнул. Не присуще моей жене романтическое настроение, ей подавай что-либо конкретное - солнце, море, пляж... И вечно меня возвращает на грешную землю. Из входных дверей холла вышли Юрий Григорьевич с Ольгой Валентиновной. Они направились к нам. --Идемте к морю. Мы прошли по пляжу, среди еще немногих загорающих, к кромке воды. Море застыло в золотом безмолвии и никто не смел нарушить его умиротворенный покой. Ольга Валентиновна скинула босоножки и вошла по щиколотку в море. --Боже мой! - Воскликнула она. - Какое свежее и прохладное море! Где, еще такое встретишь? Я наклонился и зачерпнул горстью воду. Она прозрачными струйками протекла меж моими пальцами. --Очень теплая вода! - Окликнулся я. --Ну что, бросим копейки в море? --Бросайте! Сегодня уезжаете вы. Юрий Григорьевич достал из портмоне несколько монет и протянул их жене. --Бросай. Ольга Валентиновна, неумело размахнувшись, бросила их в неподвижную гладь воды. По морю пробежали круги волн и, не дойдя до берега, растаяли. --Разве так бросают! - Рассмеялся Юрий Григорьевич. - Смотри, как надо! Он, размахнувшись, далеко забросил несколько монет. Даже не было видно, где они упали. --Вы бросили слишком далеко. - Сказал я ему. - Надо еще следить, как монетка опускается на дно. Тогда вы точно вернетесь и найдете ее. Сколько бы лет не прошло. - Добавил я. --Мы сейчас исправим свой промах. - Улыбнулся Юрий Григорьевич. Он снова достал портмоне и стал рыться в нем, потом разочарованно произнес: --Нет ни сантима. А бумажные бросать, я знаю, нельзя. А вот у меня русские копейки! Вернее, рубли. Их можно бросить? --Наверное? --Оля. На возьми монетку и брось так, чтобы видно было, как она идет на дно. --Давай вместе опустим их в воду. Они вытянули руки вперед и выпустили из пальцев копейки. Монеты медленно опустились на дно. Морская вода, как лупа, увеличивала двухглавого орла в несколько раз, отчего он казался большим и выпуклым. --Ну, а теперь, море - до свидания! - Произнесла Ольга Валентиновна. - До следующей встречи. - Она обернулась ко мне с женой, и сказала. - И с вами мы теперь встретимся только, видимо, в России. --Конечно! - Радостно воскликнул я, а потом тихо произнес. - Но мы не обменялись адресами. Женщины засмеялись. --Это поправимо. - Смеясь ответила Ольга Валентиновна и сказала мужу. - Дай наш адрес? Юрий Григорьевич снова вынул портмоне и протянул мне визитку. Я взял ее в руки и прочел только фамилию, которую мог разглядеть без очков - Иванов. Я вопросительно посмотрел на всех сразу, в том числе, и на свою жену. До меня стал доходить смысл их улыбок, в первый день нашего знакомства. --Художник Иванов на берегу Неаполитанского залива, рисующий купающихся... - Медленно протянул я. --Выходит, что так! - Засмеялся Юрий Григорьевич. - Художников Ивановых у нас всегда было много. "Иванов, Иванов". - Повторял я про себя. - "И надо же! Почему они всегда стремяться к этому заливу? Потому что художники, или потому что Ивановы?" --Идемте! - Обратился к нам Юрий Григорьевич. - Нас ждет машина. Мы с Юрием Григорьевичем пошли впереди. Женщины немного отстали, уточняя на прощание, детали своей будущей встречи. --Жаль, что так быстро закончилось наше путешествие. На минорной ноте. - Вздохнул Юрий Григорьевич. --Вас требуют по серьезному делу? --Меня никто не может требовать. - Ответил он. - Я думал, что мои враги разбиты. Но ошибся. Они ожили и окрепли, а теперь перешли в наступление. Необходимо мое личное присутствие. Хотелось мне уйти от всех этих грязных дел, остаться жить за границей, но, видимо, не судьба. Таким, как я - покой может только сниться. Никуда не вырвешься из того круга, в который сам себя загнал. - Он снова глубоко вздохнул. - Но, хоть Оля рада отъезду. Наконец, она увидит детей. --А вы разве не увидите? - Удивился я. --Я с ними играюсь каждый день. Но даже и во время игр с ними, думаю о постороннем. А жаль, что нельзя полностью отдаться любимому делу и семье. Сейчас поеду дышать тяжелым, от всяческой концентрации, от политики до уголовщины, воздухом России. Мы подошли к автомобилю. В другом автомобиле сидели двое его телохранителей, но они не вмешивались в процесс погрузки вещей своего босса. Джованни стоял рядом с автомобилем и, руками показывал на открытый багажник: --Синьор, посмотрите? Все ли ваши вещи на месте? Юрий Григорьевич взглянул на чемоданы, и ответил: --Все четыре места. Спасибо, Джованни. Джованни, довольный своей работой, сиял. --До свидания. - Попрощался со мной Юрий Григорьевич. - Надеюсь с вами на дальнейшие встречи. Звоните по телефонам, указанным в визитке, и вам скажут, как меня найти. --Так в визитке не ваш телефон? - Удивленно спросил я. --Все эти телефоны мои. До встречи. Ольга Валентиновна расцеловалась с моей женой и села в автомобиль. Из салона открытого автомобиля она помахала нам рукой: --Жду вас в гости! Сразу же, как приедете в Москву! Не задерживайтесь! Из холла пансионата птичкой выпорхнула Джулия и подбежала к машине. Она по ступеням не шла, а летела. Следом за ней бежала Джина. --Синьор! - Кричала она. - Синьор! Вы забыли в номере свою вещь! Джина только сейчас ее нашла. Возьмите? Она протянула Юрию Григорьевичу транзистор. Он недовольно взял его, бросил на сидение и улыбнулся Джулии: --Спасибо! Ждите нас к себе в гости еще не раз! --Си-и-и! - Радостно улыбаясь, ответила им Джулия. - Да! Ждем! Машина тронулась и покатилась по горячему асфальту. Юрий Григорьевич и Ольга Валентиновна прощально махали нам руками, пока машина не скрылась за поворотом. Следом за ними, тронулась машина с его телохранителями. Джулия обернулась к нам: --Он большой пост занимает в России? --Достаточно большой, чтобы иметь охрану. - Ответил я, поняв вопрос Джулии. Она тряхнула копной черных, блестящих волос: --Он не только большой человек, но и талант. --Да. Ему об этом твердят всю жизнь. Джина и Джованни подошли ближе. Джулия, широко улыбнувшись нам, сказала: --Вы остались у меня единственные русские! Джина, Джованни и Джулия будут для вас стараться теперь вдвойне и даже больше. Никогда не уезжайте от нас раньше времени, и приезжайте к нам в любое время. Все, трое, радостно смотрели на нас. Жена спросила меня по-русски: --Сколько нам осталось отдыхать? --Два дня. --Два дня? - Удивилась она. - Но ты и вчера говорил два дня? Пора бы и нам домой. --Через два дня... Над нами прошелестел легкий ветерок. Италия пахла морем и апельсинами. Конец первой книги. 1 1