Геннадий Падаманс Алхимия фрагмент Текст помещен в архив TarraNova с разрешения автора. (с) Геннадий Падаманс, 1991 (тел. (371) 226-73-82; e-mail: genpa@junik. lv) Любое редактирование и коммерческое использование данного текста, полностью или частично, без ведома и разрешения автора запрещены. книга первая: ПИР АННОТАЦИЯ. Он зовётся Икар. Просто странное имя. В мире много странных имён. И если быть совсем уж дотошным, можно звать его Эрик, кирпичики те же, разница только в конце и начале, ежели по алфавиту, один и тридцать один, сочетание, не зря же в языке буржуинов буква "а" в эзотеричных слогах произносится двуедино, как 'a'плюс'э'. Но, ка-жется, слишком заумно мы начали. Пусть будет год одна тысяча девятьсот восемьдесят шестой, самое начало Перестройки, которой суждено стать банальным Сносом и оставить всех с носом, окромя, разумеется, перестройщиков-сносчиков, сносящих, носящихся на сносях, тыры-пыры, там-тарам. Но вернёмся к Икару. Ведь он не был на Крите, только видел на карте. И ещё он читал. ФУНДАМЕНТ. "Из них же самих один стихотворец сказал: "Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые". Послание к Титу Святого Апостола Павла, до внутренней перестройки бывшего Савлом, рьяным гонителем Христовых чад. ПРОХОЖДЕНИЕ. Он идёт. Тот, который Икар (в скобках - Эрик). Небо серое и легонько дождит. Завтра праздник, великая годовщина, а сегодня - толпа: люди, люди и люди. "Книжный антиквариат". Постылые лица, та же толпа. Продавец в философском отделе симпатичная белокурая девушка. Сама маленькая, сидит на высоком стуле и вяжет. А напротив беснуются страждущие. Он скользит намётанным взглядом по скучающим полкам - ничего, как всегда... Разве что Людвиг Фейербах. "Мensch ist was eri?t". * Он в столовой ел щи, за талоны - и теперь происходит отрыжка. Он слегка чмокает губами, и молоденькая продавщица отрывается от вязания. Его она помнит и сразу кивает: можно пройти за прилавок. Он роется недолго, из приличия. А про Фейербаха вспоминает уже на улице, под дождём, под норд-вестом - и в его голове возникает сомнение. Сомнение катится комом в его голове, Он возвращается. Однако поздно. Перед праздником берут даже материалистов. Молоденькая продавщица заворачивает зелёный двухтомник и кладёт в корзину. Продано. Теперь ему жалко, Он выходит расстроенный и слепо бредёт. Он уже проклинает себя, проклинает неистово - и, в конце-концов, натыкается на какого-то старика, бубнит извинения и поскорее уносит ноги. А потом опять вспоминает о Фейербахе и погружается в медитацию.     ПРОХОЖДЕНИЕ. Троллейбусная остановка. На другой стороне улицы девушка в жёлтой куртке: он стоит и пялит глаза, хотя это не очень прилично, но мысль о неприличности где-то сбоку, поджавши хвост, а в центре - совсем другое, огромное. Похожа на Неё. Прорыв. Нет, скорее взрыв, сумбур, хаос. Где... как... что... окно... розы... замужем... розы, - его мысли стремительны, уследить невозможно, ни за одной уже невозможно - остаётся головокружение и дребезг в левом боку. Но что-то вертится в одной точке, настойчиво вертится. Он морщится. Розы. В Её окне розы... В его окне... "Угу... - стонет он, - угу"... Как он забыл, ведь брат вчера предупреждал: вечеринка... Теперь ясно, почему он так медлит сегодня. Он махнёт лучше к Саньке. Но для этого нужен коньяк. Идея безумная. Он помнит несколько магазинов и уже несётся, почти бегом; но в одном магазине теперь ремонт, в другом - лимонад. Есть ещё третий, последний. Огромный распушенный хвост очереди виден уже за квартал. Он сроду в таких не стоял. Ни в каких не стоял, Но сегодня, сейчас, ему всё равно. Он подходит и молча при страивается. Его тут же принимаются тискать, толкать, но ему - всё равно. Ему есть, о чём думать. Об окне и о розах. Дума странная, неповоротливая. Дума тоже в очереди, тоже стоит - и её тоже толкают. Толкают и затирают, но ей - всё равно. Всем всё равно... Что-то шальное влетает в ухо, что-то там стрельнуло. Дети. Какие-то дети. Перед ним стоят дети, два пацана, он не может понять... И сзади некие дети, воздушные дети, сотрясение воздуха. Теперь он всё видит. Он стал не туда. Здесь дают книгу, правду для младшего школьного возраста, каких-то Детей. Передёрнуть плечами, полоборота направо. Выталкиваться! Он здесь случайно, он просто ошибся, такая правда ему не нужна, ему нужен ко-ньяк - но теперь уже вряд ли... Отхожее место сизоликой Урины. Прнпадочные оцеолы. Тюкастые винниту. Длинная красная тряпка с пузом утопленника. Город в преддверии праздника. А ему - всё равно.     ПРОХОЖДЕНИЕ. Он выходит раньше, у телефонной будки, и долго колеблется, но всё же накручивает номер. - А Саша в городе, - отвечает трубка. - Раньше вечера не вернётся. Теперь всё ясно окончательно. Он плетётся домой. Музыка и топот слышны уже с первого этажа. Он отпускает пару словечек вслух, хотя и негромко. Дойдя до двери, замирает. Танцуют вовсю. Он выжидает минуту... две... ещё... А потом тихонько вставляет ключ, словно домушник, чуть приоткрывает дверь и просовывает голову. Все гуляки в комнате брата, Он быстро пролазит и на носочках проскальзывает к себе. Плотно прикрыв дверь своей комнаты, скидывает туфли и пихает их под диван, куртку бросает на кресло. Затем достаёт подушку. Если никому из вечерящихся не приспичит уединиться, он продержится. Но уснуть ему не дадут. Стены трясутся. Ходуном ходят: Мы вместе! Мы вместе! Мы вмес-те!!! Они - вместе. Он - один. Мизантроп. А они свою совместность прокламируют чересчур громко. У слов, идущих от сердца, слишком долгий путь, чтобы греметь. Он вынужден встать, подтащить к дивану магнитофон, надеть наушники. У него своя музыка, и он слушает. А когда лента кончается, скидывает наушники и подходит к окну. Возле окна письменный стол. В левой тумбочке с самого верху лежит его рукопись.     РУКОПИСЬ. "Одиночество" - слово белого цвета. Так мне казалось, когда я шёл неизвестно куда по засыпанной пылью и пухом уснувшей, уставшей натруженной улице. Одиночество. Цифра I и бог Один; очи, которые, вроде бы, чёрные; ствол; существо. Дома, деревья, асфальт, возможно, вместе со мной хотели бы знать эту тайну. или я вместе с ними. Или каждый сам по себе. О чём я думал ещё?.. Есть ли хотя бы один человек на Земле, который искренне верит, что делает то? Странно, почему-то мне думалось: есть, Есть такой человек. Есть один человек. Он куда-то бредёт и делает т о. Стишок: Смело крыльями своими В высь вонзившись, пал Икар, Хоть своё оставил имя Морю бурному он в дар. Карл Маркс. Первая Элегия из"Скорбных Элегий"Овидия." .... ПАМЯТЬ. Ленинская комната. Заиндевелые окна, электрический свет. На окна смотреть нельзя - только вперёд. Впереди на подиуме стол, на столе бюст, за бюстом портрет, а в промежутке красномясая ряшка. Генерал. А правее, волчком, защитного цвета, замполит. Генерал спрашивает про Никарагуа, вызывает по очереди курсантов к большущей карте в полстены. Сумасшествие красок, прожилок, кружков. Им найти хотя бы Тамбов или Термез, куда только через семьсот дней, а генерал багровый донельзя, впился, как клещ, и пыхтит паровозом; а курсанты-мешки переминаются с ноги на ногу на зеркальном полу, буравят карту насквозь. И замполит уже тоже мешком, тоже буравит. Но один человек здесь спокоен, даже слегка улыбается. И давно уже тянет руку, хочет закрыть амбразуру. Вскинутые густые брови генерала - совсем как на портрете, - вытянувшееся лицо замполита. А он с лёгкой дрожью в коленях всходит за генеральской указкой, красивой, резной генеральской - и сам он уже какой-то резной, он показывает злополучное Никарагуа - для них злополучное - и столину Манагуа, и даже департамент Чинандега, и даже... Генерал очумело уставился, а он смелеет, быстро-быстро смелеет и начинает честить: кровавого Сомосу, хищного Картера, подлую политику - и генерал согласно кивает. Он расходится, совершенно расходится: он гордится патриотами-сандинистами и негодует на мировую реакцию, он твердо уверен в скорой победе правого дела, как и всё прогрессивное человечество и в первую очередь... Глаза генерала, переполненные удивлением, давно уже выкатились из-под кряжистых щёк, глаза генерала в его власти, а он бы непрочь ещё про Вьетнам, про предателей- маоистов, про Кампучию - он многое может... Но генерал уже встал и кургузится, немного кургузится, а потом шлёпает толстомясо: - Отлично, товарищ курсант, благодарю. Генерал идёт к выходу, тяжело, у дверей останавливается, мансарду назад, и гудит замполиту: - Благодарите этого курсанта, капитан... Благодарите... Увольнение. Очень холодно. Степной ветер наждачный, тучи снега, десант под шинель. Он испуганно озирается, отдаёт честь даже милиционерам, а когда улица пуста, достаёт из кармана краюху чёрного хлеба и торопливо жуёт. У него всего тридцать две копейки, их нужно потратить наилучшим образом, не прогадать. В закутке гастронома нечто вроде кафе. И есть какао за одиннадцать копеек. Ему кажется, что он рехнётся от счастья, тысячу лет он не пил какао - а тут ему хватит еще и на булочку. Сам процесс длится недолго, но после... После ещё не один час можно воспроизводить эту трапезу в памяти раз за разом, наслаждаясь мысленным какао, пережёвывая мысленную булочку. Он даже не пойдёт в часть к обеду, чтобы безвкусная каша и водянистая похлёбка не перебили, не испохабили возвышенный аромат. Вечером в казарме его, розовощёкого, обступают со всех сторон, сразу лезут: "Ну как?" 0н отвечает самую суть, лаконично: "Пил какао". И они улыбаются вместе с ним, будто это какао - целый чайник, несказанно пахучий - он прихватил с собой. ПРОХОЖДЕНИЕ. Ему вдруг становится страшно. Он в двух мирах, он там и здесь, он уже предчувствует и хочет ускользнуть, рвётся - но никуда не деться. Никуда.     ПАМЯТЬ. Сильный толчок заставляет резко вскочить. Он не может спросонья сообразить: казарма храпит, а перед ним размытое лицо... Красноухов... дневальный. Красноухов - местный, музыкант, а с музыкантами даже сержанты не связываются. Красноухов какой-то учитель, служить всего полтора, на целых полгода меньше: на столько, сколько уже прослужили, ещё на столько и ещё на половинку. - Вставай, зёма. Подъём! Красноухов - жлоб, раскормлен как бык, на губе мандарины ел - а он забыл, когда ел, всё забыл - но что от него нужно?.. - Вставай, умник, быстрее! Пора доказать, что не только язычок рабочий. Жутко, Будто сон, кошмарный, нервический - и никак не проснуться. А Красноухов сипит прямо в лицо: - Значит, так: поездишь на "машке", потом до половины шестого около тумбочки поошивайся. Если что - буди. Только не из-за ерунды, понял! А в пол-шестого разбудишь Ахмеда - пусть лезет на тумбочку. - ... - А если тяжело, можешь Лбова поднять. Пускай поможет. Скажешь: я сказал, понял! Это не сон. Ему приказывают шестерить. Он пигмей против Красноухова. Но не шестёрка. А тот на прощание почти ласково: - Давай, зёма, давай.. - и в свой угол, только койка жалобно вскрипнула. Шевелится сосед. Наверное, слышал. Но себя не выдаст. Будет ждать, а потом расскажет всем - да и без рассказов всё будет ясно. Минуты бегут. Тишина. И храп, естественный фон. Он до вздутия барабанных перепонок вслушивается в другое... Тишина. Как мирно спят сейчас дома, мирно-премирно, а он тут - один. Кажется, он плачет. Тихо, беззвучно. Или - нет - просто он не может осилить, не может переступить. Его рефлексия мучительна. Ведь он не трус!.. Но если убьют? если покалечат?.. Кому он будет нужен тогда... Его не покалечили. Когда ударили сзади по почкам, он успел только подумать: "Ну вот.." А дальше... Дальше всё отключилось, был густой маслянистый туман. И вспышки, Никаких звуков, никаких чувств. Время сжалось, сгустилось, сварилось в резину, и резина пульсировала: от вспышки к вспышке, от вспышки к вспышке. Ужас был после. Первая мысль - его били - просто усталая констатация факта, но другое... Ощущение мокрых брюк... Он выполз из туалета последним. Рота построена, вся перед ним, зелёная стена с линией жгучих углей, жгущих его, его брюки. Шестой взвод как раз с краю, его взвод одним дыхом, угольным дыхом: "Как Никарагва?" ПРОХОЖДЕНИЕ. В его черепе бормашина. Он стонет, сжимает голову руками, пытается сдавить коленями, пытается выдавить - тщетно...     РУКОПИСЬ. "Кто нынче хочет роман? Давай ему выжимку, суть, информацию. Как в кино: встретил. Выдал "пароль" - и в постель. А утром свободен для нового цикла. Жизнь по касательной, без проникновения внутрь." ПРОХОЖДЕНИЕ. Он прерывается. Что-то сухо, необходимы цитаты, он кое-что вспомнил. Он нагибается, открывает шкафчик стола. Содержимое сыплется на пол: книги, тетради, журналы, папки. Он потрошит кучу, но нужного нет. Ничего нет. В другой комнате. Он хочет идти, но вдруг с удивлением вспоминает, что он в осаде, что вечеринка, Останавливается посреди комнаты, смотрит на часы, что-то там видит, стоит столбом. В голове его всё столбом. А в квартире тихо, и за окном тихо, и даже фонари не горят. На будильнике два часа ночи. Цитацию придётся отложить, он складывает обратно свои творческие причиндалы, но выскользнувшее из большущей тетради письмо отвлекает внимание. Письмо от Неё. Четырёхлетней давности. Он ни разу не перечитывал, он всегда сторонится - но сейчас почему-то поступает иначе.     ПИСЬМО. "Получив твоё письмо я очень удивилась. Я конечно хорошо понимаю, что ты меня любишь. Но что же делать я тебя не люблю. Это конечно тебе очень неприятно слышать. Ты для меня был просто интересным человеком. Как ты не можешь понять, что у меня к тебе таких сильных чувств нет, как у тебя ко мне. Не обижайся постарайся меня понять и забыть. К тебе ещё придёт новая любовь. Только надо очень верить. Несчастную любовь надо пережить самому. Ты понимаешь, что я тебе ничем помочь не могу. И лучше если мы с тобой расстанемся потому-что выходит, что я мучаю тебя, а ты меня. Я уверена, что твой костёр любви однажды вспыхнет и разгорится ярким пламенем. Я ещё никогда, никого не любила, поэтому мне очень всё это сложно. Не суди строго. Прощай." ПРОХОЖДЕНИЕ. Как завороженный смотрит он на этот листок, исписанный полудетским мелким сжатым почерком и удивительно скудный на знаки препинания. Впрочем, ему не до знаков. Он не видит, он слышит это письмо. Её голос, до боли знакомый, простодушные слова: "Я ещё никогда никого не любила... Не суди строго. Он плюхается на диван. Где-то там внутри рухнула плотина... ФУНДАМЕНТ. "Любимый есть взгляд" (Жан-Поль Сартр) ПАМЯТЬ. Её имя - Виола. Он глядит, он умеет глядеть, но Она - ненаглядна... Виола. В этом имени много, бесконечность - но как он раньше не видел, как он не знал?.. Он был слеп. Люди все, наверное, слепы... Виола. Это было всегда, вечно, ждало - он явился и он поражён, его разум немеет, его сердце немеет, остаётся лишь взгляд. Божественное, неземное... Как слова эти глупы, как нелепы. Шипят, будто брызги шампанского, но разве Это - шампанское? Виола... А он топтался, метался, мытарил - а Это ждало, существует... И не нужно больше искать, суетиться, не нужно и думать - ведь больше и нет ничего в целом мире, во всей Вселенной, кроме этих пронзительных глаз, необъятных и непостижимых. Но снова брызги, снова шампанское - а зачем ему пить, когда рядом, здесь - Это... Вот ведь странно: говорят, три миллиона цветов и оттенков существуют для человека - но такой синевы он не видел, никогда. Ощущение детства, весёлого светлого детства. Раннее июньское утро, утро детства, цвет бескрайней улыбки, цвет мечты, три миллиона первый по счёту, подаренный исключительно Ей. И теперь вот ему, его взгляду. Эти брызги шипят. Он, возможно, пьянеет, но всё равно добродушен. Пусть шипят: рядом с Нею не слышно. Он смотрит в Глаза. Глаза Её бездонные, васильково-незабудковые. Глаза интеллигибельные, не сводимые к земному, а васильки-незабудки - это тоже шампанское, тоже брызги. Волосы мягкие, шелковистые. Волосы чистые, языческие, первозданные. Разве может он выразить, как они пахнут... Розовый дым. Как пахнут звёзды для птиц, как луга для зверей, как моря для рыб. Антиинтеллигибельно! Это какой-то реликт, омут памяти, светлый сон. Он так юн, так беззаботен, мозг его ещё не протух, мозг его свободен от аксиом и теорем, свободен ото всего - для этого запаха, для этих глаз. Он - чист. Рядом с Нею он чист, юн и чист - и в нём живёт Это, он язычник, он весь в амулетах, он сейчас схватит тамтам - чтобы выплеснуть Это, подарить миру Это, протрубить, взвиться птицей... Вот он раньше не знал, а теперь понимает, ощущает. Да, он язычник. Он вернулся, воскрес, вышел из глины. Птицы поют, олени ломают рога, такие гордые рога, а он... он глядит и хлебает шампанское. Но он встанет, зашвырнёт эти логики-геометрии, он уже зашвырнул, он пронзительно чист, он коснулся Её чистоты... Или он пьян?.. Может, отчасти да. Может, логики- геометрии бродят вместе с шампанским, может, в душе его брага - но ведь рядом с ним Чистота... Теперь он знает навечно, что существуют два мира, параллельно, - истинный и убогий - и задерживаться в убогом ему теперь ни к чему. Но и здесь, в новом мире, с ним рудименты, аппендиксы: вьются, та-щатся сзади. Совершенство. Абсолютное совершенство. Абсолют. Сколько раз он пытается как-то умять, упорядочить, подчинить рудиментам, описать, оплести брызгами, состыковать - но в итоге лишь новые брызги, новые рудименты, совершенно никчемные здесь, такие жалкие и взъерошенные, такие натужные - как ихние люминофоры, как ихние диффузоры, как его бывшие люминофоры и диффузоры - а рядом, здесь, Чистота. Да, он пьян. Но не от шампанского. Что вообще значит шампанское и зачем оно здесь? Тоже люминофор, рудимент - и он только смеётся. Как он жил раньше, как он мог! Ходил, читал логики, сотрясал воздух выхлопами углекислого газа, которые пышно именовались словами. Ну да! Он тоже обучен и умел сотрясать: любовь, божественность, истина... Но то было кощунство, просто выхлопы СО2 - он теперь только понял, он теперь только чист, он не станет больше чадить; он будет глядеть и восхищаться, он будет парить. И искать новое, белоснежное, сопоставимое. А пока... Запах спелой малины, истекающей соком. Виола... Они бродят вдвоём, любуясь прелестью сентябрьской ночи. Воздух нежно прохладен, небо пепельное, невесомое, в рубиновом ожерелье. Он восхищённо всматривается, зовёт Её: - Смотри, смотри: сколько их! Ещё ни один мудрец не удосужился сосчитать. Все эти крохотные звёздочки на самом деле огромные горячие шары всех размеров и цветов. Одни совсем маленькие, как наша старушка Земля, другие - громады, в сотни и тысячи раз больше нашего Солнца. Нам они кажутся просто искорками, а на деле это чудовищные гигантские горошины: и белые, и голубые, и жёлтые, и оранжевые. Поставь какую-нибудь из них на место нашего Солнца - мы бы оказались внутри и мгновенно сгорели. Но мы живём и улыбаемся. И знаешь, вокруг многих из этих звёзд вращаются планеты, может быть, такие же зелёные и славные, как наша; и, может быть, по ним бегают такие же весёлые и славные человечки, как мы. Они тоже любят и справляют свадьбы. Здорово, правда! А там ещё могут быть умные-преумные очкарики, которым некогда улыбаться - они всегда думают о науке. Какой-нибудь из них и сейчас смотрит в свой большущий телескопище и почёсывает в недоумении мудрый лоб: "Чего они там задрали головы, чему радуются? Ведь без телескопа всё равно никаких научных открытий не сделать. Вот глупые!.. "Давай, помахаем ему руками - пусть пишет диссертацию, пусть гадает, как это мы смогли засечь его невооружённым глазом. Они машут звёздному небу и взапуски хохочут, два шаловливых школьника в последний день учебного года. Её имя - Виола. Для него Она - Солнышко.     ПАМЯТЬ. Фильм американский. Сюжет незатейлив: похитили молодую супругу, и безутешный муж мечется в бесплодных розысках. Его мало трогают розыски, он всё время исподтишка наблюдает за Нею. Чудная Она. Такая непосредственная. Так живо переживает. У Неё восхитительная мимика, милая, детская, То хмурится, то морщит носик, то закусывает губы, то вдруг вскидывает глаза, то вскидывается вся. Целая повесть, и уж не чета киношной. Интересно: он как-то синхронен с Нею, как-то слит. Она улыбается чему-то там на экране - он улыбается Её дицу, Её улыбке, улыбается адекватно, точь-в-точь. А когда Она хмурится - он тоже хмурится, почти адекватно... почти, потому-что где-то в закутке всё-таки остаётся непреходящее: как мило! В самом деле, как мило. Как чудно с Нею ходить в кино. Разве мог он подумать! После фильма он спрашивает Её: - А как бы твои отнеслись к тому, что я тебя сегодня похищу? Она прищуривается, восхитительно прищуривается - и уже этого ему достаточно, уже от этого вся душа его трепещет; но у Неё есть ещё и слова: - Так быстро не стоит. А мои родители, между прочим ("между про-чим" 0на произносит с особым ударением), вообще говорят, что пока мне не стукнет восемнадцать - с парнями ходить рано. И сейчас они думают, что я поехала к подруге заниматься. Я ведь ещё не окончила вечернюю школу, - конец предложения Она сопровождает выразительным кивком. Жестикуляция у Неё тоже прелестная. И у него такое воздушное настроение, такое лёгкое, просто ажурное. Он всё время шутит, беспрерывно. - В следующий раз я возьму с собой книжку под мышку и платок на всякий случай - если что, повяжу. Они хохочут, раз за разом хохочут, потом как-то незаметно, между смехом, натыкаются на более серьёзную тему, на счастье. Она сейчас читает "Дамское счастье" Золя, а он всё пристаёт: так в чём же оно, дамское счастье? 0на не может ответить, Она только отшучивается; и он морщит лоб, чешет затылок - местный Луи де Фюнес - и потом тараторит избитое: - Я знаю одно: счастье не в деньгах. Он знает. А Она как раз и не знает, этого не знает, не наткнулась, не прочла - Она с охотою откликается: - А в чём же? - В их количестве! - завершает он с умным видом и держит на лице серьёзность, но Она так волшебно хохочет, что долго не удержаться, никак. А он уже катит новое: - Или счастье всё же в любви... Её смех обрывается, остаётся улыбка, настороженная, ждущая - но он сейчас не туда, он с хитринкой, он совсем осмелел: - А кто тебе больше нравится: брюнеты или блондины, худые или толстые?.. Или как я? Она легонько прыскает, но такой поворот Её не устраивает. Она уже хмурится, очаровательно надувает щёчки - милая девочка! - Не знаю, - говорит Она. - Мне ещё никто не нравился. Он моментально мрачнеет: будто обухом по голове, дошутился, всё испортил! Но Она после паузы вдруг добавляет: - А вообще-то мне нравятся люди, у которых хорошо развито чувство юмора. Как мгновенно он преображается, он прямо вне себя от восторга. Она сделала ему комплимент, он Ей нравится! Однако это ещё не всё, тут есть добавка, возможно, не менее важная, - но разве он способен теперь разобраться? Он просто принимает к сведению, просто складирует в каком-то дальнем углу: "Она такая. Пока нравится - будет ходить. Разонравится - не станет. Главное - будет ходить, главное - чувство юмора, главное - нравится!     ПАМЯТЬ. Они снова возвращаются из кино. Снова прекрасная осенняя погода, тепло. Они о чём-то болтают, чему-то смеются - очень всё здорово. А Её лицо, оно такое неистощимое, он поражается ежесекундно. Не лицо, а Книга Бытия, Вселенная, в самом деле, Вселенная, новый мир, единственно сущий. Он восторгается, он радужен - и восторженно всё вокруг: деревья, воздух, небо, люди. Только слова его какие-то аляповатые. Но слова - это дым, который лишь щиплет, а пламя - внутри. Он спрашивает, по-простому: - Все девушки любят обманывать, это у них в натуре. Наверное, и ты надо мною часто подсмеиваешься? - Нет, я отсталая. Я никогда не вру. Я просто не умею лгать. Её огромные глаза серьёзны - и ему этого предостаточно, чтобы безоговорочно поверить, высечь в граните и воодрузить на самой вершине своей памяти. Это не Нинка, которая лгала по десять раз на дню. Это - как день и ночь! Они прощаются. Всего несколько молчаливых секунд наедине с Глазами, звёздами нового мира, звёздами рядом - но он ещё каким-то чудом жив, не испепелён, он понимает и знает, что влюбился бесповоротно, но понимает и знает на своём особом, новом языке. Он никогда не заговаривает об этом с Нею, он даже не говорит Ей обычных красивых слов. Это ведь нелепо. Назвать, определить - значит, с чем-то сопоставить... Что же тогда за любовь, если есть с чем сопоставлять. Нет, он любит, а не брызжет слюной. ... . ПАМЯТЬ. Она чем-то озабочена. Он как всегда: острит, пародирует - но Она озабочена. Вдруг Она говорит сама: - Знаешь, в следующие выходные мы не сможем встретиться. И завтра тоже. Он сражён наповал, он только шамкает губами неподатливый воздух, но, к счастью, Она поясняет: - Мою подругу парень бросил. Ей нужна помощь, мне нужно с нею побыть. Завтра мы едем в Сигулду. Воздух уже как масло, нагретое масло : всё мягче и мягче - и лёкие его наполняются, и улыбка взбегает на место, и уже готова спорх-нуть очередная смешинка, но кое-что ещё отвлекает, кое-что, какая-то мысль втемяшилась поперёк... Ангельская душа... Какая ангельская душа! - затор разобран, и теперь он может спокойно продолжать, но что-то ещё, опять... что-то незримо таится. Она озабочена, Она не так откликается, Она мало смеётся, Её что-то гнетёт. Подруга - только начало. Ему удаётся выпытать со второй или третьей попытки: умер кот Принц, Её любимый кот, рыжий, пушистый. Ночью кто-то погрыз, и утром умер. Он не может сдержать улыбку, он сразу подтрунивать: от любви сдох, бедняжка. Но Она тут же хмурится, и всерьёз - и он осекается на полуслове, он в полном неведении: для кокетства слишком наивно. Может, попросту сценка? И он снова, с пафосом: - Чего же скорбить? Благородная смерть! Бился за свою даму, погиб из-за любви. Бедный котик! В Её глазах уже полыхает огонь, а он как не видит, он всё своё: Как бы я хотел так погибнуть у твоих ног. Почему я не рыжий кот! - Если не прекратишь немедленно, я сейчас же уйду! - перебивает Она, и голос Ее как высверк, как молния - его и в самом деле шарахает молнией, его хиханьки - молнией, а следом цунами, следом стыд, нестерпимый стыд. Она ведь святая! ПАМЯТЬ. После двухнедельной разлуки Она кажется особенно ослепительной, он прямо задыхается рядом. Это как в романах Дюма - Диана де Меридор, кажется, - он уж не помнит точно, да и какая разница - это так, мимоходом. Просто Прекрасная Дама - вот только он... какой он, к чёрту, рыцарь? Нет, рядом с Ней он не может спокойно. В нём всё зудит, в нём - беснуется, его разорвёт! Ему смертельно хочется тут же, не сходя с места, сделать что-нибудь для Неё, что-нибудь очень- очень хорошее, возвышенное - что б Она знала, какая Она... Или вообще жизнь отдать, умереть за Неё. Ей-ей, он не брешет... Хотя бы сказать Ей - большое, приятное... Но как? Её взгляд спокоен, о чём-то задумалась - ничего-то не знает! А вот он попытается. - Знаешь, я хочу сказать тебе что-то важное, очень важное. Её брови приподымаются, дужатся, в глазах лукавые искорки - обворожительная! - Ну говори, говори же, - нетерпеливо смеётся Она. А у него отнялся язык. Она так беззаботна, так юна - шаловливая девочка. Ждет помпезностей, грёзы. Да разве так получится? Разве способен он высказать? Он захлебнётся, или выйдет как шутка, дурацкая шутка. И тут у него холодеет в груди, что-то жуткое юркнуло перед глазами. И он осознаёт это новое, он как-то бесстрастно, отрешённо отмечает, словно говорит не себе, а кому-то чужому, но близкому чужому, которому можно сказать неприятную правду: а ведь Она ни разу не дала ему ни одного повода, Она только шутит. Между ними нет серьёзности. Он даже не решился хоть раз Её обнять, Она как-то засмеялась: "Соблюдай пионерское расстояние". Они стоят, друг против друга, на этом самом, на пионерском расстоянии, и Она, наконец, рассерженно топает: Ну так ты будешь говорить свою важную вещь или нет? Что он может сказать? - Лучше потом... ПАМЯТЬ. Новый Год они встречают вместе у Её подруги. Очень весело, превосходный стол, хотя ену не до еды. Он любуется Eю в праздничном платье. Пдатье Ей изумительно идёт. Тёмно- красное, в крупную клетку, оно выглядит скромно - и в то же время так естественно, так натурально. Как и Она. Удивительная гармония. Подлинность человеческая, женская - как вершина эволюции, как величайшее творение Величайшего Художника; и подлинность чуть низшего ранга, сотворённая человеческими руками, но сохранившая отблеск того, высшего. И эта низшая подлинность, это платье - необходимый последний штрих, фон, завершающий Величайшее, оттеняющий и обрамляющий. Он неутомимо хлебает шампанское и всё смотрит и смотрит. Он немеет от восторга, он перетрясает в своей голове десятки и сотни сравнений и не находит ничего путного - да и невозможно найти! Слова опять бессильны. Это не осмыслимо, это лишь ощутимо. Его мозг пылает: он в раскалённой пустыне, среди бескрайних песков - мёртвых, убийственных - под беспощадным солнцем. Он уже при смерти, он распрощался со всем - и вдруг перед его гаснущим взором вырастает чудесный мираж - оазис со стройными пальмами и прохладным ручьём. Из груди рвётся истеричный вопль, он теперь может плюнуть на всё - на жару, на пески, на саму смерть. Он ползёт к ручью, он уже чувствует негу, нагибается, чтобы прильнуть к живительной влаге - и вдруг видит в воде Глаза. Вместо всего - Глаза. Всё - в одном. Они танцуют. Он вдыхает аромат Её шелковистых локонов, и снова - грёзы: непонятные, сумбурные, но сладостные и пьянящие. Он машинально поднимает бокал, он смотрит телевизор, и там - о, чудо - показывают рокеров, он восхищается, но только краешками губ, условно, потому что есть несравнимо более важное, главное, единственное. Она! Он ненавидит танцы, но снова танцует. С Нею он готов танцевать всю ночь, и ещё день, и ещё месяц - и до бесконечности. Она - вне времени, Она - вне пространства. Она всюду! Только Она. "Что Она думает? - задаётся он мыслью. - Что Она думает о себе? Неужели Она не понимает своей чудесности, не чувствует её безмерность? Как появилось такое? И как все живут рядом с Ней? Да ведь весь осталь-ной мир не стоит и Её мизинца." И он рядом с Нею - вот не мень-шее чудо! Провожая домой, он впервые Её обнял. Всё получилось как-то само собой - и ничего святотатственного. Ночь - спокойная, звёздная, с лёгким морозцем. Недавно выпавший снег опрятен и слегка похрустывает под ногами. Магнитофон в левой руке тяжеловат, но это не имеет значения. Левая рука не имеет значения. Собирается утро. У него в голове слегка шумит, расставаться так не хочется! - Я тебе никогда не рассказывала, почему мне пришлось бросить школу? - неожиданно спрашивает Она. Он от удивления останавливается: - Нет. - Эта химия!.. - возмущённо почти вскрикивает Она - и так же неожиданно замолкает, задумчиво хмуря лоб. Сердце его, кажется, подпрыгивает до подбородка. Вот сейчас Она должна сказать что-то новое, важное, сближающее. Вот сейчас... - Знаешь, лучше потом... Она не решилась. И они долго молчат. - Имя у меня дурацкое, - снова безо всякой связи говорит Она. И он, не успев даже подумать, штампует в ответ: - Разве человека по имени судят? - Да, - вздыхает Она. Тут только начинает он осмысливать свою глупую реплику и сыпет проклятия себе на голову. Самое странное, что ему нравится Её имя, бесконечно нравится. Оно - сама музыка, в нём итальянское звучание, такое тёплое, он часто напевает его - а вот не смог выдавить хоть пару слов. Ляпнул ужасное. Идиот. Ведь всё предельно ясно: Ей не нравится то, что Её имя не русское, необычное для русского уха - но это же и прелестно! Как Она необычна, не от мира сего - так и имя. Да будь оно хоть какое - хоть папуасское - не в этимологии суть, а в звучании. Оно звучит как музыка, нежно и ласково, волшебно. Вот фамилия у Неё не звучная, Она как-то обмолвилась; но фамилия незвучная и у него, как еврейская, и ему не нравится и... - стоп! Он просто взвалил на Неё своё! Ему не нравится своя фамилия - и потому он заявляет, что человека не по имени судят. А Её имя - чудное имя, прелестнейшее имя - оказывается за скобками. Он - противный эгоист. Ему стыдно, ужасно стыдно. Рядом с Ней - думать о себе. Пусть это бессознательно, но ведь стыдно же, стыдно! Как он мог забыться, откуда это, почему? Неужели он сомневается в своей любви? Стыдно! Досадно... Непонятно. Они довольно долго идут молча, но уже рядом с домом Она неожиданно - опять неожиданно! - останавливается и спрашивает: - Тебе завтра на работу? - Да. - Мне тоже. Но у меня хоть в школе каникулы. Наконец-то отдохну от химии. - Отдохни, отдохни, - шутливо поддакивает он, но мысли его заняты совеем иным. Она сегодня какая-то другая; кажется, впервые Она хочет поговорить серьёзно, - чувствует он. Но что-то мешает Ей - и он никак не может поймать, ухватиться, отшвырнуть. Он напрягает мысли - затылок прямо ломит, - но в ответ звенящая пустота. И голова идёт кругом. Он нервничает всё больше. - Расскажи о себе, - слишком бесцеремонно просит он... - и теперь барьер уже не сломать. Она задумчиво смотрит куда-то в сторону, качает головой. Затем, улыбнувшись уголками губ, произносит вслух: - Ещё рано. И он опять почти истерично клянёт себя и вдруг - впервые! - у него мелькает совершенно дикая мысль: лучше бы поскорее попрощаться, надо всё обдумать, проанализировать. Что-то не так. Он не готов. Он - эгоист. Оказывается, он эгоист. Он кричал себе, что жизни не пожалел бы за пару лишних минут наедине с Ней - и вот... Он морозит глупости, он не готов, он не способен Её понять. Он взирает со своей колокольни - и как что непонятное, он трусит. Как он виноват перед Ней... Негодяй! Он удивляется, теряется, ему страшно, ему жутко. Он смотрит в небо: звёзды исчезли, молочно-мглистый туман - и в его голове подобный туман, и перед взором разверзается пропасть. Он... Пропасть... Она. - Ну что, так и будем стоять? - доносится через пропасть приглушённый голос, и он еле узнаёт, что это Она. И тут вдруг словно что-то обрывается в нём, огненный смерч захлёстывает грудь - он безрассудно прыгает в пропасть, приземляется на другой стороне, где Она, бросается к Ней, обнимает Её, прижимает к себе, ищет губы,.. но в последний момент вздрагивает, просто-напросто вздрагивает - и всё рушится вновь. Через силу улыбаясь, он просит незнакомым голосом: - Подари дяде бусиньку. Удивлённый смешок соскакивает с Её губ. Нет, нет. Она отталкивает его, но не сильно: - Ещё рано, - и убегает.     ПАМЯТЬ. Телефон... Ему... Её голос: - Знаешь, мы завтра не сможем встретиться. - Почему? - Я в больнице. - Как? - У меня был аппендицит. Мне уже сделали операцию. Я поправляюсь. Оторопь. Говорит одна Она: - Я здесь уже нашла подруг. Здесь скучновато. Я сказала своим, чтобы каждый день кто-нибудь был. А вчера даже (я так удивилась) приехали Саша о Маринкой. - А как они узнали? - В окно увидели, как меня "скорая" забирала. (Ну и гад же Санька, не мог зайти!) -... Ладно, мне нельзя долго говорить. Он очухивается и едва не кричит в трубку: - Постой, постой! Может, к тебе приехать? - Н-не знаю... В общем, у меня всё есть. И через три дня должны выписать. Он колеблется. Надо бы настоять...Но он даже не знает точно Её фамилию... И Она сказала своим - они могут столкнуться; Она, возможно, не хочет... через три дня выписывают. Дилемма... Она снова что-то говорит: -... В общем, в пятницу позвоню. Пока... Он успевает буркнуть: "Пока", - и слышит гудки. Короткие частые гудки. Писклявое гавканье. Лихорадка. Она холодно попрощалась, слишком поспешно... Каждый день у Неё кто-нибудь должен быть. Она очень скучает... Бежать к Саньке - и мчаться!.. Но он по-прежнему сидит на диване. Санька навряд ли дома, откроет тёща, а та вечно косоротится. К тому же у него всего два рубля денег... Деньги, конечно, можно достать, но где-то нужно искать апельсины, мандарины, лимоны... Тысяча проблем. Почему Она не сказала прямо: ехать или нет? Ведь своим же сказала... А он - свой или... какой? Лихорадка. У него жар. Он болен... Никуда он не едет.     ПАМЯТЬ. Он сам не свой. Он с четырёх часов у телефона, не подпускает никого. Ему должны звонить. Пятница! И ему звонят, наконец-то звонят. Она говорит, а он от счастья не может разобрать слов, до него доходит лишь общий смысл: Она уже выписалась из больницы, но чувствует себя неважно, встречаться пока нельзя... Жаль, но это понятно. Это - правильно! И на прощание он радостно тараторит: - Я пришлю через Санькину жену тебе книжек. Читай, не скучай. И выздоравливай, поскорее выздоравливай!     ПАМЯТЬ. Их пригласили в ресторан. Санькиной жене исполнилось двадцать. Они разместились в самом углу, место тихое. Оказывается, Она первый раз в ресторане. Она сегодня великолепна. Впрочем, Она великолепна всегда. Она может быть просто великолепной, восхитительно великолепной, божественно великолепной - и всё равно останется бесконечное множество более высоких степеней, попросту неперечислимых, не придуманных ещё и в любом случае слишком хилых. В этом мире Ей нет тождественного, нет и в другом, ни в каком! Так думает он, глядя на Неё. После операции Она заметно похудела. Лицо ещё бледное, усталое - но вот это новое, необычное, как раз и дополняет, возвышает, казалось бы, невозвышимое. Эта усталость, эта бледность - они как бы смягчают небесное и делают более близким ему, смертному, и потому ещё более прекрасным. Она - это Она! И лучше ему не сказать. Да хоть оскальпировать, облить серной кислотой - Она даст тысячу очков вперёд любой... Но серная кислота совсем из другой оперы, он просто теряет голову, давно потерял... Если кто посмеет капнуть на Неё хотя бы шампанским - он просто вцепится зубами в горло, и пусть его режут, кромсают - он не отпустит. Он не шутит! Покуда он жив - на Неё не брызнет даже шампанское. Он ни секунды не может спокойно сидеть рядом с Нею. Его восхищение кипит и давит, давит, давит: ему чудится, что его вот-вот разнесёт на куски, он просто не выдержит. Нужен клапан, хоть чуть-чуть стравить пар, что-то сделать для Неё, ну хоть пару слов, хоть маленькую любезность. Он готов отдать за Неё жизнь, сию же секунду - и он скажет об этом!.. Но как? И он молчит. Только однажды, когда Она вдруг согласилась на медленный танец - всего три недели спустя после операции! - он, обезумевший, с дрожью шепчет в Её прелестное ушко: "Какая ты сегодня красивал". Он хочет добавить ещё что- нибудь, не банальное, под стать - но его разум нем, в его кладовых подобных слов не сыскать, одни стёртые медяки - и он просто захлёбывается, он даже не слышит Её ответ, слабый ответ на его куцый комплимент: "Ты ещё не знаешь, какая я злая..." Он не слышит, ничего он не слышит, ничего он не знает, кроме одного. Но то, единственное, оно так неподвластно, так скользко; оно так глубоко. И он молчит - или нет, у него ещё есть вопрос: - Как ты себя чувствуешъ? Ты так и не рассказала, как прошла операция. - Нормально, - отвечает Она. - Я немножко повыла, но сделали хорошо. Даже отлично. Папа так и написал в книге благодарностей. Она улыбается, и он улыбается тоже. О, святая простота! Кому в их век нужны благодарности?.. Впрочем, это в другом мире, не в Её. Она вне этой грязи, Она невинна. Когда они возвращаются к своему столику, Её вдруг окликает какая-то девушка. Минут пять он переминается неподалёку, покуда Она разговаривает. - Это моя подруга Люба, - сообщает Она. - Какая? уж не та ли, что парень бросил, ты ее ещё в Сигулду возила? - Да, она самая. - Ну и как она, оправилась? - Да. Она уже в положении. - В каком таком положении? На Её губах лёгкий смешок: - В интересном. Он в полном недоумении: То есть как, от того негодяя? Она уже совсем смеётся: - Что, на нём свет клином сошёлся, что ли? Он ничего не может понять, просит пояснить. Она пожимает плечами: Что ж тут непонятного? Уже другого нашла. Скоро свадьба. Его прорывает: - Ну и ну! Подружка у тебя... Любила, любила - а трёх месяцев не прошло, как от другого беременна... Тоже мне, любовь, - цедит он сквозь зубы, и Она беззлобно усмехается в ответ: - Много ты понимаешь... Он молча попивает шампанское. Она шутит. Она осуждает свою подругу. Это, конечно, не любовь, чтобы так сразу перескакивать. Нет! У него вдруг моментально холодеет в груди, немеют пальцы. Если б Она бросила его, сколько бы он мучился? Да он бы с ума сошёл. Да... Однако, нет, об этом ему и думать нельзя, ни в коем случае... Он наливает себе коньяку, чокается с Санькой, но у того хмурится жена, и пить приходится одному. Грудь его быстро оттаивает, мысли становятся веселее. Чёрт возьми, он же сидит рядом с Нею!.. И уже думает о Ней, только о Ней. Как же так получается, как такое возможно?! Откуда оно берётся: непостижимое, запредельное? Как остальные не падают ниц, не простираются в изумлении? Как они могут жить без этого? И как он жил? Разве то была жизнь? Нет - химера, сон, прелюдия к настоящему, истинному. Эх, если б он мог сообщить свои чувства Ей, если б Она могла их читать. Ведь здесь ни капли лжи, здесь всё искренне!.. Он не может... Его вправду разорвёт, хлынет горлом... А Она сидит рядом, умопомрачительная, чему-то загадочно улыбается. Если б он мог знать: чему? Если б можно было объединить мысли, объединить души. Если б!     ПАМЯТЬ. Лето. Солнце. Он стоит на перроне и смотрит: люди как муравьи, люди едут на взморье; девушки в пляжных нарядах. Он слегка улыбается, припомнил, как в прошлый раз Она здесь же сказала: "Смотри, какие! У тебя глаза не разбегаются?" У него действительно разбежались. "Зачем они мне, - удивился он, - когда у меня есть ты?" В самом деле, у него есть Она, но уже двадцать пять минут Её нет. Похоже, Она заболела. Прошлый раз они долго бродили у моря, был ветер, Её просквозило. Он в последний раз смотрит на часы и уходит. Она заболела. Настроение начисто рухнуло. Вернувшись домой, он бросается на диван, только сон не идёт, а какие-то идиотские мысли... Он включает магнитофон, надевает наушники - всё равно, беспокойство пробивается даже сквозь музыку. Телефон... В самом деле... Ему. Он досадует, но, взяв трубку, мгновенно преображается. Она! Голос сердитый: - Ну, что случилось? Мы что, не будем сегодня встречаться? - Почему? . . - А почему ты ушёл? Тебя полчаса не было, я подумал, что ты заболела. Тишина. - Что ты молчишь, я - правда - так решил. Я сейчас приду. Ты где? А может не надо? Может, больше не будем встречаться? Жуткий испуг, он совсем теряется и мямлит, что попало: - Нет, я вправду так думал... Ты заболела... Откуда я мог знать... Что, я виноват? . . ~ А что, я виновата, что расписание оказалось для рабочих дней, и я опоздала на электричку?! - в Её голосе злость. Судорога. Он ищет что-нибудь путное - пусто... И тогда вдруг тихо, с обидой: - А ты бы ждала столько... - Конечно, - сразу же отвечает Она. И чуть помолчав, добавляет: - Во всяком случае, если б любила... Смятение, он не может опомниться - Она вот-вот бросит трубку. - Послушай, поговорим на месте, - из последних сил просит он. - Ты только подожди чуть-чуть, десять минут... - Ладно, - в Её голосе ещё раздражение. - Десять минут, но не больше... Гудки. Он срывается, как ошпаренный, и, застёгивая сандалию, отрывает ремешок. Сандалии летят под шкаф, взамен оттуда выуживаются кроссовки: слегка сдунуть пыль, напялить - и он уже мчится по лестнице, два прыжка на пролёт, восемь, девять прыжков, дверь... Отсчёт закончен. Он наступил на шнурок, растянулся и едва не разбил нос о скамейку. Перешнуровка кроссовок занимает минуту - и он несётся дальше. И ещё успевает думать. В голове торчит одно, Её фраза: "Конечно ждала бы. Во всяком случае, если б любила." Он вертит слова так и сяк, дёргает со всех сторон, но вывод всегда неизменен, фантастический вывод!.. Она ведь призналась - "конечно ждала бы" - призналась, призналась!.. Он виноват перед Ней, как он обидел Её, негодяй, негодяй!     В электричке тесно, душно. Они едут на море, хотя у Неё нет купальника. Просто так, погулять. Говорить не хочется. Их плотно прижали друг к другу, однако он вовсе не протестует, Её никто не толкнёт, а он бы так стоял и стоял... Разговор начинает Она: - Знаешь, у меня скоро отпуск. Я недели на две уезжаю в Литву, к родственникам в деревню. Он строит кислую мину: А как же я? Разве я выдержу так долго? Я не смогу. Она улыбается: - Сможешь, сможешь, только напрягись. - Нет, нет, пощади, - скулит он, хотя ему действительно грустно. Целых две недели! Она призадумалась, и вдруг не очень решительно: - Ничего. Зато когда я вернусь, я скажу тебе что-то очень важное. Молния. По-настоящему, молния. Он ослеплён, оглушён, восторг душит его, брызжет, рвётся наружу. Сказать что-нибудь Ей, закружить, что-нибудь... И он мямлит: - Знаешь, а я такой худой. Ты, наверное, и не подозреваешь. - Надо больше чёрного хлеба кушать, - отвечает Она, сразу же, он даже не успел закончить свою мысль и потому говорит дальше: -... И вообще, физиономия у меня не ахти. Ты такая... - он запинается. Как всегда, нету слова, того самого слова - идентичного, чистого. И Она призадумалась. Должно быть, ждёт затерявшееся. Нет, Она вовсе не ждёт. Она говорит. Говорит тепло, душевно: - У тебя глаза красивые. Она задумчиво смотрит на него, он ловит этот взгляд - настоящих глаз, непостижимых и ошеломительных - мир преломляется, расползается по шву, со всеми своими электричками и людьми, и вдруг превращается в бескрайнюю степь из цветущих незабудок. Он раскрывает руки, бежит, чумеет и падает со всего разбега в эту синь, мягкую, нежную - и всё плывёт, плывёт, плывёт - незабудковая круговерть...     ПРОХОЖДЕНИЕ. Он приподнимается на локте. Осоловелая голова, темно. Только часы мерцают зелёными цифрами: 5. 15 . Шумит. Он трёт висок. Он хотел бы подняться, раздеться - но лень... Странная мысль: "В последние минуты словно во сне пробегает вся жизнь. Вытряхивается. Как письма из почтового ящика". Мысль дурная. Он-таки встаёт, раскладывает диван и пытается прикинуть, до скольки он должен спать, чтобы набрать семь часов, но осоловелая голова плохо считает. Тогда он загибает пальцы, выходит до 1230. - и теперь можно лечь и натянуть на голову одеяло. Сон не идёт. В ушах гудит, во рту свинцовый привкус; он раздавлен усталостью - и сон тоже раздавлен. Он опять пытается считать, теперь просто так - но от этого гул в ушах резко усиливается и в области висков переходит в вибрацию - кровь натекает тугой волной, давит и оттекает обратно. Прилив - отлив. Как в океане. Он сдавливает виски руками - не помогает. И тогда он сдаётся, просто лежит и слушает волны. Оказывается, это самое лучшее. Волны слабеют, выдыхаются, ему уже что-то чудится, какое-то тусклое изображение: он силится разобрать, но огромное серое облако болтается посередине и размывает картинку. Глаза открываются. У него возникает мысль зажечь ночник и почитать. Но для этого надо встать, а встать он не может. И ему ничего не остаётся, как отдаться на милость волн. Они теперь слабые, совсем слабые и уже не гудят, а тихонечко шепчут. Шепчут о Ней. Этот его сон или полусон. Он как-то помнит его целиком, помнит всё содержимое досконально, оно только как бы спрессовано, но в считанные мгновения он способен выхватить любой кусок. На проверку. На экзамен. И кадры из тенет памяти мельтешат вразнобой в бешеном ритме. Вот вспыхнуло Её лицо в электричке. Он знает последующее, он даже как будто раскручивает - но долго, длинно, - и сверху моментально наползает новый кадр; он принимается, параллельно, раскручивать от этой точки, однако третий кадр уже отвлекает внимание - и начинается ещё одна раскрутка. Сколько в нём раскрутчиков? 0н сбивается со счёта. Они растягивают память; кажется, они готовы растащить весь мозг - и вместо его головы останутся лишь тысячи цветных картинок, тысячи тысяч незабудковых глаз. С большим усилием кошмар удаётся упорядочить. Раскрутки одна за другой сворачиваются, гаснут - и лишь одно Её лицо укруп-няется, растёт безгранично, занимает Вселенную - и дальше, дальше, дальше... Расширяющаяся Вселенная. Он - в плену.     ПАМЯТЬ. Во Вселенной лето. Всё ещё лето. И Она - наконец - вернулась из своей Литвы. Но Она не торопится говорить. Она какая-то не такая, что-то в Ней чувствуется - неуловимое, крохотное - настораживающее, даже пугающее. Не выдержав, он забрасывает удочку: - Ну, какие новости? Взгляд Её на удивление невыразителен. - Мне на днях исполняется восемнадцать лет. В следующую субботу приглашаю тебя на День Рождения. Прелюдия к важному, - торжествует он, но следующие Её слова меняют ситуацию: - Обязательно постригись и захвати магнитофон. И кассеты. Он обескуражен. В а ж н о е спряталось, ускользает... Какой- то магнитофон... А Она говорит уже совсем не то: - Да, и я там буду танцевать не только с тобой. Сердце его срывается вниз, в пропасть. Больше нечему качать кровь, и она останавливается в висках, застывает, тяжелеет - два огромных кома разрывают голову. Бескровный язык онемел, он долго не может выдавить свой ответ: -... Тогда я вообще не приду. Она хмурится. Кажется, впервые он видит на Её лбу морщинки. В любое другое время он бы долго любовался этим новым, неведомым новым - но сейчас он только констатирует и тут же суёт в один из запасников; вернее, это лезет туда само, оттесняемое намного более крупным и страшным. Он подавлен. Перегрузка. Они молчат долго, очень долго, они прошли несколько кварталов. Сейчас им направо, к кинотеатру, но Она решительно не хочет сворачивать, идёт прямо. Он подчиняется. Рука его почему-то уже не обнимает Её, рука в кармане, что-то шарит и натыкается на конфеты. Да, сегодня он даже забыл Её угостить, и конфеты уже подмякли. Но привычным жес-ом он достаёт одну, предлагает Ей, как всегда; - Битте, фрёйляйн, - только голос его не тот, не шутливый, голос его деревянный. И Она не улыбается в ответ, а только бегло глазами по протянутой руке, и чуть усмехается. - Не надо. И он со злостью бросает эту конфету аж через улицу, затем достаёт остальные, целую горсть, - и туда же. Теперь Она усмехается открыто. И окончательно выводит его из себя. Он хватает Её за плечо, но осторожно - это не грубость, просто нужно поставить точку над "i". - Знаешь, подожди. Давай всё-таки поговорим. Она то ли испугана, то ли слишком удивлена. Но останавливается: - Давай. В голосе Её нет злобы, разве что неуверенность. И он спохватывается, он явно переборщил, и выдавливает улыбку, чересчур нервическую, и голос его дрожит, но обидеть Ее он не посмеет. - Вот мы уже почти год дружим. Столько ходим вместе... - он вздыхает, обдумывает, как лучше - но вдруг режет прямо в лоб. - А ты пойдёшь за меня замуж? Она вздрагивает, но думает недолго. И отвечает совершенно спокойно: - Ладно. Только не сейчас. У него в груди взрывается Везувий, Кракатау - все вулканы планеты, сколько их там есть, - и вся лава хлынула в мозг. А Она между тем продолжает: - Но как я маме скажу?.. И что твоя мама скажет? Он что-то бормочет в ответ, что-то совсем стороннее в этот миг, что-то в том духе, что он - человек, который способен решать, которому... Она отрывисто буркает: "Ладно". Действительно, ладно, достаточно, хватит; он поглощён лавой, его так жжёт, так нестерпимо - но всё-таки остывает, всё быстрее остывает, и он, наконец, способен с ошеломляющим наслаждением вертеть Её "ладно", крутить Её "ладно" и повторять, повторять, повторять: Ладно. Ладно! Ладно!!! А когда лава и вовсе становится шлаком, до него доходит голос совести. - Я приду к тебе на День Рождения, - говорит он почти подобострастно. - Приду... Только без магнитофона. Краешки Её губ начинают складываться в улыбку, но когда он добавляет "только без магнитофона" - испуганно сжимаются обратно. Она молчит. Молчит и он. Он удивлён, он сам пытается понять, совесть пилит его - но "без магнитофона" не поддаётся. Почему? . . И тогда память выплёскивает: "Я там буду танцевать не только с тобой". Это он прозевал. Теперь всё становится на свои места, просыпается беспокойство. Между прочим, Она согласна идти за него замуж, но он не догадался спросить: любит ли Она? Наверное, это естественно, раз замуж, но всё же... Память выплёскивает следующую порцию - верченное- переверченное "ладно ". Но не просто "ладно", а с прицепом: "Ладно, только не сейчас". И когда он теперь повторяет всю фразу целиком - звучит совершенно иначе. Интонация, оттенок другие. Вымученно и устало... И он похолоделыми губами задаёт уточняющий вопрос: - А как ты ко мне вообще относишься? - Уважаю, - Она отвечает мгновенно, но потом, испугавшись поспеш-ности, добавляет: - Очень... -     ПРОХОЖДЕНИЕ-ПАМЯТЬ. Всё-таки он не спит. Вот сейчас ему виден потолок, который чуть отличается от черноты предутренней комнаты, еле внятно белеет. Это не небо, это потолок. Но через несколько мгновений потолок набухает, сереет - и становится ясно, что это всё- таки небо, раннеосеннее небо, таящее зиму. Они едут из кино, он провожает Её домой. Сегодня он не шутит, он насторожен, он ждёт. И Она сегодня усталая, равнодушная. За весь вечер раза три вымученно улыбнулась. Должно быть, зря он не пошёл на этот День Рождения. Но теперь поздно... И разговор сегодня необычный. О Её брате. Она говорит, что Её брат запрещает жене носить джинсы. Будь он менее насторожен, он бы поддакнул, ведь он понимает; но сегодня ему не хочется, не до того. А Она ещё говорит, что Её брат вообще не любит жену. Это уже кое-что, ближе к делу, и он вяло встревает: - Почему? - Его жена сама мне сказала. Не любит. И осклизлое вдруг прорывается, помимо воли, в обход: - Значит, и ты такая будешь. Голос бесцветен, но Она сразу вздрагивает, быстрый взгляд на него, отворачивается - и снова к нему... и теперь решается: - Ты не хочешь знаться ни с кем из моих... - пауза. И приговор: - Знаешь, я не пойду за тебя замуж. Она смолкает, как будто испугавшись собственной твёрдости, и заканчивает чуть мягче: - Ходить буду, пока тебе не надоест... Но какое это уже имеет значение. Её голос как бы из другого мира - их миры разделились, и какая теперь разница... Он слишком измучен. Нет, он всё слышит, может произнести все слова по буквам, может произвести даже грамматический разбор, всё очень просто: "я" - подлежащее, "не пойду" - сказуемое, "замуж" - здесь заминка. Дополнение или обстоятельство? Впрочем, что ему до запредельных обстоятельств? Скорее бы на диван. Тогда можно и разобраться. Если будет охота... А Она озадачена, чего-то ждёт: нервно, даже пугливо. Но не дождавшись, продолжает: - Ведь ты же не женился в восемнадцать лет... Вопрос или утверждение? Голова такая тяжёлая, . . но на всякий случай надо ответить. И он говорит: - Но я не любил никого в восемнадцать лет. Снова беглнй взгляд в его сторону. - И я никого не люблю. Логично, - бесстрастно отмечает он про себя. В запредельном мире никого не любят... Странно. Из его жил будто выкачали всю кровь и заменили голубенькой гадостью - говорят, придумали такой суррогат. И он слышит слова, понимает их убийственный ужас - но понимание это крохотное, локальное, лишь одним малюсеньким участочком мозга: сурро-гат не несёт его дальше, суррогату до лампочки, суррогат холоден как абсолютный нуль. Он лишился чувств, но осталась логика. Сухая логика. Сама по себе. Она обходится и суррогатом. И она говорит - туда, в запредельное: Что ж, больше нам ни к чему встречаться. В запредельном какое-то движение, но он не может уследить, он только видит задумчивость. Или и там суррогат? - Я хочу спросить, - доносится оттуда, - я хочу спросить: если мы вдруг случайно встретимся, можно нам будет поговорить? Опять вопрос, явно вопрос. Что-то нужно ответить, где-то найти. "Меня трудно обидеть, но уж если обидишь, то навсегда", - медленно всплывает в его памяти. Подсказка. Так он однажды сказал Ей. Она заметила, что это очень плохо. Плохо - не плохо: это его принцип, а принципов нужно придерживаться, даже суррогату известно. А она ждёт ответа, она смотрит на него. Что ж, пусть будет ответ: - А зачем нам встречаться... - Понятно, - говорит она. - Прощай, - говорит он. - Прощай, - отвечает она. Но что-то ещё пробивается сквозь суррогат, какая-то связь с прошлым... - долг. Суррогат уважает долг. - Да... - припоминает он, - возьми подарок... Лучше поздно чем никогда. Она отнекивается: - Зачем? Подаришь кому-нибудь другому. Но он уже достал свой свёрток и суёт ей в руки: - Возьми. Мне он ни к чему... А то я выброшу. Она молча протягивает руку, хватает, быстро поворачивается и уходит. Уходит не оглядываясь. И он поворачивается и уходит в другую сторону - и тоже не оглядывается, хотя, возможно, ему этого хочется. Снялся сильный ветер, хлынул дождь. Он без зонта, он тихо шлёпа-т по лужам. Дождь всё сильней.     ПРОХОЖДЕНИЕ-ПАМЯТЬ. Небо мутное и тяжёлое. Дождь хлещет по щёкам. Или это не небо?.. Потолок. А дождь... - просто он плачет, как и тогда. Он смеётся, злобно-злобно смеётся, сквозь слезы. Эта гордость... Ведь была же зацепка, оставалась... "Ходить буду, пока тебе не надоест". Баранья башка! Ведь ему могло не надоесть всю жизнь... Он вертится на постели: на один бок, на другой; потом ложится обратно на спину, глаза - в потолок, бараньи глаза. Пальцы его сжимаются и тянут с собой простыню - и простыня трещит. И у него в голове что-то трещит, рвётся на лоскуты. Баранья голова... Тогда он не выдержал. Две недели спустя выпил для храбрости и примчался. А Она рассмеялась прямо в лицо: - Зачем ты прибежал? Я бы сама позвонила, когда поняла бы, что жить без тебя не могу. Со стороны подушки диверсия: в его затылок воткнулось раскалённое шило, он аж подскакивает, сбрасывает одеяло на пол, а простыня давно уже неизвестно где. Он сидит на голом диване в позе лотоса. Может быть, полулотоса или вообще одуванчика, ромашки, крапивы... незабудки. Он виноват сам, во всём виноват. Нужно было цепляться до последнего, нужно было думать, а не баранить. Он позвал Её на День Рождения к другу, теперь уже он, Она спросила насчёт подарка, как-то там так получилось - а он со злостью и ляпнул: "Вот возьми и купи". И Она позвонила по телефону и сказала: "Я решила..." Она решила, по телефону - и он бросил трубку... А потом стал писать письма. Со стишками: С беспечной холодностью вора Ты предала мою любовь. Он соскакивает с дивана совсем, сдавливает череп ладонями: всё что угодно, только не это, не было!.. Но ведь всё-таки было, и он возвращается, ложится, смотрит в потолок и ждёт утра, ждёт начала телепрограммы, ждёт чего-то ещё. И шепчет: "Как ты не можешь понять. "Шепчет раз за разом и всё не может понять. Её слова, из Её письма. А Её подруга сказала другое: "Любовь надо заслужить", - сказала ему, а он - гордый... Но он думал о Ней три месяца непрестанно, а потом Она на-онец приснилась. И он утром сразу помчался в город, просто так. И встретил Её. Она шла с матерью и издалека улыбалась. А он свернул тогда в сторону, он не мог с Ней встречаться, не был готов, почему-то не мог. Он смотался, но вечером написал про "костёр любви, который будет гореть всегда, сколько ни заливай его ледяной водой равнодушия". А Она ответила: "Как ты не можешь понять..." ФУНДАМЕНТ ФУНДАМЕНТОВ. Как он не может понять! СОН. Авангардизм. Молочно-серое полотно - и лишь в центре крохотный грецкий орешек, без скорлупы, желтоватый. Но картина странная, инсталляция, с механизмом. Орешек словно живой, растёт на глазах, и цвет понемногу меняется: из желтоватого в палевый, а затем уже красный. На бухает. И это совсем не орешек, а человеческий мозг. Его мозг. И уже нет никакого молочно-серого фона, всё пространство занято мозгом, густо-багровым, набрякшим; а скрытый моторчик всё гонит и гонит вязкую кровь. Скоро рванёт во все стороны мириадами рубиновых сгустков - будет очень эффектно... И, наверное, больно. Может быть, очень больно. Очень больно - ему... В самом деле, отсчёт... "Десять,.. девять,.. восемь". Мозг вздулся буграми, стал прозрачным, кроваво-прозрачным - уже семь,.. уже шесть... Шквал ветра, напруга, время вьётся змеей: "Пять,.. четыре..." Слабый голос: "Проснись". Он догадался и сам, ни к чему, ему нужно успеть, этот голос звенит, срывается в крик - и пространство-орех задымилось, затрещало со свистом куда-то в дыру, белую как потолок... ПРОХОЖДЕНИЕ. Он лежит. Голова пуста, без ореха, и в пустоте между ушами мечется звон. Он хочет пошевелиться, хочет увериться - но тело сковано страхом, и воля скована страхом. Паралич. И в пустой голове одна звонкая мысль: "Этот бог, если он есть, - не зовут ли его Сатана?"  ПРОХОЖДЕНИЕ. В его голову закачали жидкий бетон. Бетон быстро застыл, превратился в монолит, и этим монолитом он должен думать - но всё отскакивает как теннисный мячик от сетки. Очень хочется спать. Но внутри монолита, видимо, скрытый изъян, раковина. И там, в раковине, обосновался страх. Страх уснуть. Страх настолько силён, что расшатывает даже бетон - и монолит вибрирует: не спи,.. не спи,.. не спи... Не спи! И тогда он напяливает куртку, шнурует кроссовки и выходит на улицу. Ноги ведут его к автобусной остановке, глаза высматривают автобус, голова по-прежнему умоляет не спать. И он едет, даже пробил талон, но скоро выходит. Он пробирается между домами, не топча газоны и не попадая в лужи. Наконец, заходит в последний подъезд пятиэтажки на отшибе и размеренно перебирает ступеньки. На пятом этаже звонит в боковую справа дверь. Открывает симпатичная девушка. Блондинка. Она растеряна. Он силится вспомнить: кажется, он её знает; но она не даёт ему времени, она говорит сама: - Привет. Ты к нему? А он как раз пошёл на огород. Должен там копаться. Он вроде бы хочет что-то ответить, но слишком долго собирается - и блондинка успевает захлопнуть дверь. Он разворачивается и топает обратно. Но выйдя из подъезда, идёт в другую сторону. Идёт он долго. Начинает накрапывать дождь. Должно быть, ему холодно, потому что он убыстряет шаг и прячет руки в карманы. Дома кончаются. За широкой улицей огороды. А дальше под гору река. Оттуда сильно сквозит. Он явно озяб, он притопывает ногами, втягивает шею в меховое нутро куртки, поправляет повыше воротник. Но он уже пришёл. Некоторое время мнётся возле калитки, затем толкает. Калитка не заперта. Он идёт к деревянной будке посреди огорода, но его окликают. Он оборачивается. Под яблоней стоит молодой человек в телогрейке с лопатой в руках. Он идёт туда, постепенно осклабляя лицо. И словно из подземелья, из сырого подвала, выползает доходяга. Его мысль. "Санька, это же Санька". И вслед за нею уже целый косяк. И монолит лопается, расползается, крошится.     ПРОХОЖДЕНИЕ. Они давно не виделись. Разговор скачет туда- сюда, и слова вспархивают воробьями к мокрым ветвям, уносятся ввысь. Он не ради этого шёл. Есть табу, но он должен - и он решается, выговаривает вслух, и слова как чугунные. - Так и живёт, - отвечает попросту Санька. - Я недавно встретил её, поболтали. Говорит: Я уже старушка. Смеётся: 3амуж никто не берёт. Скомканное прощание, и он спешит обратно. Удивительно как. Четыре года... "Старушка, - шепчет он с нежностью, - старушка"... Он так и знал.     ПРОХОЖДЕНИЕ-ПАМЯТЬ. В этом мире у него нет ничего, кроме памяти. Не осталось. Он лежит на диване, теперь он мог бы заснуть - но теперь он не хочет. Ему вспоминается. Кабинет замполита. - Ну, как идёт служба? - Нормально, товарищ капитан. - Точно, нормально? - Так точно... Замполит пристально смотрит, будто хочет увидеть его синий бок, но он в форме, в зелёной, защитной - и замполит отступает. - Ладно... Скоро у нас День Советской армии, мне тут из школы звонили. Нужно провести Урок мужества. Ты парень толковый, я вижу, ты сможешь? - Разрешите попробовать... Он улыбается на своём диване. Как его экипировал тогда сержант, всяких значков понавешал, он и не знал, как называются. Он, конечно, робел, но достались октябрята - это так просто, язык у него подвешен как следует, он молотил минут сорок без остановки - и со стержнем, с педагогическим стержнем. Суровые будни, в которых, однако, всегда найдётся место подвигу. Он даже стал о своих значках заикаться полунамёками, шпарил напропалую. Но октябрятам другого и не надо, а училок он купил стержнем, безупречным стержнем. "Кто из вас, ребята, будет плохо учиться, плохо себя вести на уроках, все двоечники и троечники попадут в стройбат, в повара - на плохую службу, и все солдаты станут над такими смеяться, им и самим будет стыдно. А вот четвёрочники и пятёрочники будут служить в настоящих войсках: летать над облаками в сверхзвуковых самолётах, быстрее пули, даже на ракетах будут летать. Ещё будут танкистами, будут моряками на атомных подводных лодках плавать по всем океанам, даже в Африку. У них будут награды, благодарности, значки и медали - а повара и стройбатчики ничего не заслужат, только смеяться над такими солдатами останется. Потому, ребята, учитесь, учитесь и ещё раз учитесь!" Ему долго хлопали по команде училки, а ещё - он даже опешил - преподнесли шоколадку и маленький тортик. Он был счастлив. Он не спешил обратно. Слопал шоколадку, бродил по городу. Стояли морозы, он забрёл в фойе кинотеатра погреться, и билетёрша позвала его в зал. Фильм был отменный, "Синьор Робинзон", он вдосталь нахохотался; но свободный день скоротечен, казарма ждала. Он отнёс тортик сержанту, сказал: "За значки". Сержант очень обрадовался, хлопал его по плечу и расспрашивал. Он рассказал и слегка приукрасил - и сержант стал покатываться чуть не до слез. За ужином его позвали за сержантский стол. Теперь все сержанты хотели послушать педагогический стержень про стройбатчиков и про поваров. Конечно, он опять рассказал и опять приукрасил, сержантский стол затрясся до упаду; он встал орлом - и все видели, все-все. Училки тоже своё дело сделали, позвонили замполиту, благодарили - он стал нарасхват. Ходил по школам почти каждый день, быстро выработал стандартный текст и выдавал как по- писаному. Один только раз попались девятиклашки и стали въедаться в значки. Но пронесло. И на "3арнице" тоже пронесло, когда он судил разборку автоматов, а сам ни бум- бум, у них ведь в учебке сплошь карабины... Везло. Торты текли рекой, и он не раз ещё сиживал за сержантским столом. Красноухов только шипел, а шакалы стали ластиться, но он держал марку. Он был сам по себе - и плевать он хотел... Теперь его заметил комвзвода. Этот жаждал майора, заочно учился и очень нуждался в конспектах: ленины, марксы, малые земли. Конечно, он и это умел, ноу проблэм. Все долбили в городе лёд, помирали, а он конспектировал в тёплом классе и не слишком спешил. Не успели кончиться конспекты, как замполит предложил военное училище, замполит возлагал на него особые надежды, и он, конечно же, отозвался. Написал заявление в Питер. Все остальные, потом, написали свои города - и всех мурыжили неделями, а у него сразу прошло. Курсанты, получив две "сопли", разъехались по войскам - карасями, а они, человек двадцать, остались на месте, готовиться в офицеры. Им выделили казармочку, они ни хрена не делали - больше того! - они на весь день уходили в город, в школу, заниматься. И они "занимались": сбивали стулья, чинили подоконники, вешалки в гардеробе, потом скорее неслись в столовую, и молоденькие поварихи отваливали им двойные паечки. Налопавшись, разбредались в город. Был май, чудная погода, они загорали в кустах у речки, собирали бутылки на пиво, а квас в этом добром городе им давали бесплатно. Ну а затем он поехал в Питер, завернул домой, опоздал, имел беседу - сошло. Первый экзамен тоже сошёл, на втором он начал придуриваться - снова сошло. И он запаниковал, на третьем встал и откровенно сказал: "Извините, вижу, рано мне. Не готов. Разрешите идти? "Разрешили, сопроводили бумагой, и он опять заехал домой, а когда вернулся в часть, замполит долго ахал, но по старой дружбе протолкнул его в ПрибВО. Он обратно заскочил домой, опоздал в новую часть - и опять пронесло. Был июль, стояла жара, дембиль уже прошёл, у апрельских карасиков поснимали значки и парадки, а у него почти всё сохранилось. Он пошёл в караул, разводящим, через день - на ремень, пришлось попахать, но он был уже стреляный, кое-что знал. И умел. ... . СОН. Он марширует на плацу. В него въелся лейтенант, задолбал своим "Ать - два-а." 0н недоволен, ему очень не нравится, но лейтенант вдруг командует: "Вспышка слева! "- и он вынужден броситься вправо, прямо в чёрную лужу ничком. В луже противно. Лейтенант подаёт голос: "Отставить! Подъём! Шагом марш!" Ему здорово надоело. На трибуне два типа в шпионских шляпах глазеют,.. как ему надоело - ну вот, "Вспышка справа!" Он падает влево. Там снег. Ему надоело. Нужно избавиться, найти способ, как выбраться, надоело!.. ПРОХОЖДЕНИЕ. Избавиться просто. Достаточно проснуться. Но сон какой-то мерзкий и совсем непонятный. Беспокойный. Звонок в двери. Очень резкий звонок, неприятный - у него сердце забилось, может, он ещё спит?.. Нет, не спит, а звонок продолжается, чрезвычайно настойчивый, что-то случилось? Пожар? Нет, были бы крики. Где брат? Есть ли брат?.. Похоже, что нету, наверное, к брату... но кто же так звонит?!.. Замолкли... Ага, голоса. Кажется, звонят к соседям, уже аккуратнее... вроде бы дворничихин акцент... Он залил соседей? Не мо-жет быть!.. Он встаёт и на цыпочках пробирается в коридор. Сухо. По- шпионски мимо двери - на кухне тоже всё сухо. Зазвенел телефон, надрывается - нет, брать нельзя, от соседей звонят. Ничего не понятно. Совсем ничего. Он стоит в коридоре и вслушивается... Выбрались от соседей, обратно звонят... тишина... Стоят под дверями... Потопали. Голоса на ступенях всё тише. Да, только к нему. Очень странно. Он сидит на стуле, ничего не может придумать, в комнате тишина, и в подъезде... Тогда он бесшумно вскакивает, проходит к окну, легонько отодвигает штору - и тут же "Вспышка спереди!", нa пол! Внизу стоят трое. Лейтенант и два комсомольца. Пялятся в окна. Чер-но-быль!     ПРОХОЖДЕНИЕ. Личный архив. Здоровенный ящик. Его стихи, его проза, его идиотизм . Всё на месте под слоем пыли. Набросок письма ?3 отпечатан на машинке. Читается туго. Слюнявые строчки. За свою любовь, ежели это не глухой инстинкт, необходимо бороться - и он намерен бороться и спешит Её уведомить о своём непреклонном намерении. Но, к сожалению, человек так устроен, что обычно склонен предпочесть труднодоступное тому, что само лезет в руки, не задумываясь, что второе, быть может, намного лучше. Мудрёно. Слюняво-мудрёно. "Если слишком упорно просить любви - гораздо быстрее можно заработать презрение". Он приостанавливается. Встаёт, идёт на кухню, берёт яблоко и возвращается. Однако темп потерян, и уже что-то ненужное, лишнее в голове. Мысли упираются в слово "любовь". Любопытно, он не поленился выделить его даже в черновике. Люба всплывает, Её подруга, тот же корень. А дальше явный парафраз из Герцена: "Любовь не может быть лишь потребностью в человеке, с которым будешь разделять общий стол и общую постель". Умный он парень. Чересчур умный! . . Он усмехается. Ему вдруг привиделось Еёозадаченное лицо. Она шевелит губами: "Тёмная я". "Тёмная я, тёмная я", - повторяет он. Её подлинные слова. Она так однажды сказала. А он принял к сведению. И поспешил разложить всё по полочкам. ПИСЬМО. "Ты говоришь, что тебе это сложно. Твои родители, брат слишком сильно любят тебя. ты привыкла и ждёшь... Настоящее счастье, по-моему, достижимо тогда, когда у человека есть и счастливая любовь, и идея, за которую он готов бороться. И когда ты отвергла мою любовь - у меня остался единственный выход: найти своё счастье в идее. Я решил стать писателем. Как Мартин Иден (помнишь, я давал тебе прочесть?) Я уже написал повесть. Правда, её не напечатают - потому что она не соответствует требованиям социалистического реализма. Эта повесть о том, как в условиях социалистического общества, казалось бы, талантливый человек разочаровывается в цен-ности жизни и становится алкоголиком". ПРОХОЖДЕНИЕ. Он опять прерывается. Яблоко съедено, и он идёт за новым. У него втемяшилось воспоминание: он рассказывал Ей про Нинку, про ссору, про то, что с горя запил. Он присочинил про запой, но Она так серьёзно поверила и сказала, что всё это плохо. Она знала, что Нинку он не любил... Она верила всему. ПИСЬМО. "Это тяжёлая повесть, она не похожа на ту слащавую писанину, которой пестрит наша официальная литература. По- моему, мир необходимо изображать именно таким, каков он есть, не скрывая грязные стороны, а, наоборот, выпячивая, чтобы заставлять людей думать: почему так и что можем мы сделать, чтобы стало лучше. Нужно напоминать людям, что жизнь - это борьба, и в ней за всё нужно упорно бороться, а не лезть при первой неудаче в бутылку. Но нам всё время твердят: у нас всё хорошо и будет ещё лучше, потому что нас ведёт самая мудрая и самая передовая в мире ПАРТИЯ. И в результате люди привыкают к безответственности перед гобой за свои поступки, становятся злее и холоднее. Могу привести самый простой и самый понятный (по крайней мере, для меня) пример - из области интимных отношений. В наших фильмах про любовь очень част такой сюжет: двое любят друг друга, потом в силу каких-либо причин один из них бросает другого - тот переживает, но к концу фильма встречает нового человека, в которого опять влюбляется - и, оказывается, только теперь по-настоящему. Теперь он действительно счастлив. Насмотревшись таких фильмов (с девизом: "Всё к лучшему!"), люди и в жизни поступают по этой формуле. Бросая человека, который его любит, бросивший думает: Я поступил благородно, если я бросил его - значит, я не достоин его, и он найдёт для себя лучший вариант". ПРОХОЖДЕНИЕ. Он опять хочет спать. В его голове хаос, Сталинград весной 43-го. Он ложится, закрывает глаза, а в голове всё равно грохот. Его голова словно помойка, а желудок набит яблоками. А всё вместе... - про всё вместе он помнит хорошую фразу: "Желудок зайца недостаточно переваривает пищу, поэтому заяц вынужден заглатывать собственные экскременты". И он обречённо открывает глаза, потом встаёт вообще, идёт к столу, садится, читает дальше. ПИСЬМО. "И такому человеку не придёт в голову мысль, что он поступил не благородно, а чёрство и бездушно, потому что, может быть, тому, второму, вовсе не нужен никто другой, а нужен именно он и только он. И получается: чем искреннее человек нас любит - тем больше горя мы ему приносим". ФУНДАМЕНТ. "Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает зайчик мой". ПИСЬМО. "С героем моей повести любимый им человек поступает именно так. Но повесть эта не столько о любви, сколько философское рассуждение о счастье и смысле жизни. Её нигде не напечатают и даже хуже того - за такое сочинение можно угодить в тюрьму или психбольницу. Там много"лишнего". Но я считаю, что человек только тогда имеет право называть себя человеком мыслящим, когда имеет собственные мнения и не боится их отстаивать". ФУНДАМЕНТ. "Пиф-паф. ой-ей-ёй, вот и умер зайчик мой!"     ПАМЯТЬ. Он всё наврал. Никакой повести не было. Было нечто другое. "Потаённое Мавра". Он дал почитать на работе одному"эм-эн-эсу", и в два часа ночи тот позвонил: "Слушай, блестяще! Ты - гений!.. Но за такое дают восьмерицу. Пока"... Через три дня его вызвали. До смерти перепугали. Он тут же помчался и зарыл дипломат со своими трудами у Саньки на огороде. Там они и гниют по сих пор. Беседовал с ним Владимир Владимирович. В сером костюме, среднего возраста, невысокий, щуплый, даже тщедушный. Соломенные волосы. Вылинялые, пожухлые. Или просто седые. Глаза маленькие, пронырливые, как и положено. В. В. ошарашил сразу: "Предлагаем работать у нас. В университете отобрали самых достойных и тебя в том числе". Шито белыми нитками! И кругами, будто акула вокруг рыбёшки: "Чем вообще интересуешься? Что в свободное время поделываешь? Как друзья? А по ночам - "Голоса", Би-Би-Си, хэ. . хэ... хэ... все мы люди, всем интересно - на нарах только не интересно с зэками пайку делить. У нас ведь нет политических преступлений, есть уголовные... И вот какая задача у нас неблагодарная: объясни дурачку, ну послушал там Би-Би-Си, пересказал... А ведь не маленький - преступление против общественности. Преступил - отвечай. И вот наша задача объяснить дурачку, чтобы зла не держал, за что сядет и как. Мы ведь тоже с душой подходим. Можем пять лет отмерить. Можем три годика. Мы ведь варьируем, смотрим на обстоятельства. Можем вообще отпустить до поры. Или там посадить для острастки на пару дней в общую камеру, пусть посмотрит дурак, как живут уголовнички, а то заочно многие интересуются, а воочию не желают. Вот ты бы хотел пару дней посидеть для ознакомления?.. Шучу... Хэ... хэ.. хэ.." И опять: "Где работаешь? Чем занимаешься? Может, пишешь чего? Ты ведь парень способный, на диплом с отличием тянешь, я знаю". Вопросы в бешеном темпе, никаких переспрашиваний, до рези яркое освещение - где-то камера пишет, как он краснеет, бледнеет, срывается в пропасть,.. висит. Отпустили. Правда, были странные люди в подъезде, странно вёл себя телефон - или, может быть, ему примерещилось, ведь у страха глаза велики; но когда через неделю В. В. позвонил и спросил: "Ну так что, у тебя не вызывает отвращение наша работа?", - он сумел, по телефону, ответить: "Не считаю достойным... Сумел.     ПРОХОЖДЕНИЕ. Вечереет. Он раздвинул шторы, смотрит в окно. Вроде бы праздник, но как-то пустынно на улице. Вот проехал мужчина на велосипеде, пробасил автобус. Небо к вечеру чистое, только на небосклоне тёмные длинные облака, будто киты в океане. Огромный тополь ещё не очистился, бережёт пожухлые листья, приманку для зимних ветров. Его память тоже всё сохранила. Ему незачем дальше дочитывать, он помнит и так. Он предлагал Ей прислать свою повесть, хотел впутать Её. Пусть на словах, пусть всё это бравада - но всё же хотел. Он намекал, что Она может исправить ошибки. Какие - вопрос... И ещё он грозился "написать свою книгу", хоть через десять лет, хоть через пятнадцать. И тогда он пришлёт Ей огромный букет алых роз. Чтоб Она знала, что он сумел стать счастливым и улыбается так же самодовольно, как улыбалась когда-то Она... ... . ПРОХОЖДЕНИЕ. За окном зажглись фонари, в комнате становится чуть светлее. Это крохотное "чуть" нарушает равновесие - и его мысли страгиваются с мёртвой точки. Он встаёт, возвращается к столу, потом назад -з ажигает свет - и снова к столу, роется в бумагах. В его руках Её ответ. Коротко, маленькие испуганные буковки, много помарок. Она очень боялась ошибок. ПИСЬМО. "Письмо твоё получила. Из письма я поняла, что ты хочешь, чтобы я прочитала и оценила твою повесть. Спасибо за доверие. Но я не буду читать твою повесть. Пусть другие люди оценят твою повесть и найдут ошибки. В конце этого короткого письма хочу тебя очень попросить. Не напоминай мне больше о своём существовании, ни через 10, ни через 20, ни через 30 лет. И не надо присылать букет алых роз. Это моё последнее слово и письмо. Больше я не буду отвечать". ПРОХОЖДЕНИЕ. Он теребит листок двумя пальцами, будто хочет истолочь в порошок. Всё правильно. И про других людей он сам намекал. Но где-то есть, должен быть самый последний листок, его последнее слово - и он уже ищет, торопится, злится. Находит. ПИСЬМО. "Я знаю, что мы с тобою чужие люди, полностью чужие. Между нами давно уже нет ничего связующего, разве что обуза- память, которую не вырвешь словно гнилой зуб. Но между нами нет и вражды. Конечно, за этот год я всучил тебе целых три письма. Я понимаю, что многое в них тебе не понравилось. Я знаю, что в них было слишком много отчаяния, уязвлённого самолюбия, задетой за живое гордости. Но там не было ненависти, не было стремления обидеть тебя. Это так называемый максимализм юности. Видела когда-нибудь, как пойманную дикую птицу сажают в клетку? 0на не ест, не пьёт, часами бьётся о стальные прутья, раздирая в кровь своё тело. Борьба безнадёжна, но она не может смириться с неволей. Так и я. Когда ты поставила между нами стальную решётку - я никак не мог смириъся с этим. Но я не мог также найти способ взломать её. И результат - все эти письма. В общем-то всё было бессмысленно, но я никак не мог смириться с этим. Понимаешь, никак! Когда любимый человек говорит о тебе в прошедшем времени - значит, ты для него больше не существуешь - следовательно, и он для тебя как бы умер. А когда умирает любимый - даже самые сильные люди, бывает, плачут, теряют рассудок - и никто их за это не осудит, хотя каждый знает: всё теперь бесполезно. Я ждал от тебя помощи. Что касается других, я вложил всю свою веру в тебя - и на других просто ничего не осталось. Теперь я банкрот. Моя просьба раздосадовала тебя. Что ж, извини. Для каждого из нас в этом мире пять миллиардов чужих. Что значит ещё один человечек в сравнении с этой ужасающей цифрой..."    ПРОХОЖДЕНИЕ-ПАМЯТЬ. Сумрак. Квинтэссенция света и мрака, временный компромисс. Память вне компромисса. Память как океан, безбрежный, со штормами и штилями, с ураганами. На сей раз лёгкий бриз. Осень, два года назад. Скрубберы. Инструкция требует два вентилятора, противогаз, защитные мази, лесенку, что-то ещё. В наличии - только руки, оббитые и заляпанные. Он хвастает кирпич, обмазывает вонючей пластилиновой кашей, приподнимает над головой и вжимает в потолок что есть силы. Теперь одна рука падает вниз, нашаривает подпорку, суетливо, неудачливо крепит - долго, осточертело долго. Наконец, один держится. Пора следующий. Поджатые ноги занемели, их некуда сунуть, нет упора - можно соскользнуть, снести все подпорки - и вместе с кирпичами в воронку. В аду, говорят, сковородка. Здесь - трубовентура, то же железо, только со всех сторон... Бриз свежеет, начинает вихрить, что-то тащит с собой. Автобус. Они с напарником едут домой, за окнами ночь, они запахались, даже душ был закрыт. Он прищурил глаза, тихо дремлет. Завтра снова пахать. И после завтра. От зари до зари. Остановка. Двери лязгают, двери прямо напротив него, он немножечко смотрит, самую малость - и вдруг видит Её. Она тоже сразу заметила. Пробив билет, поворачивается. Между ними три шага, даже два, если длинных. Она смотрят в лицо, улыбается. Он тоже смотрит и тоже улыбается, но совсем обессиленно и не в глаза, а чуть в сторону. И напарник не кстати очнувся, что-то спрашивает про работу; и он бормочет ответ, и даже водит рукой, швыряет раствор, будто не нашвырялся, а сам всё смотрит в Её лицо - не в глаза, а в лицо, в улыбку - и не может понять. Он жалок сейчас: не мыт, не брит и прилизан - и Она улыбается, Ей смешно. Она, наверное, радуется, что между ними всё кончено, между Нею и таким жалким. Она не прогадала. Остановки летят. Ей выходить раньше. Она вдруг срывается с места, спешит ему за спину, в переднюю дверь. Что-то смутило Её, что-то не так. Но он уже видит Её за окном: лицо каменное, смотрит прямо - конечно, это он знает, это он помнит. Дело сделано... ПРОХОЖДЕНИЕ. Нет, ему пора спать.     ПРОХОЖДЕНИЕ. Утро. Он вспомнил про личный комплексный план. План - закон, поэтому сегодня он будет переводить Ницше. Перевод движется туго. Он записал в свою тетрадь лишь два предложения и теперь недоумённо рассматривает собственные буквы, сложившиеся в чужие слова: "Час, когда вы скажете: "Что моё сострадание! Разве оно не крест, к которому пригвождают того, кто любит людей? " Кажется, его смутило слово "любит". Рубеж, который не перешагнуть. И он вдруг отшвыривает тетрадь, захлопывает книгу. Он хочет спать. Но "спать" - эвфемизм, он прекрасно всё знает и даже, кажется, может понять. Он хочет думать о Ней. Только о Ней... Последний раз он видел Её прошлым летом, не в упор, но достаточно близко. Она была в солнечных очках, совсем простеньких. Его поразило. Она - и в очках. Он встаёт, ему тягостно думать, он идёт на кухню: пора подкрепиться. Холодильник пуст. Практически пуст. Что ж, он пойдёт в ресторан. Он как-то обедал с Ней в ресторане, теперь пообедает один. Он уже одет. Уже на улице. Уже у цели. Шлагбаум. СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ. Печально. Он даже хочет трахнуть ногой по дверям, но немного не хватает смелости. И он бессмысленно топчется возле крылечка. Неожиданно дверь открывается. Официант выходит покурить. - Шеф, перекусить нельзя? - спрашивает он, слишком заискивающе. Официант кивком указывает на табличку. - М-да... - он вздыхает и собирается уходить, но вдруг оборачивается: - Шеф, а шампань? Позарез надо... Снисходительный взгляд. "Шеф" небрежно роняет: - Двенадцать. Он вытаскивает из обоих брючных карманов деньги, отсчитывает и суёт в кулаке официанту. Тот не спеша докуривает, потом хлопает дверью. Он ждёт. Долго. Но всё по-честному, дверь приоткрывается, ему машет рука человека в белой манишке. Всё в порядке. Он спешит домой, но по дороге заскакивает в магазин. Он как чувствовал: есть шоколадки, шоколадные батончики "Банановые" - сгоряча он берёт целых три. Торговая программа завершена. Путь к подъезду закрыт. У распахнутой двери в подвал стоит дворничиха, он почему-то не хочет с ней видеться, приостанавливается, но она уже его засекла, пристально смотрит, глаза округляются. Нелепо сворачивать. Он прижимает бутылку к груди, как ни в чём не бывало произносит дежурное "Здрасте" и слышит в ответ скороговорку. "Прятаться надо. Прятаться! Ловят тебя. В Чернобыль. По другим домам с милицией ходят". Он не останавливается, на ходу роняет "спасибо" и скорее в подъезд. В почтовом ящике белеет бумажка, конечно, повестка, "явиться 9-го" - как же, дождутся! Он уже дома. Чернобыль забыт, есть дела поважнее, бутылка легонько чпокает, шуршит обёртка батончика. С Нею был шоколад "Люкс", но и батончик сойдёт. Он наполняет фужер и подходит к окну. Ничего нового, собирается дождь, одинокий старик куда- то спешит. Ничего нового,.. только ФУНДАМЕНТ: "Не быть любимым - всего лишь неудача, не любить - вот несча- стье, от которого все мы умираем сегодня". (Альбер Камю. Возвращение в Типаса.)     ПИСЬМО. "Я не верю в реальность последних слов. Даже камень с годами меняется, а уж человек... Вчерашнее чёрное сегодня кажется серым, сегодняшнее серое завтра вполне может оказаться белым. И наоборот. И пока человек жив - вряд ли возможно последнее слово. Последнее слово скажет за нас только смерть. Мы никогда не понимали друг друга. Что можно было с этим поделать? Это участь всех нас. У нас ведь разные характеры, наши родители по-разному объясняли нам, что такое добро и зло; мы разными глазами смотрели на мир, читали не всегда одинаковые книги и далеко не всегда понимали их одинаково. Вот и выходит, что когда мы сталкиваемся - мы оказываемся будто два иностранца без переводчика. Мы желаем друг другу только добра, говорим высокие прекрасные слова, звучащие одинаково: дружба, любовь, гордость - но в эти слова каждый из нас вкладывает немножко иной смысл. И вот - непонимание! Мы говорим себе: Я бы на его месте поступил так. Но мы забываем, что тот, другой человек, совсем не копия нашего Я, а нечто иное, совершенно иное. И мы обижаемся, мы злимся - вместо того, чтобы попытаться понять, хоть чуточку. И протянуть руку. Кто же повинен в этом мраке наших душ? - Никто, Разве что Господь Бог, если Он, конечно, есть: почему создал людей столь разными? Но с другой стороны, в этом-то и вся суть: если б люди были совершенно одинаковы - как можно было бы любить? И вот мы - чужие и разные, - разве ни что нас не роднит? Мы ведь, помимо прочего, товарищи по несчастью. Ибо сказано: страшно тяжело быть нелюбимым, но есть ещё более ужасное - не любить. Ведь тогда совсем непонятно: ради чего жить? Вы казались мне Снежной Королевой, и я думал, что всё дело в том, чтобы оттаяло Ваше сердце. Я был наивен и слеп, я брёл в потёмках. Потому что в Ваших глазах хотел увидеть лишь зеркало своей души. И наткнулся на стену. Тогда, четыре года назад, она показалась мне неодолимой. С тех пор прошло бесконечно много времени, и бесконечно много в этом мире для меня изменилось. Мне кажется, я стал намного добрее и выше, намного. И ещё, как мне кажется, я научился понимать. Может, и Вы изменились за эти годы? Может быть, стена уже нам по силам?"     ПРОХОЖДЕНИЕ. 22. 37. Он протирает глаза, вскакивает, зажигает свет. И сразу к столу. Письмо лежит, переписанное; он ещё раз проскакивает и скорее ищет конверт. Конверт плохой, поздравительный, "С праздником Октября"- но время не терпит, и он торопливо подписывает, потом роется в бумагах, находит адрес - всё правильно. Теперь куртку на плечи и скорее на улицу. Он пошлёт с другой почты. Без обратного адреса из другого района, но Она догадается, а на почте - знакомые, общие, он не хочет... Он едет в автобусе, сел у окна, холодного, тёмного, и всё всматривается. Улицы спят, а он начеку - и он видит почтовый ящик, выходит, бежит. Ящик не очень опрятный, табличка с датой выемки сорвана, но выбора нет. Письмо падает в ящик. Теперь ждать, довериться времени, кончено, ждать...     ПРОХОЖДЕНИЕ. Будильник... Он вроде бы только сомкнул глаза, но уже снова вставать, одеваться, нырять в объятья промозглого ветра, втискиваться в автобус... Ради чего? Сегодня он знает ответ и ему легче. Он снисходительно смотрит на странные лица: злые, опухшие, с бессонными черепами. Тоже едут сту-чать, тыкать, махать. Мужчина в замызганной куртке, бабулька с охапкой поздних цветов, ещё не старая женщина с двойной штукатуркой. Их лица кругом, но он снисходителен, его тянет вздремнуть, веки смежаются. Пересадка. И снова давка, снова всё то же. Но он знает, ради чего, теперь знает, бесспорно... Проходная. У них в будке есть даже диван: сейчас он переоденется и приляжет. Часа на два,.. до обеда,.. до вечера... Не получается. Приехал начальник: "Родина требует! "Непутёвая Родина, бестолковая. Нет бы сказала: "Поспи..." У него в подчинении двое. Звено. Нужно лезть на трубу и в авральном порядке менять чугунины. Труба стодвадцатка. Уже с половины видна грязно-ртутная лужа - Залив. Логово шквалов, которым неймётся, которые прутся остервенело один за другим - и все на трубу, и трап кряхтит своими железками, просит пощады: то ли у ветра, то ли у них. Глупый он, трап. Рыжий и глупый. Им и самим жутко: две перезревшие груши высоко над землёй, но третья груша, внизу, всё ещё машет. Третья груша - главная груша. Последняя площадка. Метрах в шести над головой оголовок. Он вылазит первым. На самом верху ветер как бы стихает. Из чёрного жерла веет теплом и почтительной тишиной. Кольцо толщиной в два кирпича, со скосом, выложено полусотней чугунных болванок, по полцентнера каждая. Их нужно менять. Он смотрит вниз, внутрь. Там только сажа, едкая липкая сажа до самого дна. И где-то там, у самого дна, обитает Старушка с косой. Временная резиденция. Он улыбается. Старушка приятна даже с косой. На нём страховочный пояс, он пристрахован к обводной верёвке. Если сорвётся, то пролетит лишь несколько метров, пока верёвка не натянется. Теоретически. Напарник на площадке уже трясётся от холода, торопит. Он вынужден оставить Старушку в покое и заняться делом. Первая чугунина - замок - самая лёгкая, снимается просто руками. У него к поясу пристёгнута грузовая верёвка, он быстро вяжет петлю, накидывает, опускает. Порядок. Вторую уже без лома не сдвинуть. Он примеряется ломом - и сразу зола и пепел изжелта-чёрной тучей взметаются в воздух, осыпая грудь, плечи, каску. Кое-что проникает и под респиратор, начинается перхота. К тому же запотели очки, покуда он пытается протереть стёкла, чёрная гадость попадает и в глаза - и теперь совсем плохо. Он слышал: зола - какой-то там ангидрид и при соединении с водой превращается в серную кислоту. Глаза жжёт неимоверно, он вполне верит и уже хочет слезать - но как спуститься, если глаза залеплены, ничего не видно, а на ощупь он не сумасшедший. И он остаётся, осатанело моргает, трёт глаза грязными ладонями и проклинает. Всех и вся. Наконец, левый глаз можно приоткрыть. Пока придётся работать так. Он переворачивает рогатым брюхом вверх стронутую чугунину и, криво щурясь, накидывает петлю. Затем пятится немного назад, к трапу - там есть упор. Опускать не просто, на весу такую дуру ему не удержать, поэтому он перекидывает верёвку через трап, чтобы основная тяжесть пришлась туда. Тогда можно бросить конец напарнику, пусть потихоньку травит, пока чугунина не опустится на площадку. Однако слишком тесно, чугунины сзади и спереди, не примоститься, и глаз щиплет; он нервничает, дёргается - чугунина соскальзывает, бьёт по ноге и едва не срывается вниз. Первый блин комом. Нога разодрана в кровь, и на рану тотчас липнет зола. Он пытается вытереть брезентовой штаниной - тщетно. Только размазывает. Труба двуслойная. Снаружи бетон, со скосом внутрь, изнутри - футеровка. От жара футеровку подняло выше бетона, соответственно приподнялись и чугунины. Теперь скос противоестественный, наружу. Они должны снять чугунины, сбить поднявшиеся кирпичи и уложить новые чугунины обратно с наклоном внутрь. Снимать кирпичи самое приятное. Интересно швырять их вниз. К земле они подлетают уже со свистом, как бомбы, хотя ему отсюда не слышно. Слышен только тявкающий звук удара о землю. А если попасть в лужу на асфальте - взметается мини-гейзер. Постепенно он втягивается. С каждой снятой чугуниной дело движется всё ловчее. Где-то на восьмой он даже решается на эксперимент. Он примеряется к тяжести, пробует опустить на весу. Удаётся, хоть и с трудом. Значит - отлично. Теперь он знает, как поднимать новые чугунины, придумал. По рабоче- крестьянски! Главное, найти упор для ноги. И тогда они могут справиться вдвоём, всего за неделю, и потом попросят отгулы. Он улыбается, думая про отгулы. Он будет валяться на диване, просто валяться - и думать о Ней. Хотя, к тому времени Она, наверное, уже позвонит. Или передаст. Или придёт. Или напишет... Напарник внизу что-то кричит. Этот всегда суетится, вечно спешит. Он срывает респиратор: - Чего ты орёшь, чудо! Чего давай? Ты хоть бадью вызвал? Смотри, сколько у тебя уже навалено, хочешь ухнуться вместе с площадкой?! Напарник слегка огрызается для приличия. А потом, сложив ладони рупором, кричит вниз лебёдочнику: "Ви-р-ра!" Минут через пятнадцать поднимется бадья, можно будет спускать чугунины на землю. А пока ему придётся снять ещё штуки три. Бадья прибыла. Теперь напарник надолго оставит его в покое. Пусть там возится, а он отдохнёт прямо здесь. Здесь не слишком уютно, но ему удаётся разлечься. Ноги, обхватив стенку трубы, свесились вниз, спине жестковато, и шее - но всё же, если думать о Ней, можно и так. ПРОЖЕКТ. Они вылетят из Лондона в Найроби. Месяц лучше всего выбрать июнь, начало сухого сезона. Кения -"страна вечной весны", они быстро акклиматизируются. Уже к югу от Найроби национальный парк, но заезжен - там они не задержатся, а поедут туда, где подлинная экзотика. Можно в огромнейший Цаво, к красным слонам - Она будет поражена. А из Цаво на запад, в Танзанию. Сначала громада Килиманджаро, потом деревни масаев, затем Маньяра - львы на деревьях. А дальше Нгоронгоро, Олдувай и, наконец, Серенгети, бесчисленные стада копытных: антилопы, газели, жирафы, буйволы, носороги. После Серенгети они, пожалуй, покатаются на пароходе по озеру Виктория. А оттуда махнут в Руанду, в "Парк вулканов". Пока не наткнутся на горных горилл - не уедут. Она, наверное, будет пугаться горилл, но потом привыкнет. Это программа-минимум. А дальше можно направиться на побережье - в Дар-эс-Салам или на Занзибар. Накупаются всласть. Она ведь не умеет плавать. Если он к тому времени Её не научит - научит там, в Индийском океане, на коралловых пляжах. А потом Мадагаскар, остров лемуров, или Сейшелы с райскими пальмами... ПРОХОЖДЕНИЕ. Напарник внизу опять скулит. Очень медленно тянет лебёдка. Так они с десятком чугунин провозятся до вечера. Он подбирается к трапу, отцепляет страховой карабин, опускается на площадку, смотрит вниз. - Придётся швырять их к чёрту - и все дела, - неожиданно заключает он и уже кричит лебёдочнику: "Не подходи! " - А что скажет мастер, когда узнает? - сомневается напарник. Ерунда. Пусть не шляется где попало. Нету времени, зима на носу. И они хватают тяжеленную чугунину, примеряются и на счёт "три" перекидывают через перила. Чугунина стремительно разгоняется, несётся к земле, несётся, несётся - удар, столб пыли, осколки, стремглав понесся лебёдочник, здорово! Они смеются, и у напарника уже вспыхнул азарт - они хватают чугунины одну за другой, словно полешки, и те плоскими бомбами сыплются вниз. Налёт союзной авиации на Киль. На Кенигсберг - он там служил. Дело пошло.     ПРОХОЖДЕНИЕ. Автобус битком, весь серый, военные катят со службы: офицеры, прапорщики, курсанты. Не продохнуть. Он стоит, затёртый, и слушает этот кагал. Обсуждают футбол, жилищную проблему, программу телевидения. Есть и оратор, усатый майор слева: "Что вы тычете: "эастой, застой"? Мы же честно служим, мы выполняем требования и приказы; в чём нам себя упрекать? В преданности Родине? Мы же искренне действуем, мы служим честно! " Он морщится: он невнимателен к людям, он знает несколько честных имён, а вот майора запамятовал. Но майор не обидчивый, разглагольствует дальше: "Каждый должен быть на своём месте и обязан приносить пользу. Мало, много - но обязан". Он обязан лазить по трубам, глотать ангидрид. И ещё он обязан в Чернобыль... А майор с кобурой обязан стоять, сторожить, потому что он хочет в Накуру, где розовые фламинго; но майор кричит в самое ухо: "Ерунда!.. Если взяться серьёзно, двумя руками, да за год можно колхозы поднять и продовольственную программу решить. Только нужно твердо поставить цель. " Он тоже твердо поставил цель, но пока цель майора заведомо громче - и ему, одинокому в этом автобусе, остаётся бурчать про себя ново-модную песенку: Поколение дворников и сторожей Потеряло друг друга в просторах бесконечной Земли. ... . ПРОХ0ЖДЕНИЕ. Народу собралось достаточно, однако начало скучное. Учредитель, какая-то комсомольская шишка, двигает программную речь, завёлся как минимум на полчаса. Может, зря он поддался? "Дискуссионный философский клуб" - кто им поверит?.. Пришёл от нечего делать - и теперь "наслаждается". Тема первого диспута "0бщество и религия". Учредителя наконец сменяет "кандидат", доцент Стрипкалнс, знакомая личность, зав. кафедрой научного атеизма. Классовая сущность религии, "опиум народа", социальные корни и функции - всё чин чином. Наверняка, аккурат на академический час. Публика в основном молодёжь. Неудивительно. Бедняги студенты тщательно конспектируют. Кажется, он просчитался. Угробил вечер. Кандидат ударился в гносеологию, что-то там мелет; а у него в голове рождается проект. ПРОЖЕКТ. Как познать до конца вещь, например, пылинку? Очевидно, поглотив всю её массу, то есть энергию, и превратив в мысль, в полную идею пылинки. Точно так же и Землю, и Солнце, и Вселенную. И здесь будет Конец. Вселенная началась с точки и когда-нибудь вновь сожмётся в точку - Чистый Мозг, превративший всю Материю в Мысль, в Информацию, в Слово. И всё завершится. Мозг взорвётся - и даст начало новой Вселенной, Слово обратно станет материей, круг замкнётся. Вот это он всё обыграет в своём фантастическом романе. Некий миллионер тайно строит ракету и бежит с Земли. (Достали прелести капитализма) Ракета попадает в гравитационное поле чёрной дыры. Но случается чудо: это не дыра, а Мозг, поглотавший уже целую звёздную систему и замахивающийся на галактику. Мозг воспринимает мысли и чувства всего живого во Вселенной и вечно хранит. Мозг беседует с Беглецом, транслирует на его сознание информацию из разных миров - и тот мысленно бродит то динозавром, то дикарём, то неведомой тварью... ПРОХОЖДЕНИЕ. Кандидат завершил вводную часть и переходит к истории. Но опять о классовой сущности, классовой выгоде, классовом заказе. Классовый, классовая, классовое. Вянут уши. ПРОЖЕКТ. Его замысел гениален. Он наделает шуму. Действительно! Вот он ночью смотрит вверх, видит звезду. Это значит, что квант света от далёкой звезды нёсся в пространстве долгие годы, пока, наконец, не попал в его глаз, высек мысль и исчез. Он отнял у звезды квант света, а взамен родил мысль: "Звезда". Энергия обернулась словом, другой ипостасью. Он напишет про это роман и заработает денег на Африку. Хотя трудности будут серьёзные. Ему придётся смоделировать сознание динозавра. Их гибель шестьдесят миллионов лет назад, крах цивилизации динозавров. Но узловой момент всё же будет в другом. Мозг перенесёт сознание Беглеца на Землю, в прошлое, и он будет мыслить и чувствовать параллельно с великим чвловеком. Вот только с кем?.. Про Гитлера недостаточно литературы, но Маркс... Правильно! Он откопает у Саньки "Потаённое Мавра", зарядит свою бомбу, кандидаты подучат пилюлю... ПРОХОЖДЕНИЕ. Кандидат уже кончил, всё-таки кончил; кажется, идут прения. Оказывается, здесь много верующих. Встают по очереди, цитируют Писание... Встал и какой-то курсант, сразу кулаком в грудь: вот я, посмотрите, не наркоман, не алкоголик, прочные взгляды, хотя были соблазны, но сумел устоять. И вы раскройте глаза: это - опиум. Будущий замполит репетирует. Но отпор дают сразу, здесь не казарма. Убого всё как. Не спорят, а говорят для себя, и нет посредника, нет мостков, ничего. Конфронтация. Он мнётся. Хочет, но не уверен. Между Сциллой и Харибдой. И ещё какой-то тип с магнитофоном на плече, записывает (для анналов истории?) Всё-таки ему нужно выступить. Он уже возбуждённо притопывает ногой, ловит момент, но вдруг чья-то лёгкая рука касается его плеча. За ним сидит девушка, опоздавшая, он и не заметил. "Не стучите, пожалуйста, ногой", - просит она. Он почему-то улыбается в ответ и тянет руку. Кандидат только-только закончил филиппику против князя Владимира, крестителя Руси, и публика, похоже, прикорнула. Вот он и разбудит. Он встаёт, откашливается, выдерживает паузу. - Здесь выступали атеисты, выступали верующие. Что-то вроде окопной войны, и каждый остался при своём. Хочу высказать третью точку зрения. По-моему, религия, христианская религия - это явление того же порядка, что и истинная Поэзия. Можно даже сказать, что Новый Завет и некоторые места Ветхого Завета - это подлинная поэзия. Поясню, однако, что такое поэт в моём понимании. Сошлюсь на Кьеркегора: Это несчастный человек, носящий в душе тяжкие муки, уста которого так удивительно созданы, что крики и стоны, прорываясь сквозь них, звучат как прекрасная музыка. Попытаюсь объяснить более подробно. Вот рождается человек. Душа его, в определённом смысле, tabula rasa, чистая доска; но с первого же дня она начинает стремительно заполняться, копировать мир на свой лад. И что видит человек, дитё, прежде всего? Лицо матери, её доброту и ласку. Понимаете, его сознание - крохотная искорка, только-только пробуждается, у него нет ещё никаких понятий, ни о мире, ни даже о матери. Но он уже чувствует, ещё не понимая, доброту, ласку, заботу. И это - первое, что закладывается в его душу, в его психику, становится краеугольным камнем, глубинным ядром, фундаментом всего будущего построения. Бессознательное или, точнее, подсознательное ощущение доброты и заботы, которыми его встретил мир - мир в лице его матери, в лице родителей. Вот откуда в нас непонятная и неистребимая вера в добро. Она из наших глубин. Так вот, дальше. Человек растёт, получает воспитание. Если его воспитывают правильно, то его учат добру и производным добра - нравственности, справедливости - то есть тому самому, к чему он уже глубинно предрасположен. И всё это усиливается, укрепляется, оформляется в определённую, теперь уже сознательную, концепцию. Но проходит детство, человек взрослеет, в нём развивается и критический разум. И вот в один прекрасный, вернее, ужасный день человек вдруг прозревает: в мире действуют разные законы: гравитационные, электромагнитные, химические, биологические и множество других, таких же железных, но нет никакого закона Добра и Справедливости. Этот последний - плод, выдумка его собственной души. Но отказаться от него невозможно, ведь на нём зиждется вся психика, это фундамент. Вышвырни - и всё рухнет. Так рождается стон, крик отчаяния, судорожная попытка срастить этот трагический разлом, разрыв между материальным и идеальным. Но поскольку человек взросл, в его сознании существует своеобразная цензура, которая не выпускает стоны наружу, которая наставляет: ты же не дитя, чтобы хныкать. И тогда человек, если он поэт, идёт обходным путём. Он облекает эти стоны в маскирующие одёжки - придаёт им художественную форму, поэтическую форму. Иисус Христос представляется мне реальной фигурой, человеком -проповедником и поэтом. Гениальнейшим поэтом! Проповедником, целителем и поэтом. Его душа остро жаждала добра и справедливости. Но что он видел вокруг? Грязь, обман, нищету. Зависть и корысть. Вдобавок, всё это освящалось религией, зиждящейся на страхе, культом страшного, мстительного Бога - Бога Ветхого Завета. Прочтите Книгу Иова. Иов взыскующий - наверное, первый гениальный поэт человечества. Послушайте: "Человек, рождённый женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается". Должно быть, и Иисус однажды воскликнул: "Пошто на Земле тьма? Пошто царит зло? Пошто Бог допускает это? Пошто никто не скажет Ему: Что Ты делаешь?" Это слова поэта. Но Иисус пошёл дальше. Он не ограничился стоном, ступил дальше Иова - он нашёл в Себе силы творить, врачевать этот стон. Он осмелился состязаться с Богом, он бросил вызов старому Богу, чтобы родился Новый. Не небесный, а человекоподобный. Не злой и мстительный, а прощающий и сострадающий. Увидя, что Бог слаб, Иисус нашёл в Себе силы и мужество протянуть Ему руку, подставить плечо, подсобить, принять долю Ответственности. Иисус перекинул мостик через пропасть. Он придумал, выстрадал, оплатил своей кровью Ответ, способ гармонизировать мир; объяснил и приспособил этот мир к нуждам выросшей человеческой души, к её вожделениям. Он вернул заблудшему миру духовность. Пожертвовал Свою Душу миру. Вот в чём Его величие, вечное величие. И вот в чём секрет магической притягательности Его учения. Оно - целительный бальзам для души, а не опиум, оно врачует душевные раны, сращивает края разрыва. Понимаете, когда душа надорвана - это болезнь. Всякий больной ищет лекарство. Иисус даёт нам такое лекарство уже две тысячи лет. Остановка. Он переводит дух. Все замерли, разинув рты, все гдаза устремлены на него. Он продолжит! - Когда-то Иисус сокрушался: "Те, кто со Мной, не понимают Меня". То, что сделала с Его учением Церковь, достойно глубокого сожаления. Они всё переврали, всё исказили! Я говорю "Да!" Христу и категорическое "Нет!" христианству. Вот, посудите. Уже шестьдесят тысяч лет назад, по свидетельству археологов, древние люди хоронили умерших в специальных позах по отношению к солнцу и обильно посыпали могилы цветами. Значит, они уже верили, эти люди, неандертальцы, которые даже, возможно, тупиковые люди, все вымерли... Но не в том дело. Тысячи и тысячи поколений жили, любили и радовались, мучались и сражались, рожали детей, умирали. 0ни пережили саблезубых тигров и мамонтов, они пережили много великих потопов и великие оледенения, когда Европа превращалась в Антарктиду. В конце концов эти люди расселились по всей земле и создали прекрасные цивилизации. Они дали миру Гомера, Пифагора, Гераклита, Фидия, Диогена, Конфуция, Чжуан-цзы, Будду и ещё много-много кого. А потом, согласно Церкви, пришёл Христос и возвестил, что все эти люди жили во тьме, глубоко заблуждались, не ведали истины. И в общем-то все их мучения, вся их любовь, все их жизни были нужны лишь затем, что6ы мы, их потомки, познали свет истины. Навоз истории, как говорится. Понимаете, без того, сами по себе, получается, их жизни, их скорби и радости безнадёжно убоги, греховны. Но если это признать, мы ведь подрубаем глубинные корни нашего древа, отрекаемся от младенчества и от детскости. Это как если кто скажет: вот, в семь лет я пошёл в школу и познал Истину; а всё, что было со мной до того, то не считается, то греховно, я отрекаюсь. Но как можно отречься от детства? Ведь душа содрогнётся. И психика лопнет. Достоевский как-то сказал: "Если истина будет против Христа, я останусь с Христом, а не с истиной". Я теперь бы добавил: Если ваша чёртова истина против первых людей, против их мук и любви, против их горестей и блаженств - я останусь с ними, с людьми, а не с истиной... Голос его начинает дрожать, он запинается. Тайм-аут. Он сейчас продолжит, сию секунду, он ещё не высказался до конца, у него много чего скопилось. Но с губ слетает что-то нечленораздельное, и он садится. Публика молчит. Пережёвывают. Минута молчания. Две. Три. Вечность молчания... Наконец... Поднимается один, студент как будто, и говорит просто, как ни в чём не бывало: - Я, конечно, не согласен. Христианство отвечает классовым интересам господствующего класса, как и любая другая религия. И всё. Тишина. Аудитория спит. Воды в рот набрала. И вдруг лектор: - Мы не разобрали ещё вопрос о роли религии в современной политической и идеологической борьбе. Вопрос этот сегодня актуален. Таратайка катится по наезженной колее, снова хлопает веками, дёргает ртами публика, трепещут оконные стёкла от зычного баритона. Может, он произнёс свой экспромт про себя, может, просто приснилось?.. Кандидат мелет. Кое-кто конспектирует, кое-кто поглядывает на часы - скоро программа "Время", последние новости битвы за пятилетку. И кандидат уже заторопился, понёсся галопом, стал комкать. Об антикоммунистических организациях, действующих под флагом религии всего три предложения. А про реакционную сущность религии - только одно, резюме. Оживают диспутанты: зашевелились, зашумели, повскакивали. Но ещё не всё. Женщина, из организаторов, библиотекарша, просит минуту внимания: - Товарищи, раз мы договорились встречаться еженедельно, давайте демократично обговорим тему следующего диспута. И мы постараемся подобрать лекторов, и вы, наверное, сможете получше подготовиться. У кого есть предложения? С предложениями не густо. Священнослужитель настаивает на развёрнутом диспуте с атеистами, курсант выдвигает национальный вопрос, а одна девушка, так себе внешностью, вдруг громче всех: - Что вы такие скучныеРДавайте поспорим о любви. Местами хохот. Девушка надулась, схватила сумочку - и на выход. Засуетились и остальные. Большого интереса к теме будущего диспута нет. Но он всё же встаёт и старается говорить как можно громче: - Предлагаю цикл диспутов о человеке. Начнём, скажем, с происхождения. "Происхождение человека". Его слушают, как ни странно, все замерли. И одна женщина прямо к нему: - Если вы, молодой человек, подготовите такое же животрепещущее выступление, как сегодня, то я полностью согласна. И словно по команде: да, да, давайте, молодой человек. И он не в силах сдержать улыбку: - Я постараюсь.     ПРОХОЖДЕНИЕ. Давно он так не был доволен собой. Спускаясь по крутой лестнице, он слышит, вверху и внизу, будто эхо: "останусь с людьми, а не с истиной,.. души надорваны,.. целительный бальзам"... Он обгоняет толпу, его никто не цепляет, но боковое зрение подсказывает: девушка, что просила не топать, вдруг даже остановилась и, кажется, смотрит ему вслед, пристально смотрит. Когда он ждёт на остановке автобус, теперь уже толпа нагоняет его и шумно шествует мимо. Та девушка оглядывается, на него оглядывается - они вдруг встречаются глазами, она сразу смутилась, но улыбается, уже улыбается ему на прощание. Девушка чем-то похожа на Неё. Если б Она видела его триумф, как они пораззевали рты... А Её мать верит в Бога... ПАМЯТЬ. Он тоже бывал с матерью в костёле, там всегда очень торжественно и всюду - Бог. И все молятся, крестятся. И мать тоже. Он не сомневался: раз Бога нарисовали, раз все молятся - значит, Бог есть. Он так и сказал в школе, на чтении: "Владимир Ильич очень умный, ну как Бог, немножечко только Бог умнее, а он на втором месте". Училка распсиховалась, влепила двойку (первую в его жизни) и всё повторяла: "Никакого бога нет! Его придумали хитрые богатеи, чтобы обманывать простой народ, трудящихся, чтобы не жаловались, а надеялись, что бог им поможет. А никакого бога на самом деле нет! Их обманывали и сейчас ещё обманывают, только за границей, у капиталистов. А у нас в стране в бога верят лишь неграмотные старухи, которые никогда не учились в школе и ничего не понимают". А потом училка сказала, что вызывает в школу его отца. Сразу сказать отцу он побоялся. Дождался получки, когда отец пришёл добрый, с конфетами. Тогда он спросил: - Пап, а Бог есть или нет? "В настроении" отец смешно щурил глаза и любил махать пальцем, назидать: - Нету никакого бога, никого нету, всё навыдумывали. Это мамка твоя, глупая, верит. - Вот и училка так говорит, а я не знал, и она очень разозлилась, потому что я сказал, что Ленин был почти такой же умный, как Бог. Отец тогда здорово встрепенулся: - Ленин и есть бог, ихний Исус Христос, всех училок и голодранцев, всех коммунистов! Он ничего не понял, он уже хотел признаться отцу, что того вызывает училка, но отец так разошёлся, отец уже кричал: - Вот учиться тебе надо, учиться! Чтобы не был таким малограмотным, как мы, чтобы не дурачили ни богом, ни коммунизмом. Им всем нужно одно: чтобы ты пахал и рта не раззевал. Бери больше, бросай дальше! И всё... А для этого нужно тебя одурачить. Соображаешь? 0-ду-ра-чить! А вот выучишься, будешь умным - и ты сам станешь дурачить, на тебя будут пахать. ПРОХОЖДЕНИЕ. Его автобус, битком. Он даже не пробивает талон, обойдётся. ПАМЯТЬ. План у него был надёжный. Он только не сразу решил, что самое вкусное на свете. Остановился на сливочном мороженом с изюмом и шоколадке. Шоколадка стоила дорого, а на мороженое пятнадцать копеек он выпросил быстро. Мороженое соблазняло как никогда - и всё-таки он ни разу даже не лизнул. Он заторопился в лес за посёлком, там, недалеко от опушки, у него была любимая полянка с большим валуном. На этот валун он и поставил мороженое и прокричал: "Боженька, это Тебе. 3абери, пожалуйста. Оно вкусное". День выдался погожий, а Бог забирать не спешил. Мороженое стало таять. А он всё стоял за своим деревом и боязливо подглядывал. Он так и не решил дилемму. Когда мороженое уже совсем расплылось по валуну, он сообразил, что если Бог так могуч, то может запросто сделать Себе хоть тысячу мороженых, самых- пресамых вкусных. И зачем Ему чужое? 0н что - жадина? ПРОХОЖДЕНИЕ. Ностальгия. Говорят, "у них", где занавесы и занавески никогда особенно не были в моде, слово это можно толковать как "тоска по прошлому". Если любовь в настоящем - в прошлом только детство. Но он приехал.