Владимир БУРЯК В любви со мной соединись... -------------------------------------------------------------- (с) Владимир Буряк Все права сохранены. Фрагмент текста помещен в архив TarraNova с разрешения автора. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия автора запрещено. -------------------------------------------------------------- "Тут-то с лесом и случилась беда. В то лето наступила великая сушь - май, июнь и июль прошли без единого дождя, в полях горела пшеница, в лесу сохли и умирали молодые деревца, и даже ручьи куда-то исчезли - влага опустилась глубже в землю. Старые, глубоко укоренившиеся деревья ещё могли до неё достать, а молоденькие сосёнки и берёзки погибали десятками - Иван Григорьевич очень переживал, но сделать ничего не мог. Он только гнал из лесу неразумных посетителей, опасаясь случайного пожара, да собирал накопившийся сушняк, вывозя его прочь из лесу на подводе. Через день он наведывался к заветному озерцу, жилищу водяного, с тревогой наблюдая, как уровень его с каждым днём всё понижается. Водяной смотрел на Ивана Григорьевича из-под воды жалобно, жабры его судорожно вздымались, а хвост поник. Иван Григорьевич понял - ещё немного, и водяного ждёт гибель. Как ни странно, и кикимора куда-то запропастилась, не с кем было и посоветоваться, что же делать. Наконец, Иван Григорьевич решился. Он отправилсяя к директору совхоза просить трактор с цистерной. - Озеро надо спасти, говоришь? - сказал задумчиво директор. - А что, там рыба у тебя какая ценная есть? - Да нет, рыбы там нету... - отвечал смущённо Иван Григорьевич. - Нету? - повторил директор. - Ну а чего ж тогда переживать? Дожди начнутся, озеро само восстановится. Ты уж извини, мне сейчас не до лесных озёр. Хлеб вон горит, да овощи, не успеваем поливать,того и гляди, без урожая останемся. Техника вся, какая есть, задействована, так что трактор, сам понимаешь, не могу тебе выделить... И трактор Иван Григорьевич, увы, не получил... Вернулся он домой с тяжёлым сердцем и всю ночь не спал, всё думая, что делать. Единственное, что он придумал, так это отгородить для водяного в озере маленький уголок, и оставшуюся воду перекачать туда, чтобы хоть так помочь ему дожить до дождей. Одному, конечно, работы многовато, но делать-то что-то надо! К тому же Иван Григорьевич надеялся, что ему помогут те самые помощники, что так деятельно участвовали в строительстве избушки для кикимориной сеструхи. Утром он оседлал коня и заспешил в лес. Подъезжая к озерцу, он услышал странный и невозможный звук, как будто шёл дождь. Как это может быть, когда в небе ни облачка? И тем не менее дождь шёл. Он шёл из крохотной тучки, висев шей точно над озером, он шёл и шёл, вода в озере всё прибывала и прибывала, и туча только тогда окончательно истаяла, когда озеро почти вошло в свои прежние пределы. Водяной, ошалев от восторга, начал буравить озерцо туда и сюда, как дрессированный дельфин в океанариуме, а успокоившийся Иван Григорьевич вернулся домой. Он понял, кто спас водяного... Обильные дожди с грозами пошли только в начале августа, и шли целую неделю почти без перерыва, отдавая земле и лесу то, что должны были отдать раньше. А потом опять наступили солнечные дни. Солнце бушевало в лесу, проникая в самые тёмные его уголки, но лес был мрачен, желание жизни как будто покинуло его, но почему - Иван Григорьевич не мог понять. Загадку разрешила кикимора, однажды совершенно неожиданно возникшая у него на пути. Вид у неё был отчего-то очень мрачный, а из лица даже исчезло обычное для неё выражение ехидства. - Садись, хозяин, потолкуем... - серьёзно предложила она. Иван Григорьевич очень удивился такому обращению, а сердце его тревожно стукнуло в груди - видно, ему раньше разума стало ясно, что случилось что-то очень, очень плохое. - Осиротели мы, - просто и грустно сказала кикимора. - Хозяина нашего больше не осталось - ни грамочки, ни капельки... - и из глаз её выкатилась и упала на её лохмотья огромная слеза. - Как не осталось? - оторопел Иван Григорьевич. - А я, как тот дождь увидел, ещё подумал, как силён старик! - Дождь! - воскликнула кикимора. - То-то и оно, что дождь, изошёл он этим дождём, хозяин наш... - Изошёл? - не понял Иван Григорьевич, ожидая, что кикимора опять станет его передразнивать, негодуя на непонимание, но она объяснила: - Всему свой век... У него век долгий, очень долгий, да вот сил-то маловато попреж прежнего осталось. А водяного спасти он всё равно хотел. Призвал он на помощь воды небесные, да не дозвался, далеко они были, никак невозможно им было его услыхать, хотел поднять он воды земные, да не поднял, глубоко они опустились, не достать, вот и стал он дождём сам, солнышка силу оставшуюся в дождь превратив. А у дождя век известно какой - и не век вовсе, а миг краткий... Кикимора замолчала, уронив в опавшую хвою вторую слезу, такую же огромную, как и первая. - И что теперь? - осторожно спросил потрясённый видом плачущей кикиморы Иван Григорьевич. - Теперь нет у нас хозяина... Только то он и успел перед тем, как в луч уйти, сделать, что меня призвал для последнего поручения. Тут кикимора взглянула на Ивана Григорьевича по-особенному пристально, и от этого взгляда сердце его стукнуло в груди ещё тревожнее. - К тебе поручение, - сказала зелёная старуха тихо. - Догадываешься, поди, на счёт чего? - Догадываюсь... - прошептал Иван Григорьевич. - Только... как же я? Внука ждём, да и парни мои ещё в полную силу не вошли... Кикимора, глядя почему-то в сторону, всё так же тихо сказала: - Решать тебе... Только без хозяина и нам, оставшимся, долго не протянуть. Солнце в зиму смотрит, без хозяина оно нас не слышит, а хватило ли ему сил его достигнуть - мы и не знаем. Так что до зимы - весь наш срок... Тут она, охнув, поднялась с пенька, на котором сидела, и сказала: - Ежели всё ж таки решисся - приходи завтра к тому пню, где впервые меня увидел, лицом к земле прильни, а далее она сама тебе скажет, что делать. И с этим ушла. Иван Григорьевич пришёл домой прямо не в себе. Весь вечер пребывал в задумчивости, на вопросы родных отвечал невпопад и всё смотрел на сыновей, на дочь, да на жену, всё думал-раздумывал. - Да что это с тобой? - встревоженно спросила его Аксинья Семёновна. - Заболел, что ли? - Ничего, ничего, всё в порядке, - ответил Иван Григорьевич. - Пойду-ка я двери у сарая починю, давно собирался. Весь вечер он возился во дворе, что-то приколачивал, переставлял, раскладывал по местам, и вошёл в дом только тогда, когда все домашние уже легли спать. Но сам он спать не лёг, чувствуя, что всё равно не заснёт, а сел у окна, глубоко задумавшись и взглядывая иногда через стекло окна на темнеющий невдалеке лес, в который его теперь и приглашали войти совершенно особым образом - так войти, что возможности вернуться в прежнее состояние уже не будет. По крайней мере, в этой жизни... А жизнь эта им и его женой составлена была из очень простых вещей - труда, заботы друг о друге, любви, в которой они с нею произвели на свет двух замечательных парней, спящих сейчас без задних ног в своей комнате, и дочь, внутри которой в продолжение ими начатого уже бьётся кто-то маленький, обещающий выйти к ним зимой. Оставить их одних? Навсегда! Сможет ли он? Иван Григорьевич глубоко вздохнул. Этот вздох слышала лежавшая в их спальне Аксинья Семёновна, которой тоже не спалось, и при других обстоятельствах она бы обязательно спросила мужа, в чём дело, и не требуется ли её участия в разрешении мучающих его проблем. Впрочем, она бы и спрашивать не стала! Никогда раньше этого не требовалось - раньше она без всяких вопросов знала, когда ей нужно подойти к нему и просто посидеть, побыть рядом. Что же останавливало её сейчас - останавливало впервые за столько прожитых вместе лет? Аксинья Семёновна думала, и никак не могда надумать, что. Но видно, что-то очень серьёзное, иначе не вздыхал бы он так тяжко. Мысли о том, что, может быть, у Ивана Григорьевича завелась какая-нибудь другая женщина, желающая стать им разлучницей, Аксинье Семёновне даже в голову не пришла. Быть такого не могло, вот и всё. Нет, она чувствовала - решает сейчас Иван Григорьевич, её ненаглядный Ваня, куда более серьёзную проблему, чем отношения с какой-нибудь там залёткой, и поэтому в сердце её всё нарастала и нарастала глухая тоска... В чём же её причина? Вероятно, всё-таки в том, что сердце чувствует - ждёт их разлука, ждёт, и никуда от неё не уйти, и никак не предотвратить... В это же самое время Иван Григорьевич, вспоминая прожитую жизнь и мысленно перелистывая страницы написанной ими вместе невидимой книги, неожиданно понял, к какому он склоняется решению - в душу ему вошло то самое окончательное чувство, с которым человек, ещё стоя у какого-то важного порога, уже берётся за ручку ведущей в новый предел таинственной двери... Вдруг объятые ночной темнотой находящиеся в комнате предметы подёрнулись странной дымкой, будто превращаясь в мираж, в сон, или будто он наблюдал за ними из сна, а ходики, только что выстукивавшие: "Ре-шай! Ре-шай! Ре-шай!", застучали: "Про-щай! Про-щай! Про-щай!" Вливавшаяся же неизвестно откуда в сердце Аксиньи Семёновны тоска вдруг так переполнила его, что вырвалась наружу из её глаз двумя крохотными, но каждая величиной с океан, непрошенными слезинками. "Что это я? С чего это я?" - мысленно спросила она себя, уже, впрочем, зная ответ. И, понимая, что надо бы о чём-то спросить Ивана Григорьевича, не спросила его ни о чём. И, желая его позвать за чем-то, не позвала..." "Работы, действительно, было очень много. Конотыпин, в основном, закупал фрукты, и следил за их от- грузкой и доставкой, а Диме пришлось взять на себя заботы об их хранении и реализации. В заботах этих Дима как-то незаметно превратился в Дмитрия Михайловича, и по имени его теперь называла только жена и Коноты- пин. Потом они с Конотыпиным торговали нефтью и бензином. Потом лесом. Потом цветными металлами. Потом они с Конотыпиным всё же расстались - нормально, впро- чем, расстались. Просто Дмитрию Михайловичу захотелось быть еди- ноличным хозяином своего дела. Аппетит приходит во время еды... Теперь ему везде и всюду, днём и ночью, вместо звёзд, луны и солнца сияло одно огромное "МОЖНО". Ведь теперь у Дмитрия Михайловича появились Большие Деньги, такие большие, что в его прошлой, обыкновенной, жизни они не мог- ли бы ему даже присниться. А нынешняя жизнь у Дмитрия Михайловича была необыкновенная. Дмитрий Михайлович мог теперь отдыхать где-нибудь на Гавай- ях, кушать самые свежие и дорогие продукты, играть в казино ночи напролёт, и в любое время посещать баню-сауну в сопровождении мо- лоденьких ночных бабочек. Если бы не жена, конечно. Нет, Дмитрий Михайлович не прожигал жизнь, как какой-нибудь там легкомысленный купец-кутила, он по-прежнему очень много рабо- тал, но постепенно начал замечать, что и эта его новая жизнь как-то стала терять для него свою свежесть и необыкновенность. Ну, скажем, днём работает он, работает, закупает, продаёт, продаёт, закупает, оценивает, уценивает, переоценивает, считает, пересчитывает, деньги в чулок... то бишь в сейф, складывает, а вечером едет в казино - отдохнуть, развлечься, и опять всю ночь считает - выигрыши и проигрыши за карточным столом, или за рулет- кой. Днём - снова считает, теперь опять свои бизнесменские трудо- вые деньги, вечером едет отдохнуть - ну, в бассейн. На следующий день опять делает деньги, вечером едет отдохнуть - ну, в ресто- ран. На следующей неделе всё повторяется сначала. Скучно! Или, допустим, подумывается ему: "А не купить ли новый какой автомобиль?" Идёт. Покупает. А что, собственно, в новом автомобиле нового? Колёс как было четыре, так и осталось. Кондиционер? Музы- кальный центр? Радиотелефон? Холодильник? Так это всё и в прежней машине было. Нет, скучно! Ладно, возникает у него желание на горячем песочке пова- ляться - ну, летит он на эти самые Канары. Валяется. Так на прошлой неделе он так же на Багамах валялся. А на позапрошлой - в Южной Африке загорал. Невыносимо скучно! Может быть, на Курилы для смеху смотаться? Да ну, простудишься ещё, сляжешь в постель, конкуренты за время болезни, того и гляди, переконкурируют... Жизнь - это ж бег с препятствиями! Гонка! Правда, нельзя сказать, чтобы Дмитрий Михайлович совсем уж не замечал, как засасывает его новая обыкновенность, как сияние его великолепного "МОЖНО" теряет для него свою привлекательность. Замечал. Но ничего поделать не мог. Где-то в самом дальнем переплетении его мозговых извилин мелькала мысль о том, что какая-то главная радость жизни опять проходит мимо него, но некогда было Дмитрию Михайловичу в эту мысль всмотреться-вслушаться, он деньги делал. А деньги, знаете ли, такая вещь! Такая вещь! Это, понимаете ли... Ну, в общем, ничего такого особенного в деньгах нету. Бу- мажки, они бумажки и есть. Конечно, когда люди работают, они продолжают жить, любить, и не только друг друга, но и своё дело, вкладывая в получающиеся в результате этого дела товары частицу себя, и так в них, в товары эти, переходят какие-то человеческие чувства, а потом товары про- даются, и отзвуки этих чувств переходят в вырученные за них деньги... И деньги нам напоминают об этих чувствах. Напоминают, но предоставить нам их вместе с приобретаемыми товарами не могут. А Дмитрий Михайлович склонился к мысли, что могут. Он вообще стал думать, что эти бумажки, эти кружочки метал- ла, эта квадратики золочёного пластика могут гораздо больше, чем они могут на самом деле. И это было главное изменение, которое с ним, в конце концов, произошло. Но это и понятно - ведь он день за днём занимался только тем что делал деньги, думал о деньгах, считал деньги, ел деньги... Впрочем, нет, деньги он не ел, конечно, но вокруг него было множество людей, которые были бы готовы их и есть - лишь бы они кому-нибудь другому не достались. Зато его самого стала заедать новая обыкновенность и отсут- ствие не где-то снаружи, а внутри него какого-то очень важного "НЕЛЬЗЯ". Именно с этих пор его душу всё сильнее и сильнее стало за- тягивать той самой непроницаемой плёнкой, через которую не сумел проникнуть и особенный взгляд бабы Сины. И постепенно всё необыкновенное, и в первую очередь - эта, как её, радость жизни , превратилось для Дмитрия Михайловича в иллюзию, в сон, в туманное видение... Действительно, вот у него же денег полно, а полной радости жизни нет - значит, и вообще её нет, и быть не может! И не рас- сказывайте ему о счастье, о любви, которые не купишь ни за какие деньги, он, если ему понадобится, купит этого самого счастья столько литров, метров, килограммов, или в чём оно там измеряет- ся, сколько ему будет нужно! Но чегой-то оно не покупалось, хоть Дмитрий Михайлович и по- купал всё движимое, недвижимое, летающее и даже ползающее иму- щество (анаконду десятиметровую месяц назад в Бразилии купил), которое попадалось ему на глаза. Зачем ему анаконда? А так - пусть ползает себе. У вас нету, а у него есть! Вот так ему на глаза попался и Быстринский заповедник. Проезжал он через него случайно - элеватор зачем-то ездил в соседнее с заповедником село покупать, так, на всякий случай, вдруг ему вздумается заняться торговлей зерном, хлебом и мучными продуктами! Пирожки, видимо, всё ещё вспоминались... И, когда он ехал через заповедник, машина его вдруг слегка сломалась, прямо посередине леса, и Дмитрий Михайлович, пока его водитель занимался ремонтом, вышел из машины ноги размять, и вдохнул лесного воздуха и, вдохнувши, вдруг вспомнил и почувство- вал, что такое радость жизни, и чувствовал это очень долго - це- лых сорок восемь секунд, пока не подумал: "А не купить ли мне этот лес?". И как только так подумал - радость жизни и растаяла. А желание купить лес только укрепилось. Но когда Дмитрий Михайлович стал наводить справки, то выяс- нилось, что на этот раз покупка состоятся не может - государ- ственные заповедники пока ещё не продаются. Но он не расстроился, и придумал этот самый обходной манёвр с превращением приглянувшегося ему леса в аттракцион. Привык он очень к своему сияющему "МОЖНО", а на случайное "НЕЛЬЗЯ" в образе бабы Сины решил внимания не обращать. Ничего, как только лес будет окружён забором, общим заповед- ником он останется только на бумаге, а на самом деле распоря- жаться им единолично и единовластно станет он, Дмитрий Михайло- вич Сидоров, новый хозяин!" "В это же самое время в другом месте, другом доме, в доме, притворявшемся не домом вовсе, а замком, в глубоком кресле перед жарко горящим камином сидела другая женщина. Свои дряблые старческие ручки с болтающимися на пальцах брил лиантовыми кольцами, она протянула к огню так, что он едва не поджаривал их, но, несмотря на это, ей было холодно, очень холод- но, и она бормотала себе под нос: - Нет, не согреться мне, не согреться! Столько лет я жгу здесь дрова, но не было ни одного дня, чтобы мне было тепло! За что мне это, за что? - За злобу тебе это, за злобу! - раздался вдруг совсем ря- дом неожиданный голос. Старуха вздрогнула, и, отдёрнув от огня руки, завертела го- ловой. А вертеть-то и не надо было! Вот она, обладательница голоса, сидит в другом кресле, и пламя весело высвечивает её ветхие зелёные лохмотья, и высохшую зеленоватую кожу рук и лица, и такие же, как у хозяйки дома, яр- ко-зелёные волосы. Только вот, в отличие от хозяйкиных, они были совсем не ухо- жены, - в них было полно веточек, шишечек, листочков, и прочего лесного материала, которого хватило бы и на гнездо какой-нибудь летающей крохе, да вот не строят летающие крохи себе гнёзд в та- ких беспокойных местах. - Чо вертисси? - насмешливо спросила хозяйку эта, ещё одна незваная посетительница. - Успокойси уж, поговорим, потолкуем... - Тётушка! - воскликнула хозяйка. - Вот уж вас к себе в гос- ти я тем более не звала! И ведь силёнок хватило добраться! А я уж думала, вы совсем там сгнили, в лесу вашем! - Смотри, как бы тебе первой не сгнить или льдом не пок- рыться! - бодро ответила на это лесная жительница. - Эвон как от холода трясёсси! "В лесу вашем!" Быстро ты о корешках-то своих позабыла! Хозяйка злобно сверкнула глазами на "гостью": - Да, забыла! И вспоминать не хочу! И вам я ещё сто лет на- зад говорила - вернуться вы меня не заставите, как ни старайтесь! Теперь женщины смотрели друг другу в глаза, но с разным вы- ражением: хозяйка со злобой, глубоко под которой прятался непо- нятный страх, "гостья" спокойно и с насмешкой, почти не скрывав- шей другого чувства, гораздо более сильного , чем страх или злоба Это чувство было - жалость. Хотя что ей было жалеть свою племянницу - платье у ней вон какое богатое, не в пример тёткиным лохмотьям, и перстни с ка- меньями драгоценными пальцы её унизывают, и дом-то у ей большой да справный. Не то, что, действительно, какой-то там лес, открытый летом дождю, а зимой снегу, и всегда открытый ветру - то-то "гостья" пододвинулась поближе к камину вместе с креслом, с явным удо- вольствием подставляя своё лицо его теплу. В отличие от хозяйки, которая и почувствовать тепло не мог- ла, не говоря уже о том, чтобы им согреться! - А заставлять тебя мне надобности нету! - сказала кикимора. - Не хочешь ворочаться - не надо! Насильно мил не будешь! Я к те- бе не за этим пришла. - И за чем же? - А затем, что в ремесле своём ты себе слишком много воли стала давать! Ты на мужичков-строителей пошто порчу напустила? - Ничего с ними не сделается - вот построят забор, и порча с них сама спадёт! - Вот так, значитца? Будто тебе и не ведомо было, что забор этот не нужон нам! - А "не нужон" если, - передразнила племянница тётушку, - так вы его и сломайте! Сил хватило до меня добраться, хватит и забор свалить! Кикимора в ответ воскликнула, всплеснув руками: - И где ж ты этой дури-то набралась? Ты ж знала, что забора вкруг себя мы ни в коем разе не потерпим! Выходит, ты и Сидорову этому голову дурила? А до нас, выходит, тебе и дела нету? Что сгинем мы, что с напастью справимся - всё одно? - А хотя бы и сгинете - никто и не заметит! Что толку-то от вас? Сидите год за годом в своих берлогах, да всё силу былую вспоминаете! - Отчего ж - былую? - усмехнулась "гостья". - Возвращается силушка-то, возвращается! Как люди вспомнили про нас да про преж- нее уважение - так и стала она прибавляться! Иначе б и я к тебе не добралась - вон каких ты около себя каверз понаделала: и доро- ги позапутывала, и невидимости напустила, и ещё невесть чего на- ворочала! - Уважение, говорите? То-то вы себе в хозяева смертного взя- ли! В древности такое разве могло быть? В древности тайный на- род своей силой с людьми не делился, а только брал от них всё, что ему нужно было! Кикимора прищурилась, взглянув на свою более молодую род- ственницу взглядом настолько острым, что та поёжилась. - Кто брал, а кто и давал, у кого с людьми лад был, а у ко- го и разлад! А как в точности бывало, тебе ведомо быть не может - в те времена родители твои не только о тебе не думали, но и друг о друге не слыхали! Одно могу сказать - заборами, что из живого лесу, что из лесного материалу, что из камня дикого или деланого ни мы от них, ни они от нас не отгораживались. Нам заборы такие и не в помеху бы стали, нам ли их не миновать! А вот людям они по- мешать могли бы крепко. Побаивались они нас, что уж там скрывать, но огораживать нас от себя у них и в мыслях не было! Знать, так случай изначальный велел - рядышком нам жить, в свободе полной друг с другом общаясь... И свобода та, как вода вешняя, ничем сдержана быть не может! Кикимора помолчала, глядя задумчиво в огонь, в то время как хозяйка дома смотрела из своего кресла на неё с такой ненавистью, будто хотела испепелить на месте. Или заморозить. Кикимора продолжала: - И других заборов в древности-то помене было, помене! А где они были, там мы воротца проделывали, да в гости друг к другу и похаживали, ни расстояний, ни миров не разбирая! Это ж сейчас лю- ди что-то вспомнить пытаются, да и городят, чего ни попадя - посторонний, потусторонний, энтот... параллельный! А у нас один мир был - натуральный! Что с того, что кое-какие его части не всеми достигаемы были... Времени много минуло, много... Воротца те позакрывались, а открываются с трудом, ох, с трудом! Молодь тамошняя неумелая в гости к нам рвётся, да, бывает, вместо того, чтобы воротца откры- вать, стены ломит, здешних жителев пугает... Кто сильно пугается, да деньги имеет - помощи ищет. Ищет ведь? Кикимора снова остро посмотрела на хозяйку, как бы ожидая ответа, но та продолжала молчать, взирая на свою тётушку всё так же - с ненавистью и страхом. - Ищет, я говорю! - продолжала кикимора. - А ты им и помо- гаешь, да не тем, что входящих через воротца проводишь, чтобы лишнего не шумели, людям не мешали, нет, ты их обратно взашей го- нишь, а кое-кого и жизни лишила... Чего молчишь-то? - А чего вы от меня ждёте - что расплачусь, да в ножки ки- нусь прощения просить? - злобно ответила ведьма. - Я в вашем про щении не нуждаюсь! - Знать, всё такая же ты, как с рождения была... - опять вздохнула кикимора. - Всё злобу в себе лелеешь - от того, я тебе говорю, и согреться не можешь! Она опять замолчала, глядя на огонь не жмурясь и не боясь ег яркого пламени - словно впитывая его живую энергию. Потом, решительно повернувшись к племяннице, сказала: - Ну вот что, мне с тобой объясняться боле не к чему. Скажу только, что сильно мы недовольны тем, что ты дури людской потвор- ствуешь! Думаешь, уж так ты сильна, что без твоей помощи мы не обойдёмся? Обойдёмся, в том сомнениев нету! Мужичков вот только жалко, что вместо нужного дела они зряшным трудом занимаются! Заклятие немедля снять надо! - Ничего я снимать не буду! - окрысилась ведьма. - Сами ж сказали - без меня обойдётесь! Вот и обходитесь! Кикимора вздохнула и сказала как бы сама себе: - Никогда, никогда ты меня не слушалась. Да и не слышала ни- когда... Только с собой ты всю жизнь считалась! Землёй тебе большая сила дана, но берёшь ты у неё, у матушки, всё без благо- дарности, и всё во зло, всё в холод обращаешь... Уж и не знаю, может быть иначе надо было с тобой поговорить, но и доброго об- хождения ты никогда не понимала... Значит, заклятие снимать ты не станешь, такое будет твоё последнее слово? - Не стану! - злобно ответила тётке племянница. - В таком разе силу твою я забираю - не сможешь ты боле ни порчу наводить, ни странников выпроваживать! - Куда уж вам! - взвизгнула ведьма. - На ногах вон еле дер- житесь, заклятие без меня снять не можете, а уж силу мою у меня отнять даже и не мечтайте! - Вот тут правда твоя, - спокойно подтвердила кикимора. - Года мои древние, всю меня они иссушили-выпили, и мне одной твою силу не отнять. Так ведь и не я тебе её давала, не я и отнимать буду... Хозяйка дома на это лишь рассмеялась: - Вы ещё заявление вашей матушке-природе напишите, в двух экземплярах! "Прошу, мол, освободить родственницу мою, как не оп- равдавшую доверия..." - Зачем же мне заявления писать? Писать мне трудно, грамоте я слабо знаю, да и с бумагой в лесу плохо, мы, если чего запи- сать надо, на коре берёзовой корябаем. Я уж матушку попрошу по-простецки, давно хотела, да всё тебя жалеючи, не просила! Вот и дожалелась! - Я уже вам говорила - мне вашей жалости не надо! А силу мою отнять никто не сможет! - Спорить с тобой мне не к лицу, - сказала на это кикимора. - Вскорости ты сама всё поймёшь. Ты лучше, пока не поздно, дом свой в другое какое место перенеси, а то, когда заклятья твои на- ведённые падут, видно его будет - придётся перед людскими властя- ми ответ держать, да объяснять, откуда ты тут взялась! - Ну, на этом и прощевай! - сказала она, поднимаясь с крес- ла. - Одна ты теперь остаёсси - Ваську я домой забираю! - Ещё чего! Да и не пойдёт он с вами! - Не пойдёт, верно - побежит! Очень он по дому соскучился! Это ж я его подле тебя удерживала, всё, думала, памятка тебе жи- вая, добрая рядом будет! Всё, хватит зверя портить! Он коло тебя столько мерзости насмотрелся - устал! И кикимора крикнула громко: - Василий! Домой! Тут же сверху раздались мягкие, но тяжёлые прыжки, и по лестнице к непрошенной гостье примчался чёрный котище. Примчался, и с громким мурлыканьем закрутился возле её ног, распушив хвост и умильно глядя ей в лицо. - Вася! - впервые растерянно и жалко, протягивая к нему ру- ки, прошептала ведьма. - Не уходи! Разве плохо я за тобой ухажи- вала? Иди-ка, я вот рыбки тебе дам! Но Вася будто и не услышал призывов оставляемой им хозяйки, всё увиваясь у ног кикиморы. - Вот тебе и первый знак! - сказала она племяннице. - Будут и другие! Пойдёшь ты за травкой - в руках у тебя травка рассып- лется, нагнёшься за цветком - бабочкой цветок обернётся, да и улетит, чтоб не сделала ты из него растения порченого, землю в руки возьмёшь - утечёт у тебя меж пальцев земля, чтоб и её ты не напоила ледяным своим ядом! И не станут служить тебе ни птицы не- бесные, ни твари лесные, ни тараканы запечные. Жаль было мне те- бя, да злобой своей всю мою жалость ты изничтожила! Прощай! И с этими словами кикимора покинула этот тёмный дом, растая- ла просто, вместе с котом у своих ног." "Она, ужаснувшись высоте, твёрдости и неприступности забора, подумала: "Как он там, за этакой-то махиной? Ни взглядом челове- ческим не согрет, ни участием живым не обрадован?" И непроизвольно она попыталась проникнуть взглядом и чув- ством сквозь армированный бетон, и ей это сразу же удалось нас- только легко, что она этой лёгкости даже не успела поразиться - взгляд её почти без усилий пронзил бетонную преграду, словно её и не было, и устремился дальше, к деревьям и кустам, к корням их и кронам, и внутрь их, и вверх, и вниз, и в глубину, проникая в каждую клетку каждого из составляющих лес растений, и везде со- прикасаясь с тем, кого не смогло отделить от неё ни время, ни искусственный камень. Никогда ещё, с тех пор, как баба Сина приобрела свои новые способности, не чувствовала она в себе этакой всепроникающей мощи. "Откуда это взялось?" - подумала она, и тут же поняла, отку- да, и поняла, что же ей следует сейчас делать. Она стала смотреть дальше, окончательно сместив свой взгляд вглубь, под почву, в корни деревьев, потому что именно здесь происходило что-то очень важное, чего в обычную пору не происхо- дит никогда. Сперва она не поняла, что именно, но, присмотревшись, увиде- ла - корни деревьев растут! Растут очень быстро, удлиняясь и уд- линяясь под землёй с необыкновенной, непредставимой скоростью, но не пронзая землю, не вспарывая, не разрывая её, а раздвигая мяг- ко, вернее, земля сама расступалась перед корнями точно в таких пределах, которые требовались им для движения вперёд без помех, словно и земля и корни действовали согласованно. Впрочем, почему "словно"? Они в самом деле действовали сог- ласованно - ведь они были одно! "Сила-то какая! И разве могла я такое вообразить! - подума- ла баба Сина. - Куда уж мне в помощницы!" Но тут же она почувствовала, как взгляд её движется ещё дальше вглубь - под корни деревьев, под плодородный слой, под грунт и глину, но движется не сам по себе, и не по одной только её воле, а по приглашению кого-то большого и намного более рас- пространённого, чем тот, кто жил в лесных растениях наверху. Она почувствовала, как её взгляд ведут сквозь глубинное твёрдое основание, сквозь раскалённую магму, сквозь другие, сжа- тые неимоверным давлением слои земного вещества прямо в её центр, в её огромное ... И живое сердце! "Батюшки мои! - мысленно воскликнула баба Сина. - Так ведь она и вправду живая, Земля-то наша!" И, находясь теперь в самом её сердце, она почувствовала ещё, что вся закрывающая и предохраняющая его толща планеты - не прег- рада для связи между ним и Солнцем, между ним и другими звёздами, что, более того, они всё время связаны между собой, и что связь эта каким-то непостижимым образом проходит через живущих на по- верхности планеты маленьких и слабых существ - людей, нужных ей, и Солнцу, и звёздам так же, как они все нужны людям. И наконец-то ей стало понятно, зачем понадобилась она сама: такие огромные силы мог поднять к поверхности планеты лес (прав был Трубин, ещё как прав!), что опасался что-нибудь непричастное повредить, что-нибудь, людьми созданное в пользу, а не в прихоть, вот и потребовалась ему помощь уязвимого - и близкого - челове- ческого существа. Вновь из неимоверной земной глубины она переместилась в её самый верхний слой, туда, где быстро двигающиеся корни уже дос- тигли фундамента забора, и вот-вот, подталкиваемый ими снизу, он должен был упасть. Но тут корни замерли в ожидании - теперь их дальнейшее прод- вижение стало зависеть от неё. И она, бережно подхватив их, побудила двигаться опять. Она могла бы заставить их двигаться так решительно и мощ- но, что забор на глазах просто взорвался бы, разбрасывая обломки составляющих его плит по всей округе, но ей было жалко молодую поросль, которую падавшие обломки могли бы повредить, и ей было жалко сами плиты - ведь их люди не для того делали, чтобы она вот так просто их разрушила, как и не для того, впрочем, чтобы Сидо- ров пустил их на такое пустое дело. Она чуть-чуть замешкалась, и опять движение корней останови- лось, но тут ей на помощь пришло @знание , которое незаметно для себя самой она получила от Земли, находясь в её центре. И вот, по её мысленному распоряжению, задвигались корни и задвигались плиты, выпучиваясь из земли вместе с фундаментным своим основанием, но не рвались, не лопались, а разделялись точ- но по шву, и не падали, а перемещались к тому именно месту, где сейчас стоял любующийся долгожданным детищем своей прихоти госпо- дин Сидоров. Перемещались плиты не по воздуху в видимом пространстве - это было бы долго, а в междупространствии, оказываясь практичес- ки одновременно с моментом отправления у места назначения. У которого господину Сидорову, Дмитрию Михайловичу, приш- лось познать на практике ту избитую истину, что всякий конец есть в то же время и начало, и что великолепная победа может при опре- делённых условиях превратиться в сокрушительное поражение. Но и поражение - в победу. Иначе говоря, в сладостный миг наслаждения видом мощного за- бора и не менее мощных ворот он услышал позади себя какие-то странные звуки, и, обернувшись, буквально опешил от несколько иного зрелища - возникая из воздуха, как ведьмин кот, здесь акку- ратными стопками укладывались очень знакомые ему бетонные плиты. Лишь через минуту до него дошло, что это - те самые плиты, из которых состоит построенный по его распоряжению забор. Он судорожно повернул голову и увидел, что забор стоит по-прежнему на месте. Откуда ж тогда плиты? Или это опять насылаемый кем-то мираж? Но нет, это был не мираж - просто то были плиты от невиди- мой сейчас Сидорову части забора, и в тот момент, когда он взгля- нул на его видимую для себя часть, настала её очередь. Земля у забора на глазах изумлённого Сидорова вспучилась, плиты, каким-то образом вытолкнутые из земли, на миг зависли над нею - и исчезли. Чтобы составить справа от Сидорова новую стопку. Ещё через несколько минут там же оказались и массивные во- рота - возьми, мол, господин Сидоров, своё имущество, нам оно не надобно, да и катись-ка отсюда подобру-поздорову! Всё вообще произошло в считанные минуты - так даже в фильмах ужасов не бывает - вот был забор и вот, извините, нету, опять превратился в аккуратные стопки плит. Только на месте, где он был, осталась фундаментная траншея, как в живом теле длинная резаная рана. Но и она недолго просуществовала - тело это залечивало се- бя невероятно быстро - взрезанная земля стянулась, срослась, зак- рылась травами, и вот не стало и траншеи! - Юрчик, - слабым голосом спросил растерявшийся Сидоров. - Ты тоже это видел? Что это, Юрчик? - Вы думаете, я знаю? - ещё более слабым голосом ответил Юрчик. - Шеф, может поедем обратно, может, это всё нам показа- лось, может днём ещё приедем, посмотрим? А? - Показалось? - переспросил Сидоров и, поколебавшись немно- го, подошёл к ближайшей стопке плит. Посмотрел, потрогал одну из них. Твёрдая, холодная. Лежит, скотина, в штабеле, а должна бы в заборе стоять! - Ничего не понимаю... - пробормотал Сидоров, понимая, впро- чем, только одно - забора нет. И не будет вокруг этого леса никогда." "Действительно, не прошло и нескольких минут, как по лесной дороге он вышел к большому, крытому шифером дому. Лампочка на верхушке вкопанного перед домом столба давала не очень много света, но сидевшую на лавочке у ворот пожилую женщи- ну было видно хорошо. Сидоров подошёл к ней, и, не зная, что сказать, остановился, молча переминаясь с ноги на ногу. Молчала и женщина, строго глядя ему в лицо, так строго, что Дмитрий Михайлович покраснел и опустил глаза, не увидев поэтому, как этот взгляд теплеет и вместе со строгостью в нём возникает сочувствие. Видимо, что-то обнадёживающее разглядела у него в лице и не только в лице баба Сина. - Ну, здравствуй! - неожиданно приветливо сказала она. - Здравствуйте... - робко, как провинившийся школьник, отве- тил Дмитрий Михайлович. - Садись уж! В ногах правды нет! Очки-то свои потерял, что ли? - Да, оставил где-то опять... - Хотя дело-то не в очках! - продолжала баба Сина. - Не в очках... - согласился Дмитрий Михайлович. Вновь наступило молчание. Дмитрий Михайлович решился его прервать. - Я хотел извиниться перед вами... - начал он, но вдруг ох- нул и схватился за грудь. Баба Сина вздохнула. - Видишь, как измучил-то ты душу свою - боли в ней какие! - произнесла она с состраданием. - Но теперь её немного видно ста- ло... - Видно?.. - Видно! - повторила баба Сина. - Но вся в ранах она. Они-то у неё силы и отнимают, они-то тебе покоя и не дают! - Помогите мне... - тихо попросил Дмитрий Михайлович. Баба Сина опять вздохнула. - Помочь тебе можно, да только ты сам должен это сделать! - Я сам?.. Как же я?.. - Ну как? Как всегда это делалось, и делается - делами доб- рыми, другим людям нужными, душа лечится! Вы ж всё торопитесь, всё о себе, для себя, под себя, всё собственность свою увеличи- ваете, о других вам думать некогда! Все деньгами меряете, а ведь есть вещи, которые деньгами не измерить, не купить! Ты же это знаешь! Или знал, да забыл? Или думаешь, что эта истина и не ис- тина вовсе, а так, книжная глупость, и тебя она не касается? - Вы против собственности? - слабо усмехнувшись, спросил Си- доров. Баба Сина в ответ на этот вопрос воскликнула: - Да как же я могу быть против собственности, когда я сама какая-никакая, а собственница! Нет, на этот счёт я долго размыш- ляла, и думаю, что без собственности человек существовать не мо- жет. Хватит, посуществовали! Я больше тебе скажу - я думаю, что только через собствен- ность человек и осуществляется! Некоторые вот говорят - или соб- ственность, или душа, надо, мол, эти понятия разделять, мол, за- ботясь о собственности, о душе заботиться уже некогда! Глупости это! Отбери у человека собственность - и не станет человека! Сидоров, правую руку держа у сердца, левой схватился за го- лову: - Подождите, подождите! Вы совсем меня запутали - я уже ни- чего не понимаю! А как же эти... праведники... пустынники? Дио- ген в бочке? У них ведь вообще ничего не было - ну, кроме рубища там какого-нибудь, посоха да сумы? - Как это не было?! А они сами? Собой они владели в первую очередь. Собой и своим путём! Других они на него звали, конечно, потому как для них дороже его ничего не было. Что ж, кто-то за ними и пошёл. Ну и ладно! Но не все ведь пошли, не могут все за ними идти, да и не должны - жизнь разными путями вперёд двигает- ся, в том для человека и радость, что он свой путь в полной сво- боде выбирает! И кто-то на этом пути мысли вечные оставляет, а кто-то вещи красивые, которыми другие так же вечно готовы владеть пользоваться и любоваться! Правильно я говорю, или нет? - Да вроде бы правильно... - пробормотал Дмитрий Михайлович. - Вот только почему у некоторых среди их владений радости жизни нет? - А потому, что меры они не знают, за то хватаются, что не может принадлежать кому-то одному, вот как лес этот, да к душе своей не прислушиваются, а прислушивались бы, и не страдали бы, как ты, и радость жизни бы не потеряли! - Как я... - сказал тихо Дмитрий Михайлович. - Ой! - неожиданно воскликнула громко баба Сина. - У меня ж там в духовке утка запекается! Неужто сгорела? И с этими словами баба Сина убежала в дом. А Дмитрий Михай- лович остался сидеть на лавочке. Почему-то от слов бабы Сины ему стало немного легче, хотя ведь абсолютно ничего нового в них и не было. Так, расхожие истины... Но, может быть, вдруг подумалось ему, есть истины, так ска- зать, насущные, как ежедневный хлеб, которые от постоянного упот- ребления не приедаются? Только вот открывать и осознавать их каж- дому приходится самостоятельно... "Так! - чувствуя, как улучшается его настроение, подумал Дмитрий Михайлович. - Кажется, я всё понял! Вот приеду в город - сразу же начну делать добрые дела!" "Чтоб такого хорошего сделать? - задался он вопросом. - Школу построить? Приют открыть? Для сироток? Ладно, начну со шко- лы!" И он улыбнулся победно, ожидая, что вот сейчас душевная боль уйдёт, а радость жизни, так долго им не прочувствованная, вер- нётся. И погладил грудь, ожидая ослабления боли. Не тут-то было! Боль продолжалась, а радость жизни возвращаться не желала. "Что, школы мало?" - cпросил Сидоров душу. Душа от ответа воздержалась. "Ладно, ещё дом для престарелых построю!" Опять потрогал грудь - никакого эффекта! "Больницу!" Нет эффекта! "Детский сад!" Нет и нет! "Накормлю всех бездомных кошек бесплатными обедами!" Увы, Дмитрий Михайлович... "Да что ж это такое?!" - вскричал Дмитрий Михайлович мыслен- но, и ринулся, рассерженный, внутрь себя, да так и замер: там по-прежнему горели два огня, два пламени, а между ними всё так же мертвенно мерцала непроницаемая преграда. Опять перед Дмитрием Михайловичем возникла необходимость выбора. На этот раз он выбрал чистое пламя, и принялся его что было сил раздувать, да где там! Оно хоть и не гасло, но и не разгора- лось, а преграда хоть и не укреплялась, но и исчезать не желала. И дошло наконец до Дмитрия Михайловича - суждено ему вечно мучиться вот так вот между двух огней, да болью неутолимой тер- заться, ведь желание добрых дел искренним должно быть, от души исходящим, а как же могли его желания от неё исходить, когда мол- чит она, душа-то, не желает на мольбу его отзываться? И почувствовал себя Дмитрий Михайлович маленьким и беззащит- ным, и заплакал над горем своим неизбывным. Над тем, что ждёт его до скончания лет боль мучительная, ле- чению не поддающаяся. Над тем, что суждено ему вечно быть раздвоенным, разделённым ни тьме не подверженным, ни свету не принадлежащим. Над тем, что теперь он знает, чего следует хотеть, да хо- теть не может, не знает, как - слишком долго не того хотел! Над тем, что, видно, и не узнает он этого никогда! Над тем, наконец, что и женщина эта, которая, как ему было обещано, может ему помочь, не о нём беспокоится, а об утке своей запекаемой! Утку, значит, нельзя бросить одну в тёплой духовке хоть на пять лишних минут, а его одного, вот тут, на уличной лавочке, посреди августовской прохладной ночи, можно! И слёзы из глаз его потекли безудержно, как во время дет- ских обид, казавшихся когда-то такими горькими, и каким-то обра- зом проникли к нему внутрь, и попали и на пламя разделённое, и на преграду непроницаемую, но от этого пламя не погасло, а вспыхну- ло ярче, словно то не слёзы были, а масло горючее, преграду же они прожгли насквозь, и она, вдруг вся сжавшись, вспыхнула от усилившегося, удвоенного пламени, и опала, а пламя, соединившись наконец, весело и жарко заполыхало с удесятерённой мощью! Тут ещё более непонятным образом увидел Дмитрий Михайлович забытое лицо своей души, и теперь на нём - больном, утомлённом - вдруг появилась улыбка! И услышал он Голос: - ..Ну, во время я успела! Утка сготовилась в самый раз, пальчики оближешь! То была баба Сина, конечно... Она посмотрела на него внимательно и спросила: - Да ты плачешь, что ли? - Плачу! - подтвердил сквозь слёзы Дмитрий Михайлович. Баба Сина вгляделась в него ещё внимательнее, и сказала теп- ло и ласково: - Ну и хорошо, ну и ладно - это слёзы чистые, что роса ут- ренняя, душа-то ими умылась и воспряла! Ну, пойдём в дом, утка нас там дожидается, да графинчик кое с чем. Ты, конечно, к брен- дям разным привык, но с моей настоечкой никакая брендя не срав- нится! - Сейчас, иду... - ответил Дмитрий Михайлович. - Минуты три вот ещё поплачу и приду... - Ну, поплачь, поплачь, - согласилась баба Сина. - Что ж не поплакать, если плачется! Да смотри, не засиживайся - лишняя сы- рость тоже ни к чему. Да и ночь вон прохладная, август как-никак И ушла. От проявленной бабой Синой заботы Дмитрий Михайлович ещё немного поплакал, но уже как-то легко и светло, ведь теперь он знал, что душа его жива, что ему вновь есть к кому прислуши- ваться в решающую минуту, есть у кого спросить, что, действи- тельно, можно, а что - нельзя. И вдруг он опять вспомнил о давнем детском туристическом по- ходе в горы, о том, как после какого-то трудного перехода они сделали привал, и немного отдохнув, ели что-то очень вкусное из котелков, пахнущее и дымом и свежестью одновременно, а горы смот- рели на них добродушно, и говорили им что-то важное. Теперь Дмитрий Михайлович вспомнил, о чём же именно тогда говорили они. Они говорили о единстве, о взаимосвязанности всего сущего, о том, что всё принадлежит каждому, и каждый - всему, что всё от всего зависит, и всё во всём оставляет след... И он ещё немного поплакал от радости, что, наконец, вспом- нил об этом, а шумевший поблизости лес, мудро глядя на него, по- сылал ему чувство мягкого покоя, и птицы, забыв до время о гром- ких дневных песнях, рассказывали своим уж изрядно подросшим птен- цам о дальних краях, куда им всем вскоре предстоит отправиться, и откуда нужно будет обязательно вернуться домой, чтобы опять вы- растить здесь птенцов, и всевозможные лесные обитатели, продол- жая бесконечные труды, всё копошились в гнёздах, норках и дуплах деревьев, и ветер дружелюбно пел им что-то, и сами деревья тихо шептали всем, кто их слышал: "Всё будет хорошо... Всё, что нужно, произойдёт, и всё сложится, как надо - кирпичик к кирпичику, рос- ток к ростку, душа к душе..." Наконец, утерев слёзы, Дмитрий Михайлович встал - чтобы ид- ти в дом лакомиться запечённой уткой и чудесной бабы Сининой нас- тойкой, чтобы говорить о ежедневном и вечном, и советоваться о важном, и начинать новую дружбу, и строить планы на будущее. И продолжать жизнь."