Геннадий Падаманс ХИРОСИМА Текст помещен в архив TarraNova с разрешения автора. (с) Геннадий Падаманс, 1997 (тел. (371) 226-73-82; e-mail: genpa@junik.lv) Любое редактирование и коммерческое использование данного текста, полностью или частично, без ведома и разрешения автора запрещены. Российскому поэту Усману Алимбекову посвящается Весной происходят странные вещи. Катится жизнь себе, катится, будто северо-западный ветер над Балтикой; на рассвете встаёшь, смотришь в окно - всё как обычно: мокрый снег и ноль градусов, всё как обычно - тогда почему же весна? Ждёшь чего- то, весь подобрался, вот-вот случится, начнётся, пойдёт - а там мокрый снег и ноль градусов. И в голове слово "вдруг". Вдруг и вовсе не будет, почему бы и нет? Что можно знать? ... Древние заклинали солнце и небо, приносили жертвы. Они-то кое-что понимали получше нас. Мы со своим здравым смыслом способны лишь констатировать: "Снова ноль градусов", - что я и делал беспрестанно, день за днём без конца. Здравый смысл иногда попадает впросак. Чего стоит, к примеру, послание из Швейцарии. Отродясь не знал никого за границей. А тут невиданный конверт, куча марок с крестами, мой адрес, причём я ещё и мистер. Внутри - двенадцать слов золочёными крупными буквами. Бог любит меня(об этом, однако, я и сам мог бы догадаться), но - мало того - Господь, оказывается, "имеет удивительный прекрасный замысел" относительно моей жизни. Ни больше ни меньше. Бог предполагает, а человек располагает. Письмо из Швейцарии не так уж сильно меня потрясло. Я даже не стал отвечать, у нас все теперь люди битые, и я в том числе, доверенности от Господа альпийцы не приложили - стало быть, где Гарантии?... Гарантий не было. Ничего у меня не было, разве что молодая жена, которая...нет, я не могу сказать, какая она. Разве может сказать птица, каков настоящий утренний воздух? Не может. Я кормил по утрам воробьёв на балконе и знал, что не может. И я не могу. И моя молодая жена вообще заявила, что я для неё давно уже умер. К сожалению, не на кресте - значит, шансы на воскресение были ничтожными. Но я начал о странных вещах, а приткнулся к жене. Все пути ведут в Рим, это близко к Швейцарии, туда мне не надо, ведь моя жена укрывалась в Болдерае, но и в Болдераю мне вроде как ни к чему, когда я уже умер, а воскресение...по воскресеньям я хожу в общество молодых поэтов, езжу на электричке, а вечером возвращаюсь домой опять же на электричке. И вот в такое воскресенье, возвращаясь домой после вялых посиделок, полусонный, я оставил в вагоне свой большущий роман. Огромный роман о Христе, об Икаре - сыне Дедала, стремившемся к солнцу, о прочих поэтах жизни и о себе тоже. С этого всё и закрутилось. По крайней мере, я так полагаю, что с этого. Не могло же очередное странное письмо, анонимное на сей раз, свалиться прямо с небес, не похоже. И на швейцарское непохоже, штемпеля стояли только родные, и марка родная, с дояркой, отечественная, одна-одинёшенька, а содержимое... над содержимым я прокорпел часа два, а то и все три. Поразительное письмо! "Хочу поделиться своим сокровенным, о чём и с собой боюсь говорить. Но мне кажется, если кто и сможет меня понять, то только ты. Хотя бы выслушать. Хотя бы вид. Моё состояние длится вот уже более двадцати пяти лет. Состояние. Всё делаю не так и не то. В детстве с упоением играю. Когда заканчиваю - сижу, и пустота от игры, вроде бы только что весь был в игре, весь с ними или один, но весь. И вдруг пустота: не то, не я. Постоянное мучение. Не от неполноценности самовосприятия, не от того, что ничтожен, неспособен или не неспособен, а просто такое вот состояние: не то, не я. Всё, что ни делаю, всегда делаю с удовольствием, весь отдаюсь и, поверь, всегда искренне. Смеюсь, грущу, увлекаюсь - а когда проходит, остаюсь один, опять: не то, не я. Начинаю метаться. Пишу стихи. Стихи мои струны в душе, с них снимаю слова и строки. Напишу - и опять один. Не то, не я. Никто никогда, наверное, не поймёт, чего я хочу. Ведь сам не знаю. Знаю одно: не то, не я. Когда мне необходимо было высказать, обязательно высказать то, что накопилось в душе, от чего захлебнулся бы, если не высказать, то первым человеком, кто выпивал бурю моей души, была моя мама. Как я начинал рассказывать, не помню; помню только, что начинал с мелочи, а она, не проронив ни слова, заставляла выплеснуть из уст рокочущий поток бури. В двадцать лет я потерял её физически. Она ушла в мир иной. Поверь, моя мама жива и почти каждую ночь приходит ко мне. Вот уже десять лет молчу. Некому сказать. Вдруг появляешься ты. Не знаю, кто ты, но ты совершенство в своём образе и в своём мире. Почему-то именно тебе хочется поведать своё сокровенное. Возможно, ты и не тот. Но уже не могу сдержаться. Ненавижу строй. Ненавижу толпу. Ненавижу маразм. Ненавижу страну. Ненавижу философов, утверждающих только свою истину. Истина одна: есть жизнь; есть люди; есть Земля. Ненавижу докторов наук. Чем уже наука, тем ненавистнее мне её доктор. Искренность и разум - сестра с братом, одно единое, не целое, а именно единое. Глуп тот, кто хочет выбирать его или её. Чем дальше, тем больше тянет к бокалу вина. Я слабый человек, так как уже чаще не я, а какой-то хамелеон. Чаще моё лицо вырисовывается, когда пью с друзьями. Хочу пить, хоть малость, чтобы вернуть себя к ним, ибо они - мои друзья. Быть одному означает медленно сходить с ума. Импульсивный я человек. Покой для меня хуже смерти". Вот такое престранное письмо. Без подписи, зато с приложением. В виде поэмы и нескольких стихотворений. Поразительно необычных стихотворений, загадочных, интригующих. От одного из них просто не мог оторваться: Подай мне руку, Скажи, Мир покрытый небом, Где иволга моя? Где муза? Где мой покой? В зелени? А может, в тишине? А может в серой мгле, Что под зеленью, Что вечна? А если вечна Та трава, По которой ходим, То значит ли, что Моя тропа Немного выше Вечности? Письмо пришло в среду утром. А после обеда я шёл в магазин, накрапывал вечный дождик вперемешку со снегом, мозги совершенно раскисли, как и прах газона под ногами - в общем, слякоть была повсюду, снизу, сверху и внутри; слякоть была повсюду - и к этой слякоти предстояло мне адаптироваться. Впрочем, последнее слово меня испугало. Наверное, так выражаются доктора. А докторов я не любил тоже, как и автор письма, которое не размокало в моей голове, а, наоборот, окаменело, будто стела гранитная, словно своих проблем у меня не хватало. Семь бед - один ответ. Как висит человек... Совсем не так, как о том пишут в книгах. Когда мне было лет шесть, я видел, как висел наш сосед. Пена изо рта, вывалившийся язык, голова набок - ничего такого не помню. Просто висел человек. Наш сосед. Все остальные соседи сбежались и растерянно созерцали. И я созерцал. И меня пугало только одно: вдруг этот сосед, дядя Боря, придёт ко мне ночью, во сне. Кто-то сказал, что он будет теперь приходить. Но он не пришёл. Он - ушёл. И в этом даже было что-то такое презрительно-романтическое. Совсем не то, о чём распинаются в книгах: пена изо рта, вывалившийся язык, сломанные шейные позвонки... разве что позвонки, голова у дяди Бори, кажется, свесилась в сторону, наклонилась слегка из любопытства: как там мир в кривом ракурсе? А прочее - просто висит человек. Просто ушёл. Когда-то я работал промышленным альпинистом. С тех пор у меня осталась страсть к верёвкам и узлам. А ещё у меня осталась страсть к стихам. Стихи я писал много хуже, чем вязал узлы. Вернее, в стихах я тоже вязал узлы - не хуже, не лучше - просто вязал. Такой вот, скажем, узелок: Я умею складывать кубики слов. Я умею нанизывать бусинки снов. Я умею мечтать, открывать, ворожить - Почему, отчего не умею я жить? Все петли правильные как будто, а узел никак не выходит. Художественный плачь. У этого парня про иволгу лучше. По- настоящему. Я лежал на диване и глазел в потолок. За окном садилось солнце, его прощальные лучи прощупывали комнату, натыкались на трюмо и багровым сгустком взбегали к небу. К моему локальному небу, лет десять уже небелёному. Внутри сгустка отчётливо проступали царапинки, из которых запросто складывались фигуры. Две руны. У меня имелась книга о рунах, до женитьбы я покупал все модные книги, бегло пролистывал и складировал, - но я знал и без книги, что руны хорошие. Как же иначе... И я лениво пытался придумать, откуда взялись царапины на потолке. Тараканы ещё там не носились; воробейчики пару раз залетали, ребята свои, но ведь не карлсоны. Сосед сверху сквозь перекрытие тоже не мог дотянуться. Жена шваброй могла - но только в принципе. А конкретно ничего у меня не получалось с разгадкой. Однако я не печалился. И тут зазвонил телефон, я вскочил, схватил трубку и услышал вопрос: "Это Солнечный банк? " "Банк обанкротился, разве не знаете?"- ответил я трубке. Пусть пьёт валидол. А мне вдруг пришло в голову, что руны на потолке и послание из Швейцарии могут быть связаны. Не есть ли это гарантии, подтверждение? Я рассмеялся. "Бог ли, дьявол ли - кто-то упорно меня домогается по всем фронтам, - думал я, засыпая. - Лучше бы меня домогалась жена". В четверг выудил из почтового ящика весточку от жены. Не на тот свет, а по прежнему адресу. Может быть, она полагала, что я воскрес? Конверт пролежал нераспечатанным на столе до позднего вечера, дозревая, или это я дозревал; как бы там ни было, перед сном я конверт вскрыл. Решительно, обычные письма ко мне не приходили! Жена именовала меня "дорогим", но, конечно, в кавычках. Ей было жаль, что в тридцать три года я "существовал не своим умом" (но и не тёщиным тоже). Она решила не мешать мне жить и писать свои романы, а потом вдруг иронично благодарила за подарок ко дню рождения (Какой такой подарок, когда я уже умер?)и внезапно соглашалась, что тряпок у неё действительно очень много(?). Затем упоминалась пишущая машинка. Оказывается, моя дражайшая супруга её забрала - в интересах своей курсовой работы и приносила за это извинения. (А я про машинку даже и не заметил, стояла всегда на столе; наверное, я полагал, что и до сих пор стоит, столько раз уже сидел за столом и не заметил. Чудеса!) "Можешь искать ошибки этого письма, мне всё равно", - предлагала жена, а я с горечью думал, что вся наша жизнь, возможно, ошибка. Я целый роман написал, чтоб это выяснить. Пока выяснял - жена на тот свет прописала. Заканчивалось письмо совсем невразумительно. Она обвиняла меня в какой-то "двойной игре" и сбивчиво упрекала, что я пытался её перевоспитывать "очень суровым методом", а главного так и не понял. Странное было письмо (который раз уже это слово "странное"? Странно...). Час от часу не легче. Ничего я не мог сообразить, концы с концами не сводились. И концы с началами не сводились. И начала с началами тоже. В пятницу меня вызвали на работу. И я разбил два стекла. Самых дорогих. Разве могло быть иначе? Конечно, я переживал ещё и по этому поводу; я даже, похоже, был рад переживать теперь по этому новому поводу, чтобы всё остальное стекло, как с гуся вода, но оно не стекало. Ничего не стекало, а только скапливалось мутной лужей в разнесчастной моей голове. Я вспоминал, как мы встретились, и в моей руке лопнул стакан, интересный такой стакан, своеобразный, аккуратно лопнул от сока, сверху ободок шириной с палец отвалился. А когда она впервые приехала ко мне домой, я стал открывать бутылку шампанского, пробка выстрелила, попала в фужер и аккуратно отбила ножку, почти ювелирно. Аккуратный звон посуды сопровождал наши встречи. А соседи - о, эти ухмылялись нам в спину: "Такая любовь бывает только в кино". Вот и было всё словно в кино. А потом она повторяла: "Какие серые дни. Ни событий, ни перемен, ничего". И теперь звенело стекло на работе, сопровождая разлуку. Аккомпанируя. Я думал о жене неотрывно. Мысли всякие проскакивали - но что толку в мыслях? Ведь я без неё задыхался. Когда-то я задыхался и с нею, но сейчас - без неё, и она была нужна мне, просто необходима... но она далеко, и так должно было быть, я соглашался сам с собою, что так должно было быть - но по-че- му? ... В жизни больше вопросов и совсем мало ответов. И то, что кажется ответом, всего лишь новый вопрос. Мы любили друг друга - так мне казалось - может быть, слишком любили. Но есть нечто высшее. Любовь сама высшее, и всё же есть нечто, что сродственно ей, но другое. Когда Христос говорил Петру, что скоро тот отречётся - разве мог тот поверить? И разве мог Христос объяснить, почему? Но не успел трижды прокукарекать петух, как свершилось. И Пётр постыдно бежал... А я не был Христом, и жена моя вовсе не камень - да разве от этого легче? Я без неё задыхался. И так должно было быть. Как должна быть зима в означенный срок, снег, река подо льдом - но затем ведь бывает весна, у природы бывает, - а у нас будет ли?... "Вопрошающий не узрит. Хочешь знать - знай", - так учил Иисус в моём забытом романе. Так внушал я себе. И ничего не знал. Выходные начались с жуткого сна. Снился какой-то хаос, бардак. Потом захожу в кухню и открываю вентиль газа и все четыре конфорки. Мне жутко, я очень боюсь, потому как знаю, что сейчас придёт смерть, мне просто некуда деться, конец...Газ идёт, хлещет - а я всё ещё жив, даже сознание не теряю. Хватаю спичку, хочу всё взорвать, чтоб быстрее, чтобы не мучиться - спичка падает на пол, горя - а взрыва нет, недостаточно газу. Отчаяние сокрушает меня, невыразимое отчаяние, ведь я вдруг ощущаю неведомый голос, он твердит как раз то, что и так уже ясно: "Ты не можешь сейчас умереть. Прежде растрать свои силы". С этим я и проснулся. Я был совершенно разбит, из ушей, чудилось, готов дым повалить, но тремя твёрдыми шагами я направился к столу, четвёртый шаг, последний, был уже не столь твёрд, но я вымучил и его. А дальше...моя рука чирикала буквы сама, голова лишь слегка редактировала и как будто бы удивлялась немножко, самую малость. Я строчил сочинение. Неизвестному автору. Объяснял, что "ненависть" - ущемлённое хилое слово, а судить мир означает судить себя, судить тех, кто нас любит. Кто-то мучился ради того, чтобы мы жили. Значит, это всё не напрасно. Мы за это в ответе. За гармонию в мире отвечает не Бог, а мы сами. Если есть у нас Дар, если не бездари. Но тогда на пути хиросима. Не та, двухсекундная, просто вспышка - и кончено... Иная. Тянучая, разбавленная дождём. Одинокая. Не воскреснешь, пока не умрёшь. Одним махом исписал я несколько листов. Будто кто свыше диктовал мне в бешеном темпе. Однако я успевал ещё и подкладывать копировку, получилось два экземпляра. Написано - и с плеч долой. Вернувшись на диван, я попытался разложить по полочкам события последней недели. Я забыл свой роман в электричке...Но я мог забыть его и на встрече, в обществе молодых поэтов, с меня станется, могло быть и так. Но даже если и нет, если роман забыт в электричке - ведь он не был подписан; значит, необходимо знать меня помимо романа. С другой стороны, я нутром чувствовал в письме неизвестного отклик на мой роман, родственные интонации. В самом деле, это мог быть только кто-то из общества. На последней встрече присутствовало человек двадцать, из них с пятью-шестью я здоровался за руку, ещё семерых-восьмерых знал в лицо; остальные - terra incognitaлибо дамы. Когда месяц назад я появился там первый раз, старший поэт предложил мне заполнить формулярчик - таков, мол, порядок - и я по своей лени не удосужился даже соврать, указал всё, вплоть до почтового индекса. Отсюда понятно происхождение адреса. Хотя толком ничего ещё я не понимал. Подозревать в авторстве письма старшего поэта, этого мудозвона - вернее уж тогда было бы списать всё на инсинуации жены, но и такой вариант не стоил даже обсуждения. Нет, кто-то в обществе пристально наблюдал за мною, и этот инкогнито добыл у старшего поэта адрес. Но что, собственно, мог он наблюдать? Всего три раза я появлялся в обществе. В первый раз что-то сумбурно кричал, махал руками, будто шашкой - сплошная сумятица. Во второй раз уже больше молчал, пару раз только высунулся с парой реплик. В третий раз откровенно дремал. И до того додремался, что забыл свой роман, о котором никто и знать не должен бы. Получается, узнали. Не из-за физиономии же моей письмо накатали... На мгновение у меня даже мелькнула игривая мысль: а не замешана ли тут какая-нибудь Джульетта, - но трудно было всерьёз на этом притормозить. Письмо писал явно мужчина: по стилю, по почерку, да и глаголы указывали на мужской род. Получалась одна только версия: я оставил роман, некто его подобрал, залпом прочёл, именно залпом мой большущий роман - потому что уже на третий день утром почта доставила мне письмо. Фантастическая скорость, просто невероятно, - рассуждал я, - но ведь жизнь так устроена, что самое невероятное вполне может произойти, тогда как самое ожидаемое будешь ждать до посинения. Покаянный звонок от жены в частности... В воскресенье, несколько оправившись от последствий запруды в собственной голове, я шёл на очередную встречу молодых поэтов с двумя письмами в сумке. Точнее, с двумя экземплярами одного и того же письма. Я был уверен: в этот день что-нибудь прояснится. Поэтов собралось меньше обычного. Я опоздал, они уже обсуждали какую-то газетную статью, на меня вроде бы особого внимания не обратили. Как будто. Однако кое-кто наверняка затрепетал. Спрашивать в лоб у старшего поэта, не подобрал ли кто в прошлый раз мой роман и не интересовался ли кто моим формуляром, я посчитал откровенно вульгарным. Но вместо этого вдруг выдал господам поэтам речь о романе как р и т у а л е . Жизнь не игра, - утверждал я, - а "великая охота". И предлагал вспомнить, каким образом охотились на мамонтов наши давние предки. Сначала охотники постились, то есть сосредотачивались, концентрировались духовно, затем приступали к непременному ритуалу. Ритуал состоял в том, - пояснял я, - что определённым образом символически обозначался мамонт, и охотники, впадая в транс, начинали священную пляску вокруг этого псевдомамонта, чтобы в конечном итоге его поразить. Только после подобного ритуала, если не поступало дурных знаков, охотники шли со своими каменными топорами и копьями на настоящих мамонтов и без особых проблем убивали реально. Однако если имелись дурные знаки, даже угроза голодной смерти не могла заставить охотников взяться за копья. Что всё это означало? - спрашивал я. И отвечал: гармоничное отношение к миру, всеединство. Ведь охотники, прежде чем убивать, имитировали убийство, обращаясь к миру с вопросом: "Смотри, вот что мы хотим сделать. Согласен ли ты? Есть ли мамонты, готовые умереть для нас? "Добрый знак означал, что мир согласен, и готовые умереть мамонты есть. Дурной знак выражал несогласие и неготовность. Так всё происходило, - возбуждал я сам себя, - и оставалось только после удачной охоты не забыть о благодарственной жертве для мира, ведь человек жил отнюдь не ради себя, но во всеединстве, и помнил об этом. А теперь, - продолжал я, - возьмём романиста. Его реальная жизнь фактически та же охота. А его роман - ритуал, запрос к миру. Он как бы вопрошает: "Мир, видишь, каким я хотел бы видеть тебя? Готов ли ты тронуться мне навстречу? "Если запрос искренен, остаётся ждать знаков. И не забыть о благодарственной жертве. Так я говорил. И мне казалось, они все разинули рты, даже старший поэт обнажил обкуренные зубы. Но и мой рот оставался открытым по завершении речи. "Знаки, положим, хорошие, - соображал я. - Но неужели жена должна стать благодарственной жертвой? Нет! Нет!" Я едва не позабыл о своих письмах. Точнее, я действительно о них позабыл. Просто заранее демонстративно выложил одно из них рядом с собой на подоконник, там оно и покоилось во время моей блистательной речи и позже, должно быть, покоилось, когда я вышел напиться воды, отлучился. В последний момент воду пить мне расхо-телось, и я спустился в бар и заказал сто граммов шампанского (благо в пятницу, хоть я и разбил два стекла, но кое-какие денежки мне всё-таки перепали за былые заслуги). Отсутствовал я минут пятнадцать, от силы - двадцать. А вернувшись, попал в самое пекло дискуссии по поводу статьи какого-то известного литератора. Поэты разбирали по косточкам текст бедолаги и размалывали, словно стая гиен. "Ну разве так можно писать?! Ну разве так можно! Что печатают!!!" - возмущались они. А в моей голове шипело шампанское, мысли стали воздушными, потянуло на классику. Один римлянин вспомнился: Жизнь не бывает длинна для того, Кто в ней время имеет, чтоб отыскать свою смерть. Эти строчки засели в моей голове. А у поэтов засела звезда, которая зажглась. Уже битый час они возмущались, как бескультурно звучит "звезда зажглась"; и ещё возмущались, сколь грубое слово "шибко", а затем заключали: предложение не работает. А я работал в пятницу и разбил два стекла. А поэты... мне вдруг захотелось им крикнуть, даже встать на колени, взмолиться: "Если есть у вас время для такой ерунды, как тогда вы решили проблему со смертью? Ну научите меня, поясните, молю вас!..." Так хотелось мне крикнуть, но я молчал. Ведь в моей голове бурлило шампанское, и, возможно, я начинал путать. Определённо, начинал путать. Какой с этих спрос?! Я просто вы-шел напиться опять и к привычным ста граммам заказал ещё шоколадку, дабы меньше бурлило. Вновь я отсутствовал с четверть часа. И когда вернулся, то не удосужился даже глянуть на подоконник, проведать своё письмецо. Я напрочь забыл о нём! Сидел себе добродушно, хлопал глазами, слушал нудные речи о серебряном веке и о кретинах-редакторах. Слушал, слушал, покуда не стали все расходиться - ну и я, как и все. А письмо... Может, лежало, а может, давно уже отбыло по назначению. Лишь на вокзале я вспомнил о нём. И истязал свою память нещадно. И мне начинало мерещиться, что подоконник давно пустовал, когда я уходил. Так ли, нет ли, но второй экземпляр оставить в вагоне для подстраховки не удалось. Вагон был более полным, чем в прошлое воскресенье. Я три раза менял скамью, но все три раза ко мне подсаживались совершенно посторонние типы. Так я и вышел с письмом в руке. Для успокоения совести чуток подождал, пока народ разошёлся со станции, положил второй экземпляр на скамейку и совершил круг почёта мимо здания станции, прилегающего магазина, уже закрытого, и пустующего базарчика. Разумеется, на письмо никто не позарился, потому я спокойно его подобрал и отправился восвояси. То есть домой. Дорожка вилась между хмурых коробок, день совсем истончился, иссяк; сверху что-то там капало, то ли дождь, то ли снег - больше вроде бы нечему, - капало, капало, а я шёл полупьяный, полутрезвый, полу - какой?... Я грозил кулаком потухшему небу, пытался втемяшить. Оно мочилось в ответ, энурезилось, не внимало моим аргументам, а я повторял: "Мы одной верёвочкой связаны. Если я бездарь - и Ты". Тусклые звёзды взирали на сумасшедшего... нет, не взирали, куда им, зачем? Тучи, набрякшие грузные тучи, другие, не те, на которых грядёт... Кто грядёт и когда... Кто?... Когда?... Сотворить это небо робким дыханьем. Умастить эту землю - прикосновеньем. Очертить путь светила камнем багряным. И поймать на излёте Зверя цветенье. В эту ночь мне приснился типовой сон. Я брёл по большому пустынному городу, таращился на глазницы безжизненных зданий, а высоко-высоко в синем небе парил самолёт. А потом скинул бомбу. Атомную. Бомба свистела, неслась к земле; я побежал. Бежал, бежал и понимал, что всё равно не спастись. А бомба свистела..... Следующую неделю мне пришлось вкалывать как проклятому. Бетонировать яму. Не навозную, но близко к тому. Возвращался домой затемно, вымотанный до предела, и даже не подозревал о существо-вании почтового ящика. Как и многого другого. Дни до выходных тянулись изнурительно долго. Дни, которые я вычёркивал из своей жизни. Сжигал на медленном огне. И лишь вече-ром, когда трудовая вахта кончалась, и я стоял один посреди леса и ждал автобус - тогда только что-то во мне трепыхалось, и я вспоминал о жене, о поэтах, но больше разглядывал сосны, которые были повсюду, плотным кольцом окружали меня, и только сквозь серую прорезь дороги откуда-то сверху сыпался снег, мелкий-мелкий, будто мука, падал на землю и исчезал. Как исчезал день за днём моей жизни. Автобус имел привычку задерживаться. Я часто в такие минуты думал о соснах. Растут себе на песке, неприхотливые, ничего не боятся и знаются с вечностью. Берёзы, осины, рябины и прочие слишком практичны, стоят по полгода скелетами - а где резвиться неугомонным синичкам, и куда отвести взгляд человеку? Всегда считал сосну своим деревом. В детстве больше всего хотел научиться лазить именно по соснам. Пусть они пачкаются смолой, пусть ствол начинает ветвиться чересчур высоко - зато это дерево, действителъно дерево, бронзовое, вечнозелёное, и кое-что знает. Да, кое-что знает. Когда-то сосны видели динозавров. Но крайне могучие динозавры стали нелепыми на этой земле и исчезли. И после них слишком сильные мамонты тоже стали нелепыми - и уступили дорогу слишком умному человеку. А сосны всё видели, невозмутимые, бронзовые, вечнозелёные. И теперь человек стал нелепым - а сосны всё те же... Я-то ведь точно ощущал себя таким нелепым рядом с этим величием. Я... продрогший, немытый, опустошённый - неужели я мог как-то выглядеть из подоблачной выси? И мне хотелось взмолиться, просить их не смеяться, не хохотать - но это ведь ветер то-лько шумел в кустистых кронах. А сосны - разве им было дело?... Разве им когда-то было дело до динозавров и мамонтов? Это мне до все-го было дело. Я ко всему хотел подобраться - а сосны, их аромат... наверное, и жена моя так не пахла... конечно, по-своему пахла, как больше никто - но где этот запах, где всё? ... Четверг ознаменовался событием. Я искал Цезаря. Утром шёл себе на работу, как полагается; недалеко от дома возле стоящей боком девятиэтажки в это время мне часто встречался белый пушистый кот. Кот как кот - да не тот. Этот очень напоминал мне нашего Джексона, которого жена увезла с собой в Болдераю. Джексон, правда, был породистый, а этот, конечно, дикий - я так и именовал его при встречах, Дикий Джексон, и здоровался про себя. И в четверг я его встретил. Он бежал лёгкой рысцой вдоль бока девятиэтажки - и вдруг навстречу овчарка. У него имелся шанс удрать, среагируй он моментально, но он почему-то гордо остановился, выгнул колесом спину, встопорщился - истинный гладиатор. Овчарка, естественно, сразу к нему. Может, ещё молодая, неопытная, но кондиция полная, настоящий волк по размеру. Хозяйка далеко позади, остановилась и смотрит. Я ещё дальше, тоже остановился. Дикому Джексону будет каюк - а я... чем могу я помочь?... Овчарка сунулась мордой, кот стукнул лапой - псина отскочила и всерьёз разъярилась. Я вдруг оглянулся, что-то искал, какой-нибудь камень, или просто не мог это видеть, но через мгновение боковым зрением почуял развязку. И точно: Давид прыгнул Голиафу на спину, у того хребет туго гнётся, собака опешила, а кот уже спрыгнул в другую сторону и помчался. Овчарка за ним, всё ближе - но три прекрасных прыжка, и Дикий Джексон на дереве. Только самый последний момент я не уследил, как овчарка клацнула пастью. Успела ли цапнуть?... Об этом происшествии я думал до обеда: пока месил бетон, пока гонял тачку, пока высыпал, укладывал и утрамбовывал. Тяжело давалась работа. Небо снова разверзлось, повалил снег: на бетон, на дорожку, на голову, на кошачьи мысли. Я наскоро перекусил и обратно взялся за тачку, а снег не переставал, хотя по календарю давно уже числился март; но что календарь?... "Нет, не время ещё", - утверждала погода, каждый раз, день за днём - и сегодня... А когда оно, в_р_е_м_я ?- кто мог сказать... Я засыпал много бетона, пришлось сколотить мостки для тачки и одолевать подъём. Я одолевал - что тут нового? - но крайняя доска неожиданно лопнула, я грохнулся оземь в обнимку с полной тачкой и зашиб левую ногу. Расшнуровал ботинок, снял носок, потёр ушиб, оттопырил один за другим все пять пальцев - нога осталась цела и работа ждала. Я стал приколачивать новую доску взамен дезертирши - и цепанул молотком большой палец левой руки. Наваждение!... "Ты не прав, не твоё это дело", - намекали мне вещи, мудрые вещи, - да разве могли они подсказать, г д е моё? Я не выполнил норму в четверг. И после работы поехал не прямо домой, а высадился в центре города и совершил рейд по магазинам. Кошачьей еды теперь продавалось не меньше, чем еды для людей. Проблема стояла иная, как выбрать в таком изобилии. Но я нашёл быстро: модная банка (вскрывается пальцем), пушистый белый кот на этикетке, но главное в названии... "Цезарь"! Кошачий деликатес "Цезарь". Без сомнения, именно это мне было нужно. Ведь мой кот, он был Цезарем (Дикий Джексон - так, временно, Джексон только один, но тот в Болдерае). Словом, Цезарю цезарево. И вот я спешил со своим деликатесом к месту утренней битвы. Погода испортилась окончательно, неистово снежило - и все коты куда-то исчезли. И мой знакомец. Зато люди возвращались толпою с работы и озирались, на меня озирались, чего я брожу по кошачьей тропе. Я возмущался: ну что им всем надо, одним пьяным больше, одним пьяным меньше... Стемнело. Фонари канули в Лету вместе с советской властью, продолжать поиски не имело смысла, разве что сунуться в подвал, там мой Цезарь вполне мог отлёживаться. Но, увы, сам- то я Цезарем не был, экспедиция по чужому подвалу так и осталась в проекте. Я поплёлся домой. Наутро вышел пораньше. Цезарь бродил по своей территории как ни в чём ни бывало, я устремился к нему, однако чем ближе подходил, тем больше смущался. Цезарь раньше казался мне полностью белым, но теперь получалось, что верх спины его рыжеватый. Или я обознался? К тому же кот, поначалу с достоинством, а потом совсем неприкрыто стал от меня удаляться. Тщетно я всячески манил и щеголял своей красочной банкой. Опять неудача. В электричке, в автобусе я натужно гадал: "Цезарь - не Цезарь"... Но что мог отгадать? Непростая загадка. Цезарь не боится овчарки, но бежит от меня... 0т меня с деликатесом. Парадокс. Или вовсе не парадокс... Или Цезарь - на то он и Цезарь, в признательности не нуждается, в подачках тем более. Ведь истинный Цезарь не брезговал протухшим маслом, почему же Цезарь четвероногий должен стремиться к деликатесам?... Я едва не проехал свою остановку, завязнув в бесплодных предположениях. Только лопата и тачка утихомирили. Сыпал снег, скрипело колесо, подвывал ветер - так уже было, и так ещё будет. Главное помнить: день имеет две вехи, обед и отбой, сначала обед, а после - отбой, обед и отбой, р-раз - два... Я помнил - и рабочая пятница кончилась, как и четверг, и среда, и вторник, и понедельник - р-раз - два... Вечером, войдя в подъезд, с удивлением обнаружил почтовые ящики. Один из них считался моим. Оставалось выудить ключик из связки. Ящик буквально ломился. Рекламка, счёт за квартиру, счёт за телефон, письмо от Инкогнито и письмо... из Французского посольства. Я медленно отматывал ступеньки на свой третий этаж, ворох бумаг тяжелил руку, тусклый свет мешал разобраться со штемпелями и цифрами; на рекламке, напротив, литые массивные буквы врезались в глаза - однако я хотел чаю, горячего супа, а зубные протезы - да, конечно, но после, потом, не сейчас, как-нибудь. И я попил чаю. И сварил суп. И ещё посмотрел по телевизору, как там воюют в Чечне и в Югославии, и сколько ещё самолётов упало, и даже прослушал прогноз погоды: ночью до минус двух, зато днём до плюс трёх. Все дела мои исчерпались, разве что два письма на столе временами взывали - я подходил, ощупывал, взвешивал и не мог отдать предпочтение, колебался; наконец кинул жребий. К вскрытию выпало посольство - и я с перепугу взялся за Незнакомца. Он называл меня спасителем (с маленькой буквы, увы...)и братом по духу. Он действительно прочёл мой роман и утверждал, как будто вполне трезво, что готов носить его на руках (надо же...). А еще моему брату по духу было стыдно за ненависть. Он прилагал оче-едную стопку чудных стихотворений и сознавался, что всё-таки бездарь, что его Хиросима не пройдена. Сознавался с вопросом... Если б жена могла написать мне столь лестно. Но жена есть жена, а Незнакомцу я тут же заочно поведал, что никто никогда не ответит за человека: бездарь ли тот. Только он сам, его сердце, знает ответ. Долго я сидел за столом. Что-то чиркал на белом листе, рисовал. Но что я мог рисовать? Чёрточки, палочки, хвостики. Стрелку. Заглавные буквы. Потом я выписывал дату (6.08.1945) и складывал цифры, чтоб получить сумму. Сумму и две точки в конце, друг за дружкой, двуточие. Сумма меня вполне устраивала, не зря же я её получал раза четыре. И я чертил плюс. Большой жирный плюс. И рядом, для симметрии, минус. И улыбался загадочно. И обводил всё в кружок: сумму с двуточием, плюс и минус, стрелку, что-то ещё... закорючки. И подписал свою иллюстрацию "Геройская схима". И сунул в стол. А затем развернул настольную лампу и направил сноп света на потолок над трюмо. Нет, мне ничего не приснилось - царапинки проступали и при электрическом свете. Теперь я не поленился, поднялся и перерыл несколько книжных полок - просто вывернул на пол - но нашёл-таки нужное. Зигзаг в виде молнии означал целостность и энергию Солнца. Путь, которого стоит придерживаться. Узел наподобие петли обещал плодородие, новые начинания. Лучше и не придумаешь! Я вернулся к столу. За окном клубилась ночь, бледная желтизна светофоров плясала по станам продрогших домов, одинокий прохожий спешил к своему очагу. Я разглядывал сквозь стекло силуэт, но не мог ничего рассмотреть на лице - и всё-таки думал, что, наверное, есть заветное слово, как ключик, для каждого. Есть... но как их найти, такие слова... Для жены как найти в первую голову... Назавтра настал, наконец, черёд письма из посольства. Ничего плохого там не было. Наоборот! Месяцев восемь назад я принял участие в международном конкурсе Французской академии в честь юбилея Жан-Жака Руссо и отправил скандальное эссе, в котором упорно доказывал, что моральный уровень шимпанзе и горилл гораздо выше морального уровня великого Руссо и примерно соответствует этому пресловутому уровню у африканских бушменов. И вот, получалось, я удовлетворил господ академиков, и они присудили мне региональную премию в тысячу франков. Я искренне недоумевал. Мне... тысячу франков. Я был сражён наповал таким сюрпризом. Они сбрендили там с ума или просто не нашли переводчика, или описка какая-то - как бы то ни было, я держал в руках официальную бумагу. Тысячу франков вынь да положь. Одно только меня огорчало: курс французского франка, кажется, выглядел смехотворным, едва выше шведской кроны - но моя жена разве могла знать этот курс? Не могла, никак не могла, откуда ей... Значит, когда я позвоню и сообшу, что её приглашают в посольство на вручение тысячи франков супругу - она, без сомнения, не устоит и признает моё воскресение свершившимся фактом. На встречу с поэтами я шёл в приподнятом настроении. Блистало солнышко, щебетали невидимые птицы, даже машины урчали тактично. Весна признала долг и засучила рукава. Что-то древнее клокотало в моей груди, неукротимое как вулкан. Рудимент, пережиток - или, может быть, суть. Я впитывал новое солнце, вдыхал новый воздух; улыбка прилипла к лицу. В этот день всё должно было проясниться не только на небе - везде. Я нёс лишь один экземпляр ответа Незнакомцу и пытался представить себе, каков этот парень. Порывистый, открытый, стремящийся выглядеть строгим. А глаза... всё дело заключалось в глазах, они не могли обмануть. И мои глаза не могли меня обмануть, перед ними вдруг проступило лицо загадочного адресанта - ведь он был среди тех двадцати, а точнее, тринадцати, за вычетом женского пола, поэтов, кто внимал моей речи в последнее воскресенье. Да, я вдруг узнал его лицо, был убеждён, что узнал, и почему-то ни капельки не сомневался. Когда я вошёл в помещение, поэты как раз рассаживались, ни одна сигарета ещё не задымила. Я здоровался за руку со знакомыми, кланялся дамам и кивал незнакомым. И, наконец, остановился перед Инкогнито, раскрыл сумку, вытащил письмо и предложил: "Кажется, это тебе"... "Да", - коротко согласился он и молниеносно схватил письмо, будто боялся, что я передумаю. Мы познакомились. Старший поэт уже рассусоливал о серебряном веке, затем перешёл ко всеединству по Соловьёву и всеединству по Бердяеву; а мы сидели рядом и думали о своём. О том, что вино молодое вливают в новые мехи. Я был уверен, что наши мысли похожи. Странно похожи. И я улыбнулся. Я - улыбался. И резюмировал: "У меня есть жена. И есть преданный друг. Плюс тысяча франков. И слово "странно" всё ещё не выходит из моей головы. Значит, мир этот для меня интересен. Значит, я буду жить". Я где-то читал: дольше всего люди живут в японском городе Хиросиме.