Геннадий Падаманс Танец каменных сердец. (с)2000 Геннадий Падаманс Тел.:(371) 2267382. e-mail: genpa@junik.lv Любое редактирование и коммерческое использование данного текста, полностью или частично, без ведома и разрешения автора запрещены Сияние Сверкающий свет льётся повсюду, сияет брызгами тонких радуг. И когда взор немного свыкается, когда восторг становится ровным, тогда можно уже рассмотреть остальное. Разнотравная холмистая степь от широкой реки до далёкого горизонта, золотисто-зелёная, играет на солнце яркими бусинками всевозможных оттенков; тёплый пар от поверхности струится вверх, заставляя дрожать желтизну в солнечной неге. По низинам и балкам прячутся пышные купы деревьев, сплошная лесная стена тянется вдоль реки. Далеко к югу речной поток сливается с ещё более мощной водной лавиной. Сдвоенная река неукротимо поворачивает на восток, широкой лощиной прорезая туманные горы. За горами опять простёрлась обширная равнина до самого моря, до которого даже быстрой птице лететь не один день. А за рекой раскинулся лес, огромный, кудлатый, таинственный, непроходимый. Давно уже, в еле памятные времена, перестал сверкать на небосклоне насылающий холод ледник, растворился в далёких туманах. С тех пор дуют тёплые ветры, оттаяла вечная мерзлота, земля замерзает только зимой, но ненадолго. Потому что обратно приходит весна. Много-много уже поколений приходит весна, радуя всех, даже серые скалы. Привычный мир вступил в долгую череду перемен. То, что ещё вчера казалось незыблемым, теперь стремительно тает вместе с последними чахлыми льдинками в далёких горах. Деревья, кусты, травы, звери и птицы холодной тундры, сухой степи и дремучих сырых лесов перемешались в пёструю кучу, не поспевая за изменениями - и далеко не все из них смогли отыскать своё достойное место в этой неразберихе. Жизнь неумолима. Кому-то суждено остаться. Кому-то придётся уйти. Другим - переиначиться. Каждому - своё. Даже могучие реки не останутся в стороне от перемен. Даже вечные духи. Изменилась, прежде всего, сама степь. По привычке её зовут степью, но она давно уже непохожа на гладкое пышное разнотравье. Тут и там появились чащобы кустов, повсюду, куда неугомонный ветер или вездесущие звери и птицы занесли проглоченные до поры нужные семена и где сумела задержаться влага, разбросаны быстрорастущие перелески. Обширные травяные поляны постепенно сжимаются сначала мелкой кустарниковой порослью, а затем кусты подрастают и каждой весной потихоньку меняется зелёный в крапинку степной узор. Потихоньку и неотвратимо. Лишь далеко на востоке по-прежнему колышется раздолье не затеняемых трав. Пока не затеняемых. Только пока. В бескрайней степи пасутся стада. Зубры, лошади, антилопы, олени, косули, коровы-аврохи, ослы, злобные кабаны, шерстистые носороги - кого только нет! Всякой травинке найдётся едок. Всякому кустику и колоску. Всякому плоду. Есть тут, конечно, и люди. Племя суровых охотников. Они живут по всеобщим законам. Не тревожатся смерти. Не беспокоятся о переменах. Не накапливают богатств. Не умеют излишне болтать. Глядят в корень вещей и событий. Чтят духов и предков. Ладят с остальной степью. Радуются и любят. Охотятся. У этих людей здоровый разум и крепкая воля. У них великолепная природная интуиция. Во всех важнейших делах они доверяются без колебаний наитию. А слова... их слова совпадают с намерениями. Они пылкие и откровенные. Если кто- то из этих людей возненавидел другого, такой не станет долго таить свою злость и шипеть исподтишка. Он сразу применит оружие. Бьющее, колющее или колдовское. Но не часто подобная злость обременяет простодушные сердца. Не так уж много соблазнов у этих людей. Их жизнь легка, как танец мотылька над цветущей землёй. Они смеются над своими ранами и презирают всяческие напасти. Но ежели дни почему-то становятся тягостными, им нетрудно тогда отыскать свою смерть и спросить у Костлявой совета. Таковы эти люди. В потаённых местечках на бескрайних просторах прячутся и другие охотники. Волки, лисы, гиены, шакалы, медведи ближе к горам. Они по ночам пасут травоедов и при солнечном свете тоже пасут. Они знают своё предназначение и неукоснительно соблюдают его. Среди них наипервые - львы. Лев не мигая смотрит на солнце, он - особенный зверь. Гордые львы не прячутся вовсе, разве что дремлют в благодатной тени днями напролёт. Но когда наступает их час - их ничто не удержит. В синем небе несут мрачную вахту стервятники. Никому не позволят они своим тленом осквернять степные просторы. Для жизни создана степь. Для безудержной жизни. И жизнь буйствует повсюду, несмотря на засуху. Два больших бурых мамонта, он и она, отделились от стада. Нежно сцепившись хоботами, они медленно шествуют по раскалён-ной земле. В этот день они любят друг друга. Он собирает своим гибким хоботом душистые травы, сколько может найти, и кладёт ей в рот. Он вложил бы ей в рот само солнце и клочья неба, но она вполне довольна вкусной травой, ей большего не надо. Она останавлива-ется. Они долго стоят друг против друга, переплетя хоботы, сцепившись бивнями, и рты их соприкасаются в поцелуе. Один и тот же воздух вдыхают они. Одни и те же думы у них. И одно нераздельное тело. Но вот они на мгновение разделяются. Он обходит её и, опираясь на задние ноги, взгромождается на её спину. И свершается таинство. Они, двое, слившись в единое, призывают новую жизнь на эту прекрасную землю. А в стаде, поодаль, происходит ещё одно чудо. Всё огромное стадо, как по команде, остановилось. И всё стадо в волнении ждёт. Но ждёт не только влюблённых. Густая Шерсть, молодая мамонтиха со вздувшимся животом тоже отходит в сторону. Её тотчас сопровож-дает один из самцов, Молодой Бивень. И сама вожак стада, Старая Мамонтиха, торопится следом. Но эта троица отходит недалеко, лишь несколько шагов в сторону, потому что все члены стада должны непременно видеть. И они смотрят, задрав кверху хоботы и выставив бивни. Ни один враг не приблизится к стаду в этот момент. Потому что из лона молодой самки падает на землю мокрый комочек. Бурый Комочек - так его назовут. Старая Мамон-тиха и Молодой Бивень сдирают с детёныша пуповину, и Густая Шерсть поедает её. Теперь всё стадо подходит знакомиться с новорожденным. Их большие глаза светятся радостью, их чуткие хоботы нежно поглаживают мокрую спинку. И даже влюблённые возвращаются и тоже спешат к малышу. А Бурый Комочек пытается встать. Молодой Бивень ему помогает своим заботливым хоботом. Упорно настойчиво помогает. И, наконец, Бурый Комочек стоит на ногах. Густая Шерсть приседает на колени, детёныш своим маленьким ротиком нащупывает материнский сосок. Теперь только стадо может немного расслабиться. Всё в порядке у нового члена. Всё как надо. Как надо. Старая Мамонтиха знала уже слишком много, чтобы не поддаваться таким легковесным порывам. Она хорошо помнила прежние дни. Когда она сама готова была принять семя новой жизни. Когда она урчала об этом, оповещая степь, то уже к утру являлись одинокие исполины со всей округи, бряцая бивнями. От одних ухажёров пахло травой, от других выдранными деревьями, а иные вообще выходили словно из-под земли и приносили с собой неведомые запахи. И у всех у них увлажнялись виски от проступающей отваги. Они сходились в жестокой битве, потому что она могла принять семя только самого крепкого. Того, кто не дрогнет. Нигде, никогда. Только таким может быть истинный мамонт. Только такому позволят продлить свой гордый род. Кровь слабого должна вернуться к Матери, прежде чем семя сильного войдёт в её дочь. Но теперь всё изменилось. Кавалер - настоящий красавец, но кто проверит его? Кто испытает? Будут ли стойкими его дети, зачатые без испытаний, без жертвы Силе? Тех детей поведут по жизни уже другие, но ведь за начало всё равно отвечает она, Старая Мамонтиха. А каково начало, таков и конец. Длинный Хобот когда-то убил двоих претендентов, а ещё многих обратил в бегство - и только тогда восхищённая мамонтиха допустила его в своё лоно. Только тогда оставил он след, несмываемый дождями. У Кавалера с подругой теперь всё по-другому. Словно это два голубка, а не грозные мамонты. И у Густой Шерсти было уже всё по-другому, и Старая Мамонтиха, может быть, не удивилась бы, если б родился детёныш с голубиными крыльями. Однако родился мамонтёнок с обычным запахом и вёл он себя тоже обычно - и вожачихе пора бы уже успокоиться, угомониться - но как?.. Мамонт издали кажется как бы приплюснутым, напоминающим дугообразную волосатую гору. Вернее, даже две сросшихся вместе горы с ложбиной в области шеи. Его задние ноги короче передних, как у гиены, отчего он выглядит словно бы приседающим под своей собственной тяжестью. Так и есть. Передние ноги тянут голову мамонта вверх, как можно выше, чтобы оттуда глазам обозревать дали; зато заднюю часть исполинского зверя будто притягивает земля, манит к себе, не отпускает. Тяжело мамонту. Хуже всех этот неповоротливый зверь поспевает за изменениями. Толстый слой жира под его кожей уменьшился со времён тундры, так же как и жировой горб на спине. Наружная грубая длинная шерсть укоротилась, а мягкий подшерсток стал реже. Даже сами гиганты чуть-чуть скукожились в размерах - и всё равно этого недоставало. Они не могли уберечься от летней жары. И от бескормицы, вызванной засухой. А ещё больше не могли уберечься от вечной тревоги. Непонятной, неизъяснимой, просто зудящей, как иногда зудят зубы, покуда совсем не сотрутся. Потому это только казалось со стороны, что у этих зверей всё как надо. Дурные сны снились мамонтам. Когда снились вообще. А на другом краю степи копошатся люди. Как всегда, в предосеннюю пору собрались они в зимнее стойбище со всей округи. Ежели духи не будут против, предстоит им большая охота. Великая охота. Но покуда о ней нельзя говорить. Приготовления Ночь. Высокое небо усыпано звёздами, духи умёрших оттуда поглядывают вниз; в стойбище светло, почти как днём, но не столько от звёзд и луны, как от повсюду горящих костров. Никто не спит, кроме малых детей да некоторых женщин и ко всему уже привыч-ных стариков. Племя готовится. Несколько солнц назад шаман, проводя обряд Поиска, увидел на окраине степи у самых предгорий большое стадо мамонтов. Шаману служат могучие духи. Они не подводят его. Племя сразу выслало разведчиков, и недавно вернувшийся гонец, Сосновый Корень, подтвердил, что стадо шерстистых гигантов находится на восходе и направляется теперь к реке. Молодой охотник рассказывает опять и опять, как они шли, утомлённые, и уже совсем отчаялись, уже высматривали место для отдыха, когда сзади прямо над его головой пролетел длинноклювый ворон. Ворон качнул сложенным хвостом, выкрикнул своё имя, Карр, и резко свернул в сторону, полетел на холм. Молодой охотник поверил мудрой птице и решил подняться, куда она звала. И когда он поднялся, то вдали увидел их. Много. Он так обрадовался, что не удосужился даже пересчитать. Но их было много. Не меньше, чем у него пальцев на руках и ногах. Много. 'Много!' - повторяют наперебой люди друг другу. И просят Соснового Корня рассказать ещё раз. А потом снова. И он рассказывает. Охотники внемлют ему, впитывают слова с частичками тех, впускают в себя, приуготовляются. А поодаль за ними следят голодные глаза жён. Ждущие глаза жён. И любопытные глазёнки детей. Сосновый Корень выглядит самым счастливым. Он совершил такое открытие, он очень доволен, как он справился с задачей, и не может скрыть удовольствия. Его лицо сияет ярче костра, а глаза то и дело мельком смотрят в сторону стоящих кучкой женщин, внима-тельно слушающих издали. Они все, несомненно, восхищаются им. И жена восхищается. Но Сосновый Корень внезапно смущается. На охоте нельзя думать о женщинах. И перед охотой тоже. Оно и само обычно не думается, но сейчас что-то не так у него, что-то лишнее появилось. Он не будет больше рассказывать. Он смущённо отходит за спины других и растворяется в темноте. А другие уже наготове. Охотники всегда наготове. Без этого нечего делать им тут. Втайне от женщин они намазались красной охрой, свернувшейся кровью земли, спрятанной в камне и добытой оттуда огнём. Для людей. Копья и рогатины проверены и почищены, так же как пики, пращи и дротики. Никто не подаёт виду, но все втихомолку следят за двумя жилищами. Отдельный шалаш Чёрного Мамонта поставлен на восточной окраине селения. Чёрный Мамонт - главный охотник для этой охоты. Чёрный Мамонт умеет издавать утробные звуки и лучше других способен общаться со своими братьями-тёзками. У всех ведь схожие души, но тела по-разному оглашают порывы души, по-разному намекают на веления духа. Намёки шерстистых гигантов исходят из глубины живота и низким рокотом стелются над землёй на далёкие расстояния. Мамонты превосходно слышат друг друга, не видя. А человеческое ухо плохо воспринимает их потаённые разговоры, оно для этого слишком мало. Но Чёрный Мамонт слышит сейчас внутренним ухом, не зависящим от телесных размеров. Только он один знает и может завлечь стадо гигантов в ловушку. Если духи будут на его стороне, если не прогневит он стихии. Чёрный Мамонт постится уже третий день, не покидая временного жилища. Никто не может его потревожить. Никто не догадывается, что именно он делает, но все терпеливо ждут. Чум шамана У-Отсо тоже стоит на отшибе. Но с другой стороны. Иногда порыв ветра доносит оттуда странные звуки. Дух шамана беседует, созывает небесные силы на помощь, загоняет подземную нечисть на место. Но это - запрет для всех остальных, от чума шамана всегда лучше держаться подальше, ежели нет только крайней нужды. Предутренние звёзды все как на подбор. Искрятся, одна краше другой. Звёздам всегда интересна людская жизнь. Людей же, в ответ, волнует мнение звёзд. Весь ночной мир дышит, радуется и сражается под их сенью. Небесные светляки знают всё. В стороне от огромного скопища Звёздной Росы блистает голубоватый Орёл. Дальше к восходу звезда Дракона, два Близнеца, Великан, Волк. Красный Марес отдельно, пониже. Танцоры на севере. А бледно-жёлтое Око Мамонта у самого края серого неба. Но и оттуда видит людей. Потому и нельзя говорить вслух об охоте. Звёзды могут услышать, не только духи. И тогда пошлют весточку о людских замыслах. Тогда гиганты не придут никогда. Даже духи шамана будут бессильны их заманить. И не сгодится искусство Чёрного Мамонта. Не напьются горячей крови наконечники копий, не возрадуются пики и ударные камни. У охотни-ков, у их жён и детей, у стариков и старух не будет зимой достаточно мяса. Вот почему так серьёзны лица людей. А вверху упала неведомая звезда. Сорвалась со своего скрытного места, скатилась к востоку, блеснула и снова спряталась. Переместилась. И ещё одна словно брызнула искрами и разлетелась. А потом целый сноп расчертил небо пучком гибких дротиков. Редкий знак. Необычный. Люди не могут понять, что это значит, почему звёзды падают мамонтам под ноги. Чтобы помочь - но кому? Наверное, предки спустились на землю для помощи родичам, наверное, им интересно, они тоже хотят поучаствовать и получить свою долю. Получат. Губы охотников шепчут: 'Получите. Но помогите'. Розовая рассветная лань выгнула гибкую спину, приподнялась над землёй, чтобы вытолкнуть пробудившееся светило. Красное солнце понемногу выкатывается из Подземного мира, и множество глаз напряжённо следит, не осталось ли пятен от рогов лани. Нет, поверхность светила чиста, люди радостными вздохами приветствуют верную примету. Слышат ли их в чуме Чёрного Ма- монта?.. Слышат ли в чуме шамана?.. Слышат. Чёрный Мамонт первым откинул полог жилища, вышел, пошатываясь, огляделся, осмотрел новое светило и теперь направляется к шаману. На его плечах Шкура, все видят, все замерли. Даже утренний ветер притих. Шаман выходит навстречу. Его бесстрастное лицо раскрашено. От одной щеки до другой через виски и лоб проведена жирным углем чёрная линия. Это дуга Западни. Она означает видимый глазами мир. Тот мир, в котором заперты тела. Охотников, мамонтов и всех остальных. Но от кончика носа через весь нос, по переносице и дальше по лбу взбегает вычерченная кровавой охрой широкая красная полоса Огненного Столпа. Путь, по которому вырываются души из плотского плена, когда тело не сможет их удержать. Либо души охотников, либо души их жертв. Три шага от чума, шаман встал возле Шеста. Чёрный Мамонт остановился напротив. Шаман чертит в воздухе знак, огненный круг; Чёрный Мамонт поворачивается к племени - и над головами проносится стройный гул, уходя в небо. Звери преданы людям. Согласие духов получено. Звёзды просыпались не зря. Они вселятся в мамонтов и приведут. Они отметили. Будет Охота. Кровь взыграла в людских жилах. Дети восторженно прыгают. Женщины знающе переглядываются. Мужчины бегут за оружием, на ходу переглядываясь. Всё давно готово, собрано в надлежащих местах и теперь быстро приводится в действие. Священная пляска охотников. Охотники приседают на согнутых задних ногах и опираются на длинные руки. Так они выглядят словно мамонты, только без бивней и без хвостов. К чему лишние украшения? Важна суть. У человека зубы обычные. А у мамонта передние верхние зубы, резцы, облачены в плотные костяные трубки внутри рта. Дальше они выходят наружу в виде прекрасных огромных бивней, сначала идущих вперёд, потом расходящихся вверх и в стороны, образуя огромные дуги, обратно сходящиеся в острых концах. Люди же свои бивни держат в руках. Они уже встали на ноги, с песней идут друг за другом вкруг малого чучела мамонта и неотступно следят за Медвежьим Когтем. У того в правой руке Копьё Предков, древнее оружие из кручёного бивня со вставленными у острия кремневыми плавниками. Это прямое оружие изготовлено из одиночного бивня Великой рыбы, плавающей в бескрайних солёных водах на севере и вскармливающей детёнышей молоком. Совсем как мамонт. Неожиданно замерла песня. Копьё Предков с пронзительным воем вонзается в шерстистое чучело, разрывая брызгами бурую шкуру - и вслед за ним со всех сторон летят тучи обычных копий. Ни один снаряд не пролетит мимо. Мамонт повер-жен, раз за разом повержен; шаман заклинаниями закрепляет успех. А потом все охотники становятся в ряд. Шаман обходит строй с зелёной веткой в руке, останавливаясь перед каждым. Охотникам надлежит быть неотягчёнными. Каждый рассказывает о своих тягостях, о допущенных нарушениях давних обычаев. Каждый только часть целого, зуб одной общей челюсти, и то, что застряло между зубами, то шаман чистит и смахи-вает веткой, изгоняя тягости вон. Вскоре из степи прибегают разведчики. Пора выступать. Мамонты Мамонт - воистину устрашающий зверь. Нет в подлунном мире никого крупнее его. Человеку, чтоб дотянуться до холки гиганта, нужно два своих полных роста. Тяжесть мамонта вообще ни с чем не сопоставима из движущегося по земле. Как может не страшить этот покрытый густой бурой шерстью исполин? Дубоподобные ноги как будто способны исто-лочь камень. А крепкие острые бивни, длиннее нескольких человеческих рук, проткнут насквозь любого, даже другого такого же мамонта, когда что-то они не поделят. Длинный цепкий хобот пригоден для многих дел. С его помощью бурый гигант может пощипывать травку или листочки с высоких деревьев, может всасывать воду или сухую пыль, но может также и вышибить мозги неосторожной гиене, ежели не поспешит несчастная увернуться. Мамонт запросто валит мощными бивнями молодую сосну, чтобы добраться до сочных иголок ближе к верхушке. И добирается. Набивает вечно урчащий живот вкусной хвоей, наполняет свои длинные- длинные кишки. Только не стало зелёных сосен в степи. Негде мамонтам показать свою удаль. Зачахли редкие деревья. Остались пожухлые травы да горькие кусты, на которых листья скрутились в трубочки и рассыпаются в прах от малейшего ветерка. Голодно велика-нам. Голодно и невыносимо жарко в своих жёстких шубах. Сердце мамонта бьётся медленнее, чем сердце двуногого. И думает он тоже медлен-нее, чем люди. Но мысли у них часто схожи своими обманчивыми оболочками. Когда подхо-дит зима, мамонт хочет иметь густую длинную тёплую шерсть. У него отрастает густая длинная тёплая шерсть. Когда вновь возвращается лето, мамонт хочет короткую шерсть и быстро линяет, хотя всё равно ему жарко. Но есть ещё то, чего мамонт хочет всегда, и зимой, и летом, и в жару, и в холод, будучи голодным, и будучи сытым. Мамонты - это воля степи. Её жажда силы, быть выше и больше, могуче. Всегда делать то, что хочу. Двуногие люди, наоборот, скорее разум степи. Они тщательно обдумывают всякое своё хотение. Вместе люди и мамонты создают равновесие. Ведь если бы волю ничто не обуздывало, она б возросла до размера дракона и больше... И безумно топтала бы всё подряд, травы, кусты, деревья, зверюшек и птиц. Потому мамонтам и противопоставлены люди с их коварством и хитростью, дабы огромные звери оставались всегда начеку, дабы не было у них досуга зазнаваться. Также и людям некогда зазнаваться, когда они помнят, как играючи способны растоптать их мамонты, как легко может задрать их лев. Этим достигается равновесие. Все степные силы равны в своём противодействии, и духу достаточно лишь легонечко дунуть со стороны - и будет движение, будет Сила. Дух уже дунул. Люди сумели его упросить. Мамонты ничего об этом не знали. Старая Мамонтиха упрямо вела своё стадо к большой реке. Кончалось лето, и пригодной пищи в степи совсем не осталось. Только соль белела теперь, подобно снегу, на месте обильных весенних пастбищ. Сколько можно лизать одну соль... Голод и жажда погнали стадо к реке. Путь их неблизкий. Они выискивали ложбины со съедобной травой и двигались от ложбине к ложбине. Вчера за весь день не нашли ни одной лужи. Больше всех страдал Длинный Хобот, старожил этой степи, много зим повидавший, много раз ходивший со всеми к реке. Длинный Хобот спустился в овраг, рыл бивнями яму, разбрасывая землю основанием хобота и передней ногой. Он рыл и рыл, а стадо терпеливо ждало. Но воды не было. Ничуть не было. Длинный Хобот совсем обессилел и долго не мог вылезти обратно, сухой склон под ним осыпался, он всё время сползал к своей яме. Не мог покинуть. Его подбодряли, протягивали хоботы навстречу, но он никак не мог дотянуться и ухватиться. А стадо не могло ждать. У Густой Шерсти может кончиться молоко от недостатка влаги. Трудно всем. Все не могли погибать от жажды из-за Длинного Хобота. И когда стадо двинулось прочь, он затрубил так протяжно, что кровь стыла в жилах от горя. А он трубил и трубил. И вдруг сумел выбраться. Тогда стадо остановилось, поджидая товарища, но внезапно он рухнул у самого края оврага с укором в серых глазах. А солнце всё так же палило. Мамонты поспешно вернулись, окружили павшего полукругом, подсовывали хоботы ему под бок, подталкивали бивнями, понуждая подняться и идти дальше со всеми к реке, к её зелёному берёгу, к его роскошным берёзкам и тополям, к соснам на взгорках, к ивам у самой воды - только Длинный Хобот не помнил уже о реке. И о жажде не помнил. И о голоде тоже. И теперь остальные рыли бивнями землю, вырывали остатки травы и забра-сывали товарища. Чтоб лежал он спокойно, чтобы солнце не жгло его бок и стервятники не садились на тело, не клевали товарища, чтобы волки не грызли и гиены не рвали. Чтоб ушёл он достойно в страну теней. Они швыряли комья и пучки, а стервятники уже парили над ними, и гиены быстро сбегались со всей округи, терпеливо дожидаясь своего часа. Беспо-лезно что-нибудь прятать от спутников смерти. Мамонты в бесплодной ярости бросались по сторонам, пытаясь настичь изворотливых падальщиков, но те даже не злились, только слизывали жадные слюни, а стервятники сверху закрыли солнце - и тогда Старая Мамонтиха, помотав головой, протрубила: 'Вперёд!' - и стадо двинулось дальше, заторопилось, и никто не оглядывался, никто не желал слышать торжествующего воя. Так будет со всеми. Но по-куда живых зовёт жизнь. Старая Мамонтиха всё же вернулась. Отдала последнюю дань уже от себя, не от стада, тому, кто так неизменно приходил на её зов. Теперь она сама услышала прощальный зов, одна сама услышала и снова вернулась к павшему, бросила стадо, когда то остановилось на отдых. Отдыхать они могли и без неё, ведь она нужна им не для отдыха. Для пути. Тоскливо ей было. Она разогнала полчище трупоедов, давила, кромсала, металась - да только что она могла сделать? Рушилась крепкая связь, и тот конец связи, который принадлежал ей, теперь вырывался наружу всплесками ярости. Безудержной ярости и бесполезной. Она нагнала дремавшее стадо и чаяла успокоиться. Тщетно чаяла. Она опять погнала их вперёд, ей стало легче, покуда они шли, покуда надо было следить за дорогой, за безухан-ными травами, за разбегающейся чернотой, за скучным небом. Следить и не думать о том, кого больше нет рядом. Кто теперь позади и тянет назад остальных через память. Могучую память могучих зверей, под стать их размерам. Под утро, когда они снова стояли на отдыхе, над их головами посыпались звёзды. Стадо мирно дремало, но Старая Мамонтиха не могла сомкнуть глаз. Она видела. И не радовалась. Одна тревога сменилась другой, как жаркий палящий день сменяется удушливой ночью. Как было ей не тревожиться? Всем по нраву привычный порядок, а когда что-то вдруг нарушается и сдвигается - оно ведь не может сдвинуться только одно, оно сдвинет всё сразу. И кто знает - в какую сторону? Старая Мамонтиха, конечно, не знала. Тревожилась. Почему-то ей сразу же примерещилось, будто крохотные невидимые муравьи забрались внутрь её хобота, и вот-вот она ощутит их жгучие укусы и впадёт в бешенство. Понесётся навстречу непонятно чему, чтобы крушить. Так ей казалось, так ей мерещилось, и её уши натужно дрожали, а хобот свивался кольцом, развивался обратно, фырчал. Стремился выдуть невыдуваемое. А потом к ней неслышно подошёл Двойной Лоб. Не чета Длинному Хоботу, молодой и зелёный, но всё же тот. Тот, кто приходит на зов. Тот, кто согласен сражаться. Двойной Лоб положил мягкий хобот на её голову и долго гладил её. Долго-долго. И тогда пришло утро. Выступление Режущий Бивень идёт в основном отряде. У него с собой три тяжёлых копья с самыми прочными наконечниками и острый топор. Против мамонтов не используют отравленных дротиков, дабы яд не осквернил мяса, которым питаться всю зиму. Да и слишком медленно действует яд на столь огромных животных. Потому задача охотников нелегка. Смерть витает над всеми - и поди, угадай, кто ей приглянётся. Весь хитроумнейший замысел держится на искусстве Чёрного Мамонта. И благосклонности духов. Когда громадные звери приблизятся к нужному месту, Чёрный Мамонт в шкуре мамонтёнка начнёт жалобно трубить, изображая попавшего в беду детёныша. Если Старая Мамонтиха, вожак стада, признает детёныша, то она бросится на подмогу. И всё стадо за ней. Детёныш же, человечьего облика, начнёт ускользать, отступая прямо к ловушке. Если человек-приманка замешкается, и звери настигнут его раньше засады - дела его плохи. Дела всех людей плохи. Но Чёрный Мамонт отважный охотник и опытный. Он долго готовился, разговаривал с духом Мамонта, и шаман тоже беседовал с нужными духами - значит, всё будет как надо, звери схватят приманку, ловушка захлопнется. И людям тогда не придётся зимой копо-шиться в снегу ради сухих корешков. Охотники прибыли на своё место. Два ряда больших валунов образуют узкий проход, выходящий прямо к реке. Посередине прохода ещё давними предками вырыта огромная яма с острыми кольями на дне. Колья заранее подновили, яма присыпана ветками и травой. Старая Мамонтиха должна сюда угодить. Для остальных уготовлены копья, пики, дротики, камни и топоры. Близится полдень. Степь будто замерла, ни звука, ни ветерка. Река тоже притихла и нежится. Только земля чует неладное и напряглась. Издали мамонты выглядят словно бы приседающими, но это обман. Режущему Бивню уже доводилось разделывать туши мамонтов, и он знает, как устроены их ноги. Прямые кости словно обуты в мягкие подушки. Из-за этого у мамонтов негнущаяся походка, и ступают они как бы на цыпочках. Шаги громад неслышны, как шаги вкрадчивого льва, и всё же, когда охотник приложит ухо к земле, он может почувствовать её дрожь. Земля дрожит. Охотники слушают, подают знаки друг другу, гово-рят взмахами рук: уже скоро. Совсем скоро. Они все густо смазаны охотничьей мазью, новой кожей поверх красной охры, однако ветер может озлобиться, подуть в сторону мамонтов и донести человеческий запах. Если Старая Мамонтиха во главе стада догадается о западне, тогда мамонты сами станут охотниками, люди же превратятся в квохчущих куропаток. Никто не может знать наперёд. Чёрная Ива, молодая жена Режущего Бивня, идёт вместе с женщинами. Они несут инструменты, которые понадобятся сразу после охоты: ножи для разделки туш, скребки, пилы, молотки, топоры, иголки. Ещё несут приправы для праздничного пира. Ведь все верят, что пир состоится. У каждой женщины за плечами большущий мешок из сыромятной кожи. За женщинами поспешают дети и старики. У этих ноши поменьше. Солнце близится к полудню. Истомлённая степь недвижна. Цикады, кузнечики попрятались все. Остался шелест шагов. Даже дети молчат. Все думы Чёрной Ивы вертятся рядом с мужем. Второй раз идёт он на мамонтов. Он не рассказывал ей про прошлую охоту, не полагается; но Чёрная Ива сама ведь знает имена тех, кто уже никогда не поднимет копья. И её брат не поднимет тоже, но брат ушёл с мамонтами ещё раньше, и Чёрная Ива уже совсем смутно помнит его. У тех жизнь своя, а тут - другая. А её муж - умелый охотник, она не должна волноваться, ей надо бы радоваться, как и всем. Надо бы, да не получается. На небе ни облачка. Тревожное солнце угрюмо пялится вниз - и ни одной птицы над головами людей, никого. Только тягостные ожидания. Чёрная Ива не хочет гадать. Надоело. Не старуха она, дабы каркать: что будет? что будет? Лучше вспомнить, как было. Последней весной они взяли друг друга. Чёрная Ива недавно прошла посвящение и впервые вышла на главный праздник как полноправная женщина - и была она красивее любой газели в степи. Они танцевали Пробуждающий танец. Ожерелья на кистях рук звенели в такт притопам, украшенные священной змеёй груди вздымались и опускались так часто, как бьётся сердце. Юноши танцевали напротив, весенние журавли, все цепляли её, но она не глядела на юношей. На ней была маска. Женская маска. И на нём была Маска солнца. Красный круг с четырьмя лицами внутри ободка. И одним большим Ликом солнца посередине. На всех мужчинах были подобные маски. Но она видела сквозь маску. И когда начали кидаться грязью, она целилась в Режущего Бивня, сразу целилась только в него; и когда мужчины прорывали цепь женщин, Режущий Бивень бросился к ней самый первый. Его тело блестело, скользкое тело, натёртое жиром, он мог легко ускольз-нуть, но он не хотел ускользать, не пытался, она поймала его, прижалась грудями к его спине - и его руки нечаянно нежно ласкали её мягкие бёдра... Когда-нибудь Чёрная Ива состарится, и Режущий Бивень возьмёт вторую жену, помоложе, и будет крепче любить молодую - но разве забудет она те счастливые дни... Привал. Детям нужно напиться, ведь кружной путь женского отряда долог и тяжёл. Ни у кого нет лёгких путей. Вдалеке показался понурый табун лошадей, бредущий к реке. Мальчики подняли вверх свои мелкие дротики, издали охотничий клич. Но пока такой клич опасен разве что суркам. Сурков здесь, среди каменных россыпей, очень много. Лоснящиеся мягкие комочки с острыми чёрными мордочками верещат там и сям, несмотря на жару. Однако мальчики не обращают внимания на столь ничтожную дичь. Не сегодня, не в такой день. И вдруг из-под солнца мелькнуло белое брюхо орла. С прижатыми крыльями, подобный молнии, он бесшумно свалился с небес. Схваченный страшными когтями, жирный байбак взвизгнул от боли. Рядом запоздало свистнул растерявшийся сторожевой, наблюдавший мальчишек. Всё сурчиное племя бросилось к норам, а победитель орёл гордо заклекотал. Он поднял лапу с живым ещё комком мяса поближе к кривому клюву, наклонил голову, внимательно раз-глядывая круглым глазом свой удачный обед. Осмотрев несчастную жертву со всех сторон, орёл грузно взмыл вверх и исчез также быстро, как появился. Иллюзорно степное спокойствие. Призрачно. Чёрная Ива поднялась первой. Дальше. Пора идти дальше. Мамонты вновь Нелегка жизнь гиганта. Хотя и немного врагов у шерстистых великанов. Стаи волков или львов караулят детёнышей. И медведь может тоже задрать несмышлёныша. Но когда в стаде строгий порядок, когда все знают место и старшие в оба приглядывают за малышами - никакой волк и никакой лев не рискнёт и приблизиться, потому что не хочет быть стоптан-ным в пыль. И всё же есть один хищник, столь страшный хищник, страшнее которого и не представить. Эти двуногие выродки нередко приходят к Старой Мамонтихе в её беспокой-ных снах. Они потрясают своими острыми палками, непонятно кричат, воздевают руки к небу. Нет от них покоя. Мамонты никогда ничего не забывают. Старая Мамонтиха помнит, сколько следов двуногих они обнаружили у реки прошлым летом. Их ужас был так велик, что они тотчас вернулись в степь, не успев даже полакомиться молодой порослью. Нет, Старая Мамонтиха давно знала двуногих и непрере-каемо увела стадо прочь. И теперь тоже она ведёт их в новое место, в стороне от тех старых следов, туда, где только мягкие свежие сосны, берёзы, липы, осины, зелёные-пре-зелёные. И ещё сверкающая на солнце вода, много-много воды для питья, для купания, для обливания. Вспоминая об этом, Старая Мамонтиха часто останавливалась, задирала хобот и принюхивалась, постоянно принюхивалась. И ленивый утренний ветерок доносил желанный запах влаги. И другие мамонты сзади тоже вздымали свои хоботы и тоже чуяли пьянящий аромат. И стадо неслось навстречу реке, не помышляя об отдыхе. И всё же Старой Мамонтихе было не по себе. Она чувствовала, что всё равно не смогла бы надолго остановить этот бег, это не в её воле. Она должна была торопиться к воде, увлекая за собой стадо. Но когда она останавливалась, чтобы тщательно осмотреться и принюхаться к новым запахам, могущим угрожать малышу - ей вдруг начинало казаться, будто запахи прячутся от её хобота, а унылая степь убегает от её глаз. Жёлтые травы словно бы не желали с ней видеться: не ластились к её нюху, не шевелились вместе с её дыханием, не привлекали пустой живот, а как-то задумчиво замерли, будто боялись обмолвиться - но о чём травам думать? И о чём мамонтам думать? Если они не выйдут к реке, то погибнет не только детёныш, погибнут все. Все как один. Может быть, именно этого жаждали коварные травы... никогда больше не попадать мамонтам в рот?.. Всё равно у Старой Мамонтихи выбора не оставалось. Как только детёныш, слегка передохнув, вновь мог встать на ноги, стадо незамедлительно продолжало свой путь. Вскоре после заката мамонты в очередной раз остановились. Старая Мамонтиха явно нервничала. Куда лучше двигаться в ночной прохладе, чем при дневной жаре. Но что она могла поделать? Ничего. До утра придётся отдыхать. Она покорно задремала, оставаясь на ногах. Всё стадо дремало, только Молодой Бивень не смыкал глаз и Густая Шерсть тоже. А Старой Мамонтихе уже снился какой-то нелепый сон. Она обрывала с деревьев пучки омелы, словно пустые птичьи гнёзда и ещё обрывала горькие листики душителя хмеля, а вокруг росли яблони, зелёные яблони с кислыми яблоками, а под яблонями копошились гнусные крупные муравьи и каким-то образом рыли глубокую чёрную яму. В яме пищал детёныш мамонта. Протяжно пищал не своим голосом. Старая Мамон-тиха не смогла вынести этого писка и покинула дурной сон. Стадо по-прежнему спало. Вдали пискляво выли гиены. Она встретила утро без сна. Протрубила вполголоса приветствие новому светилу, и давно уже ждущее стадо нестройно поддержало её клич. Проснувшемуся малышу хотелось играться, но нужно было идти. Они немного прошли, потом малыш захотел пососать материнского молока - никто не мог ему отказать. А раскалённое солнце неутомимо карабкалось кверху, всё опять повторялось и как будто бы не было видно конца. Но истомлённые хоботы чуяли влагу. Это самая трудная пора, когда уже чуешь влекущее, но не можешь никак дотянуться. Вскоре Старая Мамонтиха снова остановилась. И всё измученное стадо тотчас дружно замерло на месте, хлопая ушами. Что-то почудилось их вожаку, померещилось. Ветерок принёс новый запах, смутный. Непонятный, тревожный. Эти двуногие так коварны, могучей Старой Мамонтихе, не боявшейся никого, ни с зубами, ни с когтями, ни с лапами, из степных обитателей, достаточно было только намёка на запах непостижимых заклятых врагов, чтобы тут же забыть о желанной воде, сосновых ветках и свежей коре. Нет, Старая Мамонтиха много уже повидала на своём долгом веку. И сейчас она повернёт. Вода, ветки, кора отодвинутся, жары и жажды будет побольше, но этот мерзкий ненавистный запах не потревожит больше её хобота. Стадо свернуло от солнца против полудня. Все покорно брели разбухшей цепочкой в изменённом направлении, вожак властно прибавила шагу, ведь теперь идти дальше... но что за странные звери запрыгали далеко впереди?.. Что за каменный стук вдруг послышался?.. Стадо вновь остановилось и усиленно принюхи-ва- лось, но кроме суши мёртвой травы ничего не было в воздухе. А глаза видели странную важенку и непохожего волка, они забавно прыгали вдалеке, будто играли друг с другом, волк и олениха, гонялись друг за дружкой, но не как охотник и жертва, а по- другому, как двое детёнышей, шаловливых детёнышей. И стадо двинулось дальше, что за дело им до нелепых детёнышей - но теперь вдруг воздух наполнился резким запахом. Плохим запахом. Гарью. Там, где только что скакали детёныши, полыхал огонь. Стервятник Порывистый ветер щекочет кусты, и те заходятся смехом, переливаясь блеском листвы и краснотой спелых плодов. Круглокрылый канюк, сверху кажущийся синеватым, завис над кустами. Прожорливая мышь забралась чересчур высоко в поисках самых вкусных ягод и совсем не заметила нависшую смерть. Канюк сделал несколько медленных обратных взмахов крыльями и не очень умело опустился в тускло-зелёную гущу. Белый Стервятник предста-вил, как мышь ускользнёт, но обжора его подвела. Канюк неспешно поднялся над кустами с жертвой в когтистой лапе, подтянул лапу с добычей к голове и на лету оторвал полоску мышиного мяса. Очень маленькую полоску, но стервятнику всё равно стало завидно. Ведь не он оторвал, а канюк. Белый Стервятник всё видит. Хрупкую мышь в высокой траве разглядит он из поднебесья. Хотя нет ему прока от серых мышей. Все достанутся канюку. Бурые мамонты - это добыча. Добыча добыч. Такую никто не оспорит. Всем хватит. Даже ненавистному Чёрному Грифу, даже мерзкому Белоголовому Сипу, если те вдруг прилетят. Но чтобы стал мамонт добычей, прежде он должен упасть. И не подняться. У стервятника грязновато-белое тело, если глядеть на него свысока, как он сам любит взирать на остальных, а хвост и кончики крыльев заметно темнее, можно сказать, светло-чёрные. У него жёлтое лицо и лысый затылок, утеплённый едва заметным пушком. На жёлтом лице красуется блестящий жёлтый клюв с чёрным изогнутым остриём. После каждой сытной еды стер-вят- ник полощет в реке свою голову, блюдёт чистоту. От этой бдительной птицы не будет пощады упавшим. Никому. Канюк быстро расправился с мышью, сожрал на лету; Белый Стервятник и вовсе потерял к нему интерес. Куда приятнее наблюдать за львами, когда те замышляют охоту, когда их бесстрашный вожак вознамерился загнать добычу на притаившихся львиц. Ведь львы охотятся не на мышей, львы заботятся обо всех. Когда только не дрыхнут вповалку. Как сейчас. Львицы валялись на солнышке, задрав кверху лапы, красуясь белыми, бледно-пятнистыми животами, а изумлённые лошади наблюдали за ними так же, как и стервятник. Лошади подошли совсем близко и неприлично вытягивали морды, излишне любопытствуя. Молодой жеребец вообще едва не наступил на крайнюю львицу. Белый Стервятник даже подумал, не хочет ли тот её растоптать? Нет, жеребец лишь хотел получше запомнить смертоносный запах, чтобы всегда быть настороже. Всегда, когда львы не отдыхают, когда заботятся о других, о стервятнике в первую очередь. Но сейчас их разглядывать - только портить себе настроение, не нужны изголодавшейся птице эти ленивые неумехи. Лучше думать о мамонтах. Вспухшее бурое стадо еле плелось. Значит, еда стервятника плелась к нему ничуть не быстрее. Он мог не торопить свои глаза. Он умеет быть терпеливым. И если ему сейчас не насытить живот, он всё же может насытить душу. Насытить памятью. Давеча рухнул шерстистый возле оврага. Огромная туша. Казалось, большая удача. Казалось, нет больше нужды высматривать львиный помёт. Белый Стервятник тотчас был там. Но как следует поживиться не удалось. Стадо косматых гигантов не желало оставить чужую добычу. Они рыли землю своими грозными бивнями и сыпали сверху на мясо. Они бушевали, и больше всех Старая Мамонтиха, но что они могли сделать, нелепые гиганты... Солнце клонилось к закату, всех ждали дела, всех ждал свой путь. И путь мамонтов звал их к реке. И они отступили. И тогда пришёл черёд Белого Стервятника. Он камнем упал на огромную тушу. Нужно было разорвать живот возле заднего прохода, добраться до кишок, залезть внутрь, но клюв Белого Стервятника не способен проткнуть свежую шкуру гиганта. Как и клювы сородичей. И в суматохе они лишь сметали бессильными крыльями землю и ветки с павшего тела и пропускали гиен. У гиен крепкие зубы. Кажется, камни могут они перекусить. Буро-пятнистые твари, нетерпеливо толкаясь, уверенно вскрыли брюхо - и Белый Стервятник наконец тоже мог лакомиться. Никакой драки не было. Хватало всем. Даже пришедший из-за оврага лев не задирался, впился в плечо и мирно жевал. Светлый хохолок на затылке Белого Стервятника быстро испачкался кровью и внутренностями жертвы, он успел бы насытиться до отвала прежде темноты, но тут внезапно свалился кошмар. Старая Мамонтиха возвратилась. Она неслась, поджав хобот, наклонив голову, без единого звука, и хотела пронзить бивнями льва, но рыжий хитрец в последний момент сумел увернуться, гиены тоже бросились врассыпную с жутким визгом, крылатым же пришлось туго. С набитыми мясом зобами никто не мог быстро взлететь. И перьевой смерч закружил по степи. Старая Мамонтиха никого не щадила. В неистовой ярости давила и рвала, втаптывала в землю уже безжизненные тела и тут же бросалась за новыми жертвами. Белый Стервятник сумел-таки улизнуть. Смерть обошла его на сей раз. Не приметила сразу, а потом было поздно, когда он расправил крылья. Тяжело поднимаясь кругами, он с ужасом наблюдал, как гибнут сытые братья. Много погибло. Гиенам осталась пожива. Передавив всех стервятников, сколько могла, Старая Мамонтиха столкнула тушу собрата в овраг. И долго забрасывала землёй. А потом спустилась ночь, Белый Стервятник вернулся в гнездо, ночью царят гиены, ночью никто не оспорит их право. Утро, как и обычно, выдалось тихим. Такое же солнце, такой же ветерок. Всё та же иссохшая степь. Белый Стервятник поднялся в свой новый дозор, и его поражало пустынное небо. А на земле в глубоком овраге всё ещё пировали мерзкие гиены и острозубые шакалы. В овраг Белый Стервятник соваться не мог. Там бы он не взлетел никогда. Нет, теперь дожидался он другой удачи. Он зорко следил за усталым стадом Старой Мамонтихи и видел, как трудно идти им к реке наперегонки со смертью. Возбуждающие струи утробного газа больше не клубились у них позади. Ведь безмерные животы давно были пусты. И ещё Бёлый Стервят-ник видел по бокам стада, вдали, сопровожде-ние. Двуногие прочили гигантов своей добычей, а Белый Стервятник знал: после двуногих всегда остаётся, чем поживиться. И его ненасытная утроба радостно урчала вместо животов мамонтов. Но очень долго двуногие не нападали. Солнце поднялось совсем высоко и нещадно опаляло светлые крылья, лысую голову и клиновидный хвост. Даже игривый верхний ветерок где-то прилёг вздремнуть, а Белый Стервятник не мог оставить свой пост, кружил и кружил над стадом бурых гигантов, сверху, впрочем, не выглядевших особенно большими. Большие они только в размерах земли. Если же глядеть сверху, нетрудно приметить судьбу как у всех. Старая Мамонтиха, неизменно шедшая во главе стада, довольно часто посматривала вверх, будто ждала милости от беспощадного солнца или подсказки от безжалостной птицы. Но Белый Стервятник - уж точно - не желал ей ничего подсказывать. Единственное, чего он желал, так это попрыгать по её мёртвой туше. И по тушке спотыкавшегося детёныша тоже. Из его клюва капали тонкие слюнки, но эти дождинки не могли долететь до иссохшей земли. Жадный воздух их поглощал, выпивал всю их влагу, оставляя лишь невесомую алчность, которая, может быть, и долетала до бурых запылённых спин. В этом мире нет жалости. Все хотят есть. Есть, чтобы жить. Жить и радоваться. Чтобы кто-то мог радоваться, кто-то должен отдать свою плоть. Стервятники давеча отдали плоть. Теперь наступал черёд радоваться тем из них, кто остался. Белый Стервятник остался за всех. Из его клюва капали тонкие слюнки. Молод ещё Белый Стервятник. И, возможно, ему дольше всех парить над этой землёй. Век стервятника долог, если птица осторожна. Тогда переживает стервятник и мамонтов, и двуногих. Белый Стервятник тоже надеялся пережить и тех, и других. Потому что сверху ему виднее. Потому что он не торопится понапрасну. Потому что от своей судьбы никто не уйдёт. А канюк пускай ловит тщедушных мышей. И львы пускай спят. Резня Режущий Бивень притаился за валуном. За соседним валуном стоит Львиный Хвост, напротив них, с другой стороны, Корсак и Волчий Клык. На плоских вершинах валунов и на прилегающих скалах заготовлены метательные камни, теперь туда вскарабкались проворные юноши, они будут бросать камни и метать дротики сверху, тогда как Режущий Бивень и остальные нападут снизу. Режущий Бивень - хороший охотник и видный мужчина. Хотя его щупловатое телосложение наводит на мысль, что душа была занята чем-то другим, когда росло тело, и не очень заботилась о широких плечах или бычьих рёбрах. Иногда и так должно быть. Один берёт своё силой, другой ловкостью, третий хитростью, а ещё один просто предвидит, как оно выйдет само. Всем находится место на необъятной земле. Трудно сказать, красив ли этот охотник. Красота знаменуется слаженностью, нетревожимым счастьем, когда каждое на своём строгом месте и ничто не выпячивается. Но у Режущего Бивня иначе. У него преобладают глаза. Глубокие карие глаза незыблемо свидетельствуют о верности этому миру, тогда как немного мрачные густые сросшиеся волчьи брови в виде крыльев взлетающей птицы выдают интерес к мирам иным, способность разглядывать тьму. Из густых бровей над переносицей остриём взбегает игривая складка, деля основание лба пополам. Крепкие белые зубы проблескивают из-под неприметных, но торопливых в своей поспешности губ, прикрытых сверху чёрными усами. Прямой, с лёгкой горбинкой, выразительно чуткий нос и ровный мужественный подбородок довершают правильное лицо, ибо в том мире, где живёт Режущий Бивень, все лица правильные, когда их владельцы - охотники. Он одет в аккуратные кожаные штаны, на шее болтается ожерелье из медвежьих когтей. Длинные тёмные волосы украшены одиноким орлиным пером. С приходом холодов жена сошьёт ему куртку из меха, а пока его плечи, спина и безволосая грудь покрыты лишь крепким здоровым загаром да красноватой мазью, из-под которых едва пробивается затейливая юношеская татуировка рода Медведя племени Людей Срединной Степи. В небе недвижно повис чёрный коршун. Скоро прибудут ещё коршуны, а потом и вездесущие вороны, это плохой знак, слишком рано здесь коршун. Мамонты могут заметить. Юноша на валуне грозит кулаком зоркой птице, Режущий Бивень твердит про себя заклинание: 'О всевидящий Дух Орла! Не спугни наших мамонтов, которых сам нам отдал. Не оставь нас голодными на всю долгую зиму. Мы согласны отдать тебе твою дань, ты получишь своё, но чуть позже. Не мешай же нашей охоте сейчас. Прошу тебя, скройся!' Заклинание, кажется, действует. Коршун снижается, с рассерженным клёкотом скользит над головами охотников и исчезает за цепью камней. Затаился. Мамонты близко. Удивительная картина. Режущий Бивень спешит показать её своим копьям, осторожно высовывая наконечники из- за камня. Пускай видят добычу. Большущее стадо несётся без шума, без пыли. Будто во сне. Впереди Чёрный Мамонт, отважный охотник, приманка. Он мчится согнувшись, вприпрыжку, он сейчас мамонтёнок, зовущий на помощь. Вот он достиг ямы, укрытой ветвями, для него специально переброшено деревце наискосок. Он несётся по дереву, даже играючи подпрыгивает. Изумительно похож. Пересёк яму, обернулся, трубит, трясёт своим хоботком. Старая Мамонтиха до сих пор не видит подвоха. Опустив хобот и прижав уши, спешит в ловушку. Три шага. Два. Всё! Грохот, рёв, столбы пыли - кажется, небо само затряслось, а земля и подавно идёт ходуном. Дружный клич охотников с тыла: мамонты замкнуты, люди с факелами в руках выскакивают из-за камней и преследуют стадо, гонят вперёд. А впереди Старая Мамонтиха ухнулась в яму с острыми кольями, позади бежавшие мамонты падают сверху: один, ещё один, ещё... Рёв. Грохот. Будто все молнии сразу сошлись в одном месте. Яма заполнена доверху, но огромное стадо охвачено паникой и не в силах остановиться. Ведь последние, сзади, не ведают, какой лютый ужас свалился на вожаков. У них свой двуногий Ужас мечет горящие факелы под ноги - и гигантские звери несутся по спинам, по головам своих братьев, заполнивших яму и уже вряд ли живых. Теперь новые спотыкаются, падают, загромождают проход - а последние всё ещё давят. Словно рушится мир. Раскалывается и рассыпается. Несколько мамонтов вырвались из затора, бросились по сторонам. Теперь с валунов и со скал им на головы летят камни, звери обезумели от боли, готовы крушить что попало, даже друг друга. В неистовой ярости сталкиваются, мечутся - но никто не уйдёт. Никто не должен уйти. Режущий Бивень метнул копьё. Бросок неудачный, кремневое остриё обломилось. Раненый зверь беснуется всего в нескольких шагах, но между валунами вкопаны колья или вырыт ров, где земля мягче. Обезумевший исполин бросается в ров, падает на передние но-ги, мощными бивнями рушит стену песка. Режущий Бивень бросает второе копьё. Это проходит сквозь ухо и застревает в шее. Из уха сразу сочится кровь, мамонт истошно ревёт, но не перестаёт работать бивнями, заваливая яму под собой. Сверху на него падают камни, два копья Львиного Хвоста вонзились в бок, но ничто не способно остановить разъярённого гиганта. Ещё немного, и засыплет он ров, вырвется на свободу. Режущий Бивень своё последнее копьё целит в глаз, тщательно целит и шепчет: 'Брат, воткнись глубоко, чтобы не было худо'. Мамонт всё время судорожно трясёт головой - но вот точный бросок, визг, теперь уже жалобный визг, копьё всажено в глаз на целый локоть, и теперь охотник торопится извиниться. 'О, Большой Мамонт! - кричит он. - Прости, что я заберу твою плоть. Не гневись. Когда-нибудь придёт и моя пора расстаться с этой землёй - и мы будем квиты'. Мамонт, похоже, его понимает, быстро смиряется, залитый кровью. Но чуть дальше другой исполин сумел прорваться - и теперь бросается на охотника. Режущий Бивень видит глаза исполина, пылающие угольки, смерть совсем рядом с ним, смерть достанет его, он ничего уже не сможет сделать, подошёл его черёд, так стремительно подскочил. Не двигаясь, он холодно смотрит смерти прямо в очи. Лялякать не о чем. Но удачно пущенное Львиным Хвостом копьё настигает гиганта, тот, вдруг, спотыкается и, присев от свирепой боли, оборачивается. У Режущего Би-вня появляется возможность. У него ведь остался топор, в три прыжка он подскакивает к раненому зверю и сильным точным ударом перерубает сухожилия на согнутой в колене передней ноге. Теперь успеть отскочить, Режущий Бивень хочет успеть отскочить, но хобот гиганта всё же проворнее, удар приходится по щеке, из глаз сыплются искры - и вслед за ними падает тьма, сплошная завеса. Пробуждение Он пробуждается то ли от шума, то ли от того, что кто-то бесцеремонно копается у него во рту. Гомон людей перемешан с вороньим карканьем, клёкотом коршунов, волчьим скулежом и тявканьем шакалов. И над всем этим витает густой запах крови. Он видит небо. Синее небо плотно заполнено птицами. Низким солнечным лучам трудно пробиться сквозь трепет чёрных крыл. Голодные птицы шныряют вверх-вниз, потом падают камнем на землю, бесстыдно подхватывают кусочки чужой добычи и тут же стремительно взмывают ввысь, опасаясь заслуженного наказания. Ведь их долю отложат отдельно. А они, нетерпеливые, выхватывают не своё. Но теперь им ещё нужно отбиться от менее храбрых сородичей, которые со страшным гвалтом налетают на смелых воришек и пытаются вырвать из клюва добытое. Коршуны атакуют ворон. Во-роны набрасываются на коршунов. И вороны на ворон тоже. И коршуны на коршунов. Только стервятников нет в этой сутолоке. Режущий Бивень лежит на носилках. Чёрная Ива, его молодая жена, принесла мех воды и, смеясь, брызгает мужу в лицо. Увидев, что тот открыл глаза, она хватает его за руку, пытается поднять: - Хватит лодырничать. Пора резать мясо. Костры уже горят. Действительно, запах крови потихоньку перебивается запахом дыма, не один день предстоит людям свежевать туши, коптить и вялить мясо. Режущий Бивень шевелит ногами. Кажется, целы. Он сможет подняться, он пытается встать, но резкая боль в боку останавливает его полуприсевшим. А через мгновение он и вовсе садится на носилки. - Прекрати, лодырь! Никто тебя не понесёт, - хохочет жена, и её беззаботный смех сразу притупляет боль. Режущий Бивень - охотник и воин, не к лицу ему корчиться и кряхтеть, он был непочтителен к мамонту, нанёс смертельный удар прежде, чем извинился - и был за это легонько наказан, мамонт шлёпнул его, как ребёнка, ладошкой - да и только. Жена давно это поняла, потому и смеётся. Пора улыбнуться и ему самому. Однако во рту у Режущего Бивня не всё в порядке. Правая щека болит, скула распухла, и за щекой плотно напихана трава. Жена замечает его недоумение и, смеясь, поясняет: - Мамонт взял у тебя два верхних малых коренных зуба. Болотная Выдра уже посмотрела рану и положила тебе лекарство из разжёванного тысячелистника. Ты теперь Сломанный Зуб. Чёрная Ива хохочет ещё громче, а Режущий Бивень ощупывает распухшую щеку. Что ж, отныне ему труднее будет есть мясо. Но сколько может жена хохотать... - Ты уже принесла инструменты? - голос его заметно не изменился; значит, действительно, всё в порядке. - Конечно, - отвечает жена. - Вот он, твой нож, - она подаёт ему большой кремневый нож-секач. А в другой руке у неё тут же оказывается нож поменьше, её собственный. Пора за работу. Все уже трудятся. - Мамонты никого не забрали с собой? - последний вопрос. - Нет, все тут, - обратно смеётся жена, обводя грациозным взмахом руки пространство вокруг себя. И коварно добавляет: - Кроме твоих двух зубов. Теперь смеётся и Режущий Бивень. Дались ей его зубы. Разве это главное. Разве это? - Духи к нам благосклонны, как никогда. Кто ещё так сумеет? - веселится Чёрная Ива. Но муж уже глядит строго. И вправду, пора за работу. Но сначала за ним остался долг. Львиный Хвост и Гривистый Волк уже вскрыли живот его мамонту, разрезали шкуру толщиной с большой палец, и вынули внутренности. Режущий Бивень снимает штаны, остаётся полностью голым. Сквозь вскрытый живот он осторожно влезает в межрёберную полость убитого мамонта, в большую красную пещеру со стенами из рёбер. Одинокая муха одурело жужжит в полутьме густого кровавого запаха. Покуда не стало дурно, Режущий Бивень торопится высказать необходимое Тому, кто ещё не покинул эту пещеру. Пусть большой брат не злится и не вредит. Со всеми так будет. Перед пиром Режущий Бивень любит свою жену. Высока ростом, стройна, умелая и прыткая, сильная, свежая - лучшую женщину разве можно сыскать охотнику? Нельзя. Негде. У неё гладкая любвеобильная кожа, длинные изысканные ресницы, говорящие о привязанности, на её пальцах короткие торопливые ногти, её руки нежны как ветки берёзы, тело как мечтательная грусть речной ивы, свесившейся над водой - но главное... главное то, что вся эта привязанность, торопливость и любвеобилие, вся эта мечтательность, всё... принадлежит ему. И он сразу запутается в словах, если захочет её обрисовать, хотя бы приблизительно. Просто Чёрная Ива прекрасна. Воистину. Весной он вырезал из бивня её фигурку, очень умело вырезал. Он вложил туда всё своё мастерство и даже кое-что большее. Фигурка так походила на Чёрную Иву, что та захлопала в ладоши от восторга, когда увидела. Прекрасная была фигурка. Он очень тонко перенёс любимые черты на податливый бивень, он долго просил этот бивень поддаться и вместить красоту,.. но Чёрная Ива напрасно хлопала в ладоши от восторга. Когда фигурку увидел шаман, он похвалил резчика за мастерство, а потом обозвал глупцом. У-Отсо сказал, что раз Чёрной Иве так понравилась фигурка, её душа может нечаянно переселиться туда, и тогда глупый резчик останется с резной Чёрной Ивой из бивня. Конечно же, он хотел оставаться с Чёрной Ивой из плоти, он так лелеял её - и как ни жалко было великолепной фигурки, всё же он бросил свою работу в огонь, чтобы не соблазнять душу любимой. Чтобы всё оставалось как есть. Потому что это прекрасно, как есть. Потому что лучше и быть не может. Невозможно представить. Да и зачем? Режущий Бивень вырезал и затем вытащил огромное мощное сердце гиганта. Два таких сердца по тяжести будут как Чёрная Ива. Ну, может, чуточку легче. Но только самую чуточку. Она ведь как пёрышко. Он поднимет одной рукой. Она нарезает большие куски мяса на длинные узкие полоски и раскладывает на шкуре. Он порезал сердце и рубит для неё большие куски, но временами останавливается и исподтишка поглядывает на увлечённую работой жену. Её колышущиеся смуглые груди с нежными сосками опять не дают ему покоя, он взял бы её прямо сейчас, забыл бы обо всём и взял бы, ведь она - сама молодость и сама красота. Она словно сила весенней земли, ждущей дождя. Перед ней не устоять. Нет... Серые галки сидят на широких ветвях ближнего тополя. Сидят парами. И одна птица вдруг спорхнула вниз, когда Чёрная Ива на миг отвернулась, бесстрашно склюнула упавший мясной огрызок прямо у неё под ногами. И тут же обратно взлетела на ветку. С добычей. Чёрная Ива заметила и всплеснула руками: 'Ах ты седовласый воришка! Ну ладно уж, ешь'. Но воришка украл не для себя. Для неё, для подруги. И та уже кланяется подобострастно и плаксиво щебечет, словно галчонок. И он, как галчонку, пихает ей лакомство в клюв, проталкивает прямо в глотку. Подруга сглотнула и аж засветилась от удовольст-вия к зависти остальных. А воришка подбоченился горделиво, взъерошил голову, прикрыл томно глаза и уже подставляет подруге серую шейку: 'Почисть-ка теперь мои пёрышки! Отрабатывай!' Отрабатывает. И Чёрная Ива нет-нет да и глянет туда - и опять улыбается, молвит: 'Хитрец'. А Режущий Бивень исподтишка наблюдает за нею, и когда она произносит: 'Хитрец', - он всегда отворачивается, словно не слышит. У Режущего Бивня помимо зубов разбито бедро и плечо. Но кости целы. Жена вместе со знахаркой Болотной Выдрой наложили ему повязки из размягчённой коры с нужными листьями, покуда он путешествовал во тьме, быстро всё заживёт. Если б мог бы он сейчас уединиться со своей Чёрной Ивой, зажило бы ещё быстрее, это уж точно. Но он вынужден здоровой рукой разрубать тушу. Рубить левой не так привычно, но хороший охотник всё может, а он ведь хороший охотник, он сегодня это ещё раз всем доказал, и жена, несомненно, сейчас им гордится. Будто поймав его мысли, жена бросает и в его сторону тайный улыбчивый взгляд, глаза их встречаются - и они снова смеются. Как дети. Детей у них пока нет. Чёрная Ива совсем молодая. Но скоро будут и дети, Режущий Бивень не сомневается. Уж он постарается. Не всё же ей мясо полосовать. Подруга Чёрной Ивы кличет их к большому костру. Лучшие куски поджарены, печень и сердце для духов готовы, можно начинать пир. Жертвы духам Шаман У-Отсо, идя по кругу, размашисто бьёт в бубен. Так стучит сердце. Но не одно, маленькое, а большое. В котором все сердца сразу. Бум-бум-бум... Сверху на голове шамана закреплена уродливая Маска мамонта в виде человечьей головы с круглыми ушами и маленькими бивнями во рту. Уродливой она кажется для людей, да и то только для не понимающих, для женщин в первую очередь. Темя маски увенчано чёрным диском Луны, на котором сидит дух Кумира. Одет шаман в ритуальный передник из рыбьей кожи с изображениями духов-помощников, передник подпоясан широким поясом Силы. На голой груди У-Отсо вытатуированы змеи и морда Медведя. Поверх татуировки, поперёк, сегодня проведены красные и чёрные полосы специально для душ мамонтов, чтобы ввести в заблуждение. На шее на крепкой нитке болтается зелёное нефритовое Кольцо Всех Миров. В таком наряде шамана трудно узнать. На него опасно пристально смотреть. Духи входят в него. На нижних ветвях молодой кудрявой берёзки развешены деревянные фигурки зазываемых духов, идолы. Их имена на древнем тайном языке известны немногим. Только тем, кому полагается знать. Для остальных же достаточно таинственных слов и того, что и так видно. Внизу под деревом полыхает священный огонь, на котором поджариваются дары обитателям неба и грозным стихиям земли. Огонь изрядно приправлен чистым сушёным шалфеем, дым благовонный, духам понравится. Охотники становятся в круг и берутся за руки. Женщины и дети позади круга, они подносят цветы и свежие зелёные ветки, чтобы в последний раз накормить души мамонтов. Режущий Бивень не может стать в круг. Он пролил свою кровь, провинился. Он и ещё трое охотников. Эти четверо становятся на колени внутри круга, по правую руку от шамана У-Отсо. Шаман берёт в руки трещотку . Всё племя замерло, и только трещотка тревожно трещит, и ей вторит зычный глас шамана. Он взывает к солнечному восходу, к дающему силу полудню, к проницательному закату, к очищающей ночной стороне, к небу, к земле, к срединному миру. Всех духов зовёт он в свидетели. И великого духа Мамонта тоже. И духи нисходят. И входят в фигурки. И шаман кормит фигурки свежей кровью, а потом просит прощения у духа Мамонта. Охотники начинают свой танец. Не расцепляя рук, все вместе делают шаг назад, громко притопывают левой ногой - и теперь шаг вперёд, взмах руками. И снова назад. Обратно вперёд - и новый взмах. Женщины сзади строя бросают поверх их голов цветки и зелёные ветки внутрь круга. А охотники дружно поют свою песню: Могучий гигант с бурой шерстью! Нет никого сильнее тебя, Нет никого мудрее тебя, Нет никого прекрасней тебя Из тех, чьи следы остаются в степи. А я только жалкий нелепый охотник, Я вышел с копьём в моей хилой руке. И рука моя жаждала бросить большое копьё И облегчиться... Режущий Бивень взывает к Великому духу. Он отнял плоть бурого мамонта, но ведь так будет и с ним, ведь он, когда придёт время, отдаст свою плоть и уйдёт в другой мир, туда, куда спроваживают сейчас охотники тени мамонтов. Это не просто. Тени большие, громадные, приникли к земле, присосались - и всё же с каждым дружным взмахом охот-ничьих рук поднимаются в воздух, парят. Женщины швыряют для них их любимые угощения, сосновые ветки, цветы, охапки листьев - пусть не держат зла тени мамонтов, пусть не мечутся над землёй, пусть поймут, что Великий дух так рассудил, что сегодня выпало жить здесь охотникам; им - уходить и рассеиваться. Чтобы когда-то вернуться обратно. Шаман снова бьёт в бубен, громко-громко бьёт в бубен - и вдруг прочной глыбой падает тишина. Остатками жертвенной крови шаман заливает священный огонь, пламя гаснет, шипит, обращается в густой дым, возносящийся в царствие духов. Застывший круг распадается. Охотники обнимают друг друга. А женщины мягкими ветками игриво стегают четвёрку проливших свою кровь. Режущий Бивень закрыл глаза и всё ещё мысленно просит прощения, ощущая удары пахучих веток по голове и плечам. Женщины выбивают остатки вины, вытрясают дух зла. И когда стеганья прекращаются, Режущий Бивень может подняться с колен. Теперь он такой, как и все, теперь он очистился и обнимается с остальными охотниками; потом к ним подбегают женщины, дети - и все стремятся дотронуться до счастливых победителей. И вот, наконец, начинается пир. Пир Что может быть вкуснее свежеподжареного сочного мяса? Лакомятся все: охотники, женщины, дети. И даже старики пришли уже из стойбища, принесли соль и приправы. И даже приблудным волкам в стороне набросали ненужных кишок и хвостов. Пирующие облепили костры, выхватывают из ароматного дыма, втыкая острые костяные палочки, дымящиеся куски мяса, немного отходят назад, садятся, а освободившиеся место у огня тут же занимают следующие. Все разговоры мужчин теперь о пиве. Как бы сейчас оно пригодилось. Пора отправлять женщин в степь по зерно. И в лес пора за рекой, орехи поспели. Самим же мужчинам подошло время готовить сети. Благодатная пора! Скоро пойдут по реке на нерест невообразимо вкусные таймени. Их едят даже сырыми, вкус этой крупной рыбы столь нежен, что огонь только попортит её. Ради тайменей можно забыть на миг и о мясе мамонта, Режущий Бивень положил на колено свой остывший кусок и увлечённо рассказывает Львиному Хвосту, какие громадные рыбы шли вверх по реке прошлым летом. Львиный Хвост согласно кивает, и когда собеседник его замолкает, вспомнив о мясе, теперь сам Львиный Хвост ведёт речь о рыбе. Ведь и он рыбак не из последних, ведь и он там был - и снова будет. Но ещё несколько дней всему племени придётся потратить на вяленье и копченье мяса мамонтов. По другую сторону от Режущего Бивня жуёт свой кусок Кривой Хребет. Он тоже был ранен на великой охоте. У него разбиты колено и локоть. И, похоже, сломано ребро. Кривой Хребет не весел. Ему всегда не везёт. И жена у него совсем дряхлая. И Режущий Бивень, глядя на соседа, тоже мрачнеет: - Кривой Хребет, а ведь солнце мигало, когда мы просили прощения. Ты не приметил? - говорит он вполголоса. - О чём ты, Режущий Бивень? - уныло возражает Кривой Хребет. - Всё в порядке. Духи к нам благосклонны. Плохой разговор. Скучный он человек, Кривой Хребет. Всё ему худо. Как львы рычат даже во время еды, так и он. Говорит: 'Всё в порядке', - а на лице будто медведи отплясывали. И как ему верить? - Последних мамонтов мы убили в степи, - продолжает Кривой Хребет. - Вот раньше их было не счесть, говорят старики. Но тогда зимы долгие стояли. А летом прохладно было. Теперь мамонты ушли в тайгу. И ещё дальше в тундру, на северо- восток. Худо нам будет. Режущий Бивень слегка усмехается. Не долго ждать пришлось. Так бы и начинал. А то: 'Всё в порядке'... - Но одного зверя мы упустили, - встревает в беседу Львиный Хвост. Ушёл Хитрец целым и невредимым. И теперь может мстить нам, ежели не трус. И упредить может другие стада. - Кого ему упреждать? - кисло противится Кривой Хребет. - Нашего раненого мамонтёнка, которому мы сохранили жизнь? Шаман хотел его принести в жертву, но когда увидел, что тот хромает, велел привязать к дереву. Пущай пока пасётся. Кривой Хребет испортит любой разговор своей мятой рожей. Такой запросто накаркает беду. Режущий Бивень тянется за новым куском, а потом невзначай пересаживается. Пронзительный детский крик поднимает мужчин на ноги. Две гиены рвут крайнюю тушу мамонта, уже добрались. Несколько охотников бросаются туда с камнями и палками - гиены трусливы, но также хитры и коварны и очень умны. Эти пятнистые падальщики знают доподлинно, сколь далеко летит камень, и не отступят ни на миг раньше. Гиена - омерзительный зверь. Неопрятный. Нечистый. Якшается с тёмными силами. Намного крупнее волка, но с виду неуклюжа. Широкие плечи, скошенная спина, передние лапы длиннее задних, оттого зад будто приплюснут. Словно Великий Дух ещё в детстве шлёпнул гиену по заднице за её подлость. У неё всегда грязная и оттого резко пахнущая косматая бурая шерсть с редкими светлыми пятнами. Зато ни у одного зверя в степи нет зубов крепче гиеновых. Человек не всегда камнем может так раздробить кость, как сделает это гиена своими челюстями. Людям нужно её опасаться, особенно ночью, когда бродят гиены огромными стаями и нападают на спящих. Но и днём эти твари приносят несчастье. Отступили гиены перед людскими камнями. Но аппетит разыгрался, не хотят уходить. В темноте поблескивают сине- зелёные огоньки жадных глаз. Чёрный Мамонт с ярким факелом в руках остался у крайней туши и ещё двое юношей с ним. До утра теперь караулить. А гиены степенной трусцой направились к волкам. Трое приблудных волков как будто уже насытились, однако не те это звери, чтобы отдать своё. Тоже охотники. Гиена крупнее волка и, должно быть, сильнее. Но заметно трусливее. Никогда не нападёт она в лоб. Её приём: обойти сзади и вцепиться крепкими зубами во вражий хребет у основания хвоста. Или просто цапнуть за ногу. Так и сейчас. Волки оскалили зубы и яростно рычат, сбившись в кучку. А гиены со своей коварной улыбкой, кивая голо-вами и задрав торчком короткие щетинистые хвосты, полубочком носятся вокруг, дожидаясь момента, когда какой-нибудь из волков зазевается и хоть на миг подставит спину. Однако серые начеку. И совсем не боятся. Их больше. Они проворнее. Охотникам нет особого дела до звериных свар. Вернулись к кострам. Но двое оставшихся подростков с короткими дротиками сумели подкрасться к месту драки, покуда гиены безуспешно окружали волков. Волки - благородные звери. Но не мерзкие падаль-щицы. Разом метнули юноши дротики, и один глубоко воткнулся в пятнистое плечо. Истерично захохотала гиена, поджала хвост и, кривя пасть, понеслась прочь. Её песенка спета, ведь дротик отравлен. Очень скоро повалится наземь зверина, забьётся в предсмерт- ной судороге, испуская кровавые слюни. Так ей за жадность. И товарка её, оставшись одна, тут же скрылась в сгустившихся сумерках. Юноши, издав победный клич, вернулись обратно. Волки разлеглись на траве. Вокруг костров разговоры утихли. Люди спешат закончить трапезу, потому что ждёт их работа всю ночь. Одним предстоит охранять трофеи великой охоты от ночных мародёров, львов и гиен, другим нужно разделывать туши. Потому что времени мало. Летом мясо пор-тится быстро. Режущий Бивень поднялся одним из первых. Совсем стемнело. В трёх шагах от огня уже ничего не видать, покуда глаза не привыкнут. Кто-то молча стоит впереди. Старейшина Бурый Лис. Режущий Бивень хочет его обойти, но у старейшины к нему дело. - Режущий Бивень, ты ранен. Ты можешь спать эту ночь. Теперь планы меняются. Он воткнёт в землю несколько бивней, натянет свежую шкуру и устроит шалаш. Но сначала он хочет предупредить Чёрную Иву, что ей придётся работать одной. Он направляется в сторону женского смеха, однако громкие крики с другой стороны останавливают его. Случилось невероятное. Как будто тень мамонта вернулась в плоть. В кругу огней, весь в жутких красноватых отблесках, стоит страшный гигант. Распустив уши, пригнув грозные бивни к земле, он угрожающе мотает головой. Режущий Бивень бросается туда, не вспомнив об оружии. Двойной Лоб Двойной Лоб шёл в конце стада. Вместе с Урчащим Животом они прикрывали с боков Густую Шерсть, перед которой бежал её Бурый Комочек. Двойному Лбу было трудно понять, куда столь упорно ведёт их Старая Мамонтиха, ведь призывный запах реки давно уже достигал его хобота совсем с другой стороны, но он не мог просто так взять и свернуть напрямую. Кто бы тогда прикрывал Густую Шерсть? А потом задрожали земля и воздух. Отчаянный рёв грозил разорвать его уши. Шедший за ними Короткий Хвост вдруг рванулся вперёд словно бешеный, оттолкнув Густую Шерсть. И тут что-то стукнуло Двойного Лба по голове, и в глазах его потемнело. На спину упала горящая ветка, шерсть его задымилась, он взвыл от боли. И бросился прочь. Но в глазах оставалось темно. Он не заметил, как нога зацепилась о что-то мягкое, совсем маленькое и нежное. Он не видел, он только почувствовал, как другая нога утопает в тёплом шерстистом комочке. И заревел ещё громче от ужаса. Впереди перед ним возвышалась скала. Он готов был ударить даже скалу, потому что спина его невыносимо горела, а ноги всё ещё помнили мягкое. Он с разбега ударился лбом о скалу - и лоб его выдержал. А скала зашаталась. И со скалы, откуда-то сверху, спрыгнул двуногий, побежал, завертелся и сразу упал. Двуногий - его вечный враг, он вполне мог прикончить распростёршегося двуногого, затоптать, и всё же ноги никак не хотели топтать, Двойной Лоб почему-то решил прикон-чить скалу. Он упёрся в неё мощным лбом и огромными бивнями, надавил - и скала подалась, повалилась. Вместе с ней отлетел и кусок его бивня, но зато Двойной Лоб был свободен. Он вполне мог протиснуться между упавшей скалой и другим валуном. И он сделал это, ничуть не задумываясь, и помчался куда-то дальше. А вдогонку ему неслись крики и рёв, и он внятно желал лишь одного: не слышать! не слышать! не видеть! Нескоро он успокоился. Хотя спина его уже не горела, только ныла, а глаза вновь смогли различать, он не стремился ничего различать, он просто брёл в полутьме, куда-то брёл, и его чуткие уши всё ещё слышали рёв. Этот рёв прилепился к ушам, будто сухая трава к густой шерсти. Он остался один, совершенно один, каким-то образом он точно знал, что нет больше ни Старой Мамонтихи, ни Густой Шерсти, ни кого-то ещё из его бывшего стада. Нет никого. Только он, один он, нелепый гигант в опустелой степи. Вскоре он понял, куда он бредёт. Он описывал круг, широкий круг возле страшного места, он не мог оторваться оттуда, что- то незримо его звало. Но ему было страшно ответить на зов. Обломанный кончик бивня неприятно нудил: то ли чесался, то ли даже болел. Зато рёв в ушах прекратился. Остался звон. И ещё издалека доносилась задорная песня проклятых двуногих. Двойной Лоб повернул голову. И чуткие уши прилежно уловили чуждые звуки. Могучий гигант, ты столь огромен, А я, жалкий охотник, так мал. И так глуп. Как мог я заметить тебя? И я перепутал шерстистый живот Со степной крышей, что держит небесные воды. Я метнул копьё в крышу, чтоб отворить небо, Чтоб пошёл дождь И напоил иссохшую землю. Я не знал, что крыша была лишь твоим животом. И моё дурное копьё протыкало крышу степи, Так оно думало. Но заместо воды полилась твоя кровь, И ты теперь мёртв. Я не трону тебя, не оскверню. Но жена моя, мои дети и моё племя Съедят твою плоть и заберут твои кости, Дабы не оставлять твоё мясо мерзким гиенам, Исчадиям тьмы. Чтобы не гнило оно под безудержным солнцем, Не зловонило, разлагаясь. Прости мою глупость, великий гигант! Понимал ли последний мамонт, о чём эта песня?.. Скорее, чувствовал. Он действительно чувствовал нечто, неизъяснимо нелепое, жуткое и щемящее. Что с его бесполезной огромности против коварства двуногих? Что с его безразмерного живота против голой степи? Что с его густой шерсти против палящего солнца? И что с его видящих глаз, его чутких ушей и умелого хобота против его одиночества? Не ему принадлежит эта земля. Не ему. И никогда не принадлежала ему, никогда. Он только гость, нелепый гость, совер-шенно нелепый под этим небом, ко всему безразличным. Двойной Лоб наткнулся на странное дерево без сучьев, без листьев и без коры, но прямое и пахнущее двуногими. Метка. Знак хозяев степи. Настоящих хозяев. Он вырвал хоботом знак, переломил пополам и разбросал бивнями груду камней у его основания и даже оставил поверх свою метку, помочился... И потом испражнился на кучу обломков и хотел что-то сделать ещё - но всё равно не он был хозяином и не Старая Мамонтиха. Нет! И всё так же нелепо Двойной Лоб побрёл дальше, а потом вдруг свернул на голоса. Смеркалось. Его слабые глаза различили лишь длинные тени от скал по сторонам и ликующую красную пляску огненных языков впереди. Он обречённо шагал на языки. Он не хотел оставаться один. Он намеревался присоединиться к своему стаду, куда бы оно не отправилось. Конечно, он не обманывался. Его хобот не мог обмануться. Омерзительный запах поджаренной смерти пропитал всё вокруг, даже первые звёзды. И гиена, спутница вечной тьмы, вдруг захрипела почти под его ногами. Он не стал поворачивать. Он лишь удивился, какое странное место, смерть воевала здесь даже с гиеной, смерть меняла союз-ника, смерть предпочитала двуногих. И он шёл к двуногим. Сам шёл к двуногим. Пересёк цепь огней и подкрашенной тенью остановился внутри красного круга. Двуногие засуетились. Они вовсе не ждали его. В их руках не оказалось привычных палок. Они бросились врассыпную... но они окружали его со всех сторон. А он стоял, оттопырив уши и покачивая головой. Он знал, что двуногие чувствуют его нерешитель-ность, и сейчас острые палки появятся, прорастут, а затем полетят в его сторону и проткнут его шкуру, его спину, живот. А после двуногие станут петь, будто пытались выпустить звёзды - он это знал, но всё так же мотал головой, потому что только двуногие могли справиться с этой безмерной нелепостью. Не преходящей. Но разве можно предугадать двуногих? Один из них, непохожий на всех, странно одетый и сильный, безудержно сильный во взгляде тёмных очей, вышел вперёд и поднял руку. Он хотел говорить, говорить с ним, Двойным Лбом, и он заговорил: - Мы не станем тебя убивать, Мудрый Лоб. Но и ты не мсти нам. Мы отдадим тебе жертву. Мы вернём тебе твоё. Из-за его спины показалось Рваное Ухо. Детёныш из стада Старой Мамонтихи, из его стада, Двойного Лба. Двое двуногих подталкивали детёныша сзади, но тот уже заприметил сородича, поднял хоботок и жалобно затрубил. Двойной Лоб рванулся к детёнышу. Двуногие не мешали ему, двуногие тут же исчезли во тьме, только их плотный запах не мог испариться, но Двойной Лоб не помнил уже о двуногих. Он гладил Рваное Ухо. Нежно ласкал его хрупкую спинку своим мощным хоботом, а детёныш в ответ радостно тёрся о его заднюю ногу, выщупывая воображаемое вымя своим тоненьким хоботком. А потом они направились в степь. Любовь Режущему Бивню не спится. В его лёгком шалашике нет боковых стен, потому ночные звуки и ночные события неукротимой рекой проносятся сквозь его укрытие. Вот грозно и надрывно зарычал лев. И тут же нервно захихикали гиены. Осторожно оспаривают ночную власть у царя зверей... Вот воют волки. Эти сами по себе, эти самые умные, не останутся без добычи, дождутся. Вот с другой стороны раскатисто заржал жеребец. Ведёт свой табун на водопой. Вольготно сейчас в степи лошадям, когда все хищники стеклись к людям за своей долей с великой охоты... Залаяли шакалы. Громко гукнула сова. Даже кваканье лягушек с недалёкой реки достигает шалаша. Медведь пришёл с гор. Или переплыл реку. Его отрывистый рык тоже участвует в ночном хоре. Скоро здесь будет много медведей, близится их пора. Заспорили люди. Вспугнули ночных птиц. Режущий Бивень не слышит причины пустяшного раздора, до него долетают лишь возбуждённые ухи и ахи, и это всё так несерьёзно, просто смешно по сравнению с тёмным, проколотым яркими звёздами небом. Вот красный Марес, причина пожаров. Жирный и злобный, опасный. Нельзя с ним шутить. От него тянется через всё небо Путь Кабарги, много-много следов. Большая Звезда, где отдыхают шаманы во время своих путешествий, одна в стороне. Мерцает. Ведёт разго-вор. На западе вот-вот взойдёт ночное светило, скоро станет светлее. Жёлтая Утрянка, звезда влюблённых, тоже ещё не видна, но Режущий Бивень упорно хочет её отыскать, но не может, и ему уже надоело разглядывать небо. Смеются женщины. Задорно смеются, и этот смех... он очень знакомый. Режущий Бивень не сомневается, это смеётся его жена, Чёрная Ива. Он приподнимается, садится, и голова его упирается в низкую крышу из свежей, густо пахнущей шкуры. Возле одного из костров неподалёку Чёрная Ива беседует со вдовой Крикливого Селезня. Вдове нельзя раскрывать рот, она бегло говорит руками, но Режущему Бивню её слова плохо видны, потому что хохочущая жена заслоняет их своей спиной. Вдова и сама улыбается. Хорошо, если даже вдовам весело. Засияло во всей красе ночное светило. Лунь, белый небесный бык, изливает на томную землю семя своих лучей, понуждая расти доверчивые травы. И доверчивые души понуждая воспарять. Режущий Бивень выбирается из шалаша, незаметно подходит к радостным женщинам. Чёрная Ива узнаёт его свист и внезапно смолкает. Вдова настороженно смотрит во тьму, но чтобы увидеть там прячущегося, необходимы глаза совы или же нос гиены. Вдова поворачивается, подбирает с земли свой скребок и возвращается к работе. И Чёрная Ива направляется к холмистой туше, опять режет мясо, не подаёт виду, ни одного взгляда в сторону, вся в работе. Режущий Бивень ждёт. Потрескивает костёр, прыгают красные тени по усеянной мясом траве, рычат медведи на реке, Кольцо Миров снит ночной сон, и оттого колышется тьма, плывёт в голове затаившегося охотника и клубится. Но что-то случилось у Чёрной Ивы. Сломался нож. Она огорченно показывает обломок вдове, сокрушённо машет рукой и, наконец, идёт к мужу. Она удивительно быстро находит его, ему даже не надо свистеть. Он берёт её за руку и молча ведёт к шалашу. Лунь заливает их спины мерцающим светом, вдова, может быть, смотрит им вслед, но какое им дело, они муж и жена. Перед шалашом они останавливаются. Режущий Бивень вдруг начинает говорить торжественно, будто старейшина на празднике: - Чёрная Ива! Пора тебе подарить племени сына. Пусть и он поглядит на это чудное небо. Пусть вдохнёт аромат степных трав. Пусть увидит, сколь прекрасны могут быть женщины, как пьянеет от них голова безо всякого пива. Доколе мне ходить безбородым? В серых глазах Чёрной Ивы блестят огоньки, лунные капельки: - Охотник, к чему столько слов? Проворонишь всю дичь. Он хватает её в охапку и затаскивает в шалаш. Она слегка упирается, понарошку: 'Ты же ранен... Разве можно сегодня, в такой день?.. Ведь нельзя...' Но он уже впился в её волшебную грудь, уже скинул повязку и рвётся в знойное лоно. Воздух трясётся от огненной страсти, звёзды таращатся в изумлении. Вдова Крикливого Селезня наверное слышит ярые вздохи, грустнеет - всему свой черёд. Высоко-высоко в мягком ласковом небе зажглась новая звёздочка. Это спорхнула розовой бабочкой душа с ветвей Древа Жизни. Увлёк её танец двух любящих тел, заметила Чёрную Иву, слилась в изнурительно сладком порыве с Режущим Бивнем. А вдова Крикливого Селезня скребёт новую шкуру. Только под утро придёт к ней на помощь товарка с новым ножом. Смерть Он просыпается на рассвете. Пепельное небо зарделось, что красна девица, а над самой землёй стелется лёгкая дымка тумана. Холодно. Режущий Бивень замёрз. Он вылазит из ночного укрытия, разминает кости, потягивается. Обе повязки на его теле ночью свалились, скоро открытые раны привлекут мух. Чёрная Ива трудится на своём месте. Она выглядит сонной, какой-то задумчивой, но руки её не утратили прежней ловкости. Вдова Крикливого Селезня неутомимо скоблит, подошедшего Режущего Бивня будто и не заметила, только усерднее стала тереть разостланную шкуру. - Чёрная Ива, мне надо сделать повязки. А потом иди спать. Я поработаю. Чёрная Ива осматривает раны мужа, чутко гладит рукой, в глазах замелькало лукавство: - Раны твои страшные. Я сбегаю к Болотной Выдре за листьями. Она упорхнула, как птичка; вдова Крикливого Селезня занята делом. Режущий Бивень садится на мягкую стопку сложенных шкур. День будет тёплым. Один из последних дней лета. 'Надо напомнить Чёрной Иве, что пора подновить зимние шкуры', - думает Режущий Бивень. У реки поёт иволга. Красивая птица, Жёлтое Брюшко. В утренней прохладе её присвист словно нарезан кусочками, и каждый кусочек изящен, как большеглазый детёныш газели, как сама птичка. Или как Чёрная Ива. Чёрная Ива подходит с другой стороны. И зовёт отойти. Она принесла свежие повязки и вместе с ними плохую новость. Заболел Чёрный Мамонт. Она не договаривает до конца, но Режущий Бивень без труда угадывает её дальней-шие мысли. Они виноваты. Нельзя было этой ночью им спать вместе. Духи прогневались. - Ерунда, Чёрная Ива, - говорит он вполголоса. - Какая духам разница... - но, возможно, разница и есть. Не в его силах знать. Если Чёрному Мамонту не полегчает, он, пожалуй, вечером сходит к шаману поговорить. Пока же нет причины для беспокойства. Чёрная Ива приладила мужу повязки и теперь может идти спать. Режущий Бивень остаётся работать вместе с вдовой. Вовсю занялся день. Рыжее солнце вскарабкалось выше скал, по остывшей земле задвигались тени. Проснулись вороны, наполнили воздух своими сплетнями, застрекотали в траве кузнечики. Занял привычное место высоко в небе стервятник, жадно следит за людьми, где оставят отходы. Однако там дежурят волки, лишь проворным воронам иногда удаётся что-нибудь отщипнуть, стервятник не может спуститься на землю. Коршун тоже не может спуститься, и потому гоняет ворон, одну подбил на лету, только серые перья посыпа-лись ворохом вместе с бешеным граем вороньей стаи. Мужчины собрались в кучку, о чём-то напряжённо толкуют. Режущий Бивень откладывает нож. Наверное, они обсуждают состояние Чёрного Мамонта. Ему тоже надо осведомиться. При его приближении разговор смолкает как по беззвучной команде. Никто не смотрит ему навстречу, все заняты чем-то своим и очень секретным. Разглядывают стороны света, наблюдают за вороньей кутерьмой. Режущий Бивень нерешительно останавливается, не дойдя пары шагов. Он уже хочет свернуть и пройти мимо как ни в чём не бывало, но Львиный Хвост, его лучший друг, кладёт руку ему на здоровое плечо: - Чёрный Мамонт только что нас покинул. Мы не виним тебя, Режущий Бивень. Все вдруг глядят на него, много пар глаз, много-много, а он ничего не способен понять, он отрывисто буркает: 'Да', - и спешит прочь. До ветра. Вдова Крикливого Селезня всё так же скоблит. Режущий Бивень останавливается прямо напротив неё, и слова его злы: - У тебя длинный язык. Вдова вздрагивает при его голосе, но тут же тень робкой улыбки крадётся к её губам. Её широкое и немного скуластое лицо ещё без морщин, а если разгладить спутанные сальные волосы, помыть и причесать - вдова вполне бы могла вдохновлять отдельных охотников на новые подвиги. Но не Режущего Бивня. И она об этом догадывается. Грустно вздохнув, распрямляет спину и, не выпуская скребка из руки, отвечает быстрыми жестами: 'Мой язык вырван. Я в скорби'. Режущий Бивень не станет ругаться с женщиной. 'Иди спать!' - это всё, что он может сказать. Вдова безмолвно с ним соглашается, не прекословит, уходит. Он остаётся один. Ему нужно к шаману. Ночной поход последних мамонтов Двойной Лоб и Рваное Ухо медленно путешествовали по степи. Взошла Луна, раздвинула звёзды, посеребрила траву под ногами двух мамонтов. Детёныш немного прихрамывал, поэтому Двойной Лоб еле передвигался, приноравливаясь к нечёткой поступи мамонтёнка. Рваное Ухо родился прошлой весной и ещё сосал молоко. Двойной Лоб не мог достать ему молока, но возле реки растут мягкие сочные кустики, очень нежные - и детёныш, наверное, сможет их есть. Впереди запахло львами. Стая львиц вышла на охоту. Двойной Лоб остановился и Рваное Ухо тоже послушно замер между его передних ног, а львицы приближались. Они заметили мамонтёнка и быстро окружили Двойного Лба. Хищные глаза светились холод- ными зеленоватыми огоньками, из ноздрей вырывался зловонный пар. Они скалили зубы, рычали, дразнили большого мамонта. Двойной Лоб знал, что ни один зверь, кроме двуногих, не посмеет на него напасть, покуда он держится на ногах, поэтому львиц он не опасался. Но у тех был другой план. Они дерзили гиганту, рычали, делали ложные выпады, ожидая, когда же он бросится наказать наглецов и хоть на мгновение оставит детёныша позади. Вот тогда львиная свара не упустит момента, во мгновение ока набросится на малыша, и покуда гигант сообразит, как жестоко его провели, всё будет кончено. Бездыханный трупик останется на холодной земле, истекая кровью; большому мамонту, рано или поздно, придётся его оставить хитрым победителям. Так вполне могло быть, будь Двойной Лоб чуть посильнее. Конечно, львицы вели себя чересчур нагло, конечно, кровь его закипала и даже сломанный бивень рвался в атаку. Однако сегодня выдался трудный день и слишком много свалилось на крепкие плечи гиганта. Его ноги просто примёрзли к земле, и поэтому ничего не получалось у львиц. Их вожак, огромный светлогривый лев, яростный и бесстрашный, всё ещё спал вдалеке, и только визг поверженной львицами жертвы мог бы его разбудить. Вот тогда бы он быстро явился за своей главной долей добычи. Но теперь без него львицы трусили. Даже Сильная Лапа, первая среди равных, сплошь одни мускулы, да ещё когти, зубы и отвага, даже она лишь подскакивала к шерстистым столбам и не могла впиться, вонзить зубы в ногу, чтобы гигант заревел и взвился от ярости, не стерпел, кинулся мстить. Нет, так не получалось, и Сильная Лапа, порычав для острастки, отступила во тьму. Вся львиная стая повернула за ней. В степи много добычи полегче. Мамонты двинулись дальше своей дорогой. Двойной Лоб и теперь не торопился, не подгонял малыша. Львы не вернутся. А если вернутся, всё равно он детёныша отстоит. Никто никогда не сможет их разлучить. Заржали лошади, застучали копыта. Завизжала несчастная жертва. Должно быть, Сильная Лапа вцепилась ей в горло... Двойной Лоб почуял Рыжегривого. Грозный убийца как устрашающий призрак скользил в ночной мгле. Спешил к своим львицам. Львицы всего лишь большие детёныши в сравнении со львом. Одним своим рыком разгонит лев всю стаю львиц и первым набросится на поверженную добычу. Двойной Лоб не раз уже видел такое. Но никогда той добычей не были мамонты. И никогда Рваное Ухо не будет добычей, ничьей, покуда он жив. Никогда. Незадолго перед рассветом они остановились. Детёныш серьёзно устал, а Двойной Лоб хотел спать. Детёныш улёгся между передними ногами взрослого мамонта, и тому пришлось спать стоя. Мамонт умеет спать стоя, и ему даже снятся высокие сны, но на этот раз Двойной Лоб только дремал, не смыкая глаз, потому что львы бродили неподалёку и гиены хихикали рядом. А когда рассвело, степь накрыл холодный туман и надолго сбил запах реки. К шаману По обычаю, шаман разбил свою палатку на западной окраине лагеря. Он вынес её за линию скал в открытую степь. Сразу за палаткой вздымается пологий холм, за которым в лощине болото, ещё дальше к западу соединяющееся с рекой. Очертания холма полностью съедены густым туманом, а вот из болота в лощине позади холма как будто доносится кваканье. И это кажется странным. Никогда раньше не слышал здесь кваканья Режущий Бивень. Может, это другие лягушки, не из болота? Он остановился перед пологом временного укрытия, собирается с мыслями. Но низкий полог откидывается сам, изнутри возникает искореженное глубокими морщинами лицо Большой Бобрихи, бездетной жены шамана. У неё на диво редкие белесые брови, такие брови могли бы сказать, что их владелица, если понадобится, преспокойно пойдёт на обман, не стесняясь. - Он беседует с духами. Подожди пока там, - она протягивает руку в туман, где, как знает пришедший, вкопана в землю специальная сосновая чурка для отдыха. Сидеть холодно. Чтобы согреться, Режущий Бивень растирает руками голую грудь. Сразу становится теплее. Он думает о Чёрном Мамонте. Ведь он недолюбливал его. Однако никогда между ними не было стычек или плохих слов. Никогда. Но на Осенних Оргиях, на большом празднике, когда все сходят с ума, когда любой может сойтись с чужой женой и даже с женщиной из своего клана, и даже с собственной матерью - на Осенних Оргиях Чёрный Мамонт гонялся за едва созревшей Чёрной Ивой и овладел ею при всех. Режущий Бивень стоял в стороне, будто бы веселился, но не мог глаз отвести от этой пары. 'Какие они чужеродные', - морщился он. 'Зачем она с ним?.. Какой глупый праздник'. Степная Лисица тянула его, стремясь повалить, а он отбивался шутливо и тайком наблюдал. И когда взял он Степную Лисицу, когда она его взяла, он всё ещё думал о чужеродности. О несовпадениях жизни. Тогда уже он решил, что возьмёт Чёрную Иву в жёны. И клялся себе, что никогда не отпустит её на Осенние Оргии. Никогда. Из чума шамана раздаётся негромкое пение. Режущий Бивень знает уже, для кого эта песня. Для Паи, первого духа- помощника, маленькой девочки, о которой У-Отсо всегда говорит: 'Она такая болтунья, она бывает повсюду, всё видит и слышит, всё знает и мне передаёт'. Она спит у шамана под мышкой, когда устаёт от своей болтовни. И шаману тепло под сердцем от её сна. Это первая кровь его матери, когда он появлялся на свет. Всё чудно у шамана. Зловеще чудно. Теперешний охотник был маленьким мальчиком, когда умер прежний шаман. Но помнит того. Тело умершего отнесли в степь на запад от стойбища и уложили на помост из травы и веток. И ни один стервятник ни разу не клюнул безжизненный труп, ни одна гиена и ни один шакал не возжелали отведать мяса шамана. Даже степные мухи совсем не роились в том месте. Только солнце испепеляло ненужную плоть. А люди снялись со стойбища со всем своим скарбом и переселились на новое место. Никто никогда не пойдёт охотиться, собирать грибы, зёрна и ягоды там, где умер шаман. Никто никогда. Ни люди, ни звери. А потом люди ждали другого шамана. Но он не являлся. Напасти и беды валились на племя. Охотники возвращались пустыми с охоты, старики непрерывно болели, женщины рожали мёртвых детей, в степи совсем прекратились дожди, а зимой лютовали морозы. И некому было со всем этим бороться. Но однажды пожилой уже внук древнего могучего шамана из рода Длинной Шерсти заболел шаманской болезнью. Он кричал по ночам и распевал песни духов во сне. Убегал в степь совсем голый и безоружный, зимой и летом, и бродил там помногу дней, и никто не догадывался, жив он ещё или мёртв. Но тот всегда возвращался. И всё повторялось. Он мог спать, не просыпаясь, много-много дней подряд. И столько же дней мог не спать вообще, пытаясь спастись от назойливых духов, заполнивших все его сны. Он ел сырое волчье мясо и закусывал живыми змеями. Он мучился в кошмарах. Старики утверждали, что он станет шаманом, потому что вспомнили, как он родился в рубашке. И однажды после трёхдневного припадка, когда многие опасались, что он не вернётся, Готовящийся полностью выздоровел. Он сделал себе бубен из толстого сука рябины и колотушку из ветки ильма. Потом разжёг костёр, и когда тот истлел, стал плясать на пылающих углях. И втыкал в себя многажды кремневый нож, но ни одной капли крови не пролилось. Он только сплёвывал кровь изнутри, сам сплёвывал, сколько нужно. А затем изрыгнул большое нефритовое кольцо и доставал изо рта фигурки духов. И все теперь видели, что есть новый шаман. И он начал камлать. Тот, кого ныне зовут Режущим Бивнем, успел вырасти и пройти посвящение, а У-Отсо всё это время шаманил. И дела племени шли хорошо. У-Отсо стал сильным шаманом и успешно лечил любые болезни. И только прошлым летом, когда отряды охотников ходили далеко на север, они оттуда завлекли зло. К осени несчастья после долгого перерыва вновь обрушились на племя. Исчезали маленькие дети, пропадали бесследно. Сгорел чум Колючего Ерша, в огне погибла его старуха мать. Гадюка укусила Клыкастого Вепря. Гиена ночью поранила руку Скользкому Угрю. Молния поразила Длинное Копьё. Умер младенец Дубового Пня, за ним ещё двое детей. А когда вдруг ни с того ни с сего заболела и тут же скончалась Прыгучая Жаба, шаман У-Отсо позвал к себе двух молодых охотников. И одним из них был Сверкающий Глаз. Это случилось будто вчера, всё так и стоит у него перед глазами нетронутое. Потрескивает бездымный костёр внутри чума, сварливая жена шамана жарит рыбу, хмуро поглядывая на гостей. Шаман долго молчит, задумчиво выстукивая медвежьей косточкой ко куску кварца. Его нельзя перебить. И Сверкающий Глаз, и Львиный Хвост тревожно замерли в ожидании. Сварливая хозяйка сняла рыбу с огня, сложила на листья лопуха, принялась чавкать. Шаман встаёт и идёт за перегородку из мамонтовой шкуры, делая знак охотникам следовать за ним. Сверкающий Глаз ещё ни разу не был за этой перегородкой. Здесь висят вещи шамана, фигурки некоторых его духов. Но охотник боится разглядывать, не его это дело, можно накликать беду. Он уставился в земляной пол, потом перевёл взгляд на небольшой огонёк в специально вырытой ямке - священный огонь шамана. У-Отсо подкладывает в огонёк мелко наломанные веточки багульника, подкармли-вает, и закуток наполняется горьковатым пахучим дымом, который так нравится духам. Шаман еле слышно твердит заклинание, предлагает охотникам встать на колени перед пахучим огнём и попросить у дыма очищения. Он поджигает пучок новых веточек и окуривает спины охотников а также их головы. Только после этого У-Отсо приступает к делу: - Не имели ли вы близости с женщинами в эти дни? - первый вопрос. Нет, ещё неженатый Сверкающий Глаз был занят другим, а жена Львиного Хвоста донашивает ребёнка. Шаман согласно кивает: - Вы молодые охотники, - говорит он скрипучим шершавым голосом. - У тебя, Сверкающий Глаз, есть дух-хранитель. И у тебя, Львиный Хвост, есть дух-хранитель. Злой шаман Маленьких Людей Тундры насылает злых духов на нас. Они касаются наших людей. Вы это знаете. В полночь злой дух придёт за душой Прыгучей Жабы, которая сегодня умерла. Он придёт в шкуре гиены или шакала. Так сказали мне мои духи. Мы положим тело Прыгучей Жабы возле её чума, и все уйдут из стойбища. Но вы двое останетесь рядом с Прыгучей Жабой; ты, Львиный Хвост, встанешь по левую руку, а ты, Сверкающий Глаз, по правую руку. Вы должны стоять тихо, не шевелиться. Нельзя спугнуть злого духа. Вы должны сделать острые дротики из болотных коряг и обжечь их на новом костре из веток багульника. Никто не должен вам мешать, никто не должен видеть. Я скажу, чтобы все уходили. Когда злой дух явится, вы должны его поразить. Тогда завтра злой шаман Маленьких Людей Тундры умрёт. Так будет. Идите! Темно. Ни зги не видать. Моросит тихий дождик, холодные капли заунывно бьют по лицу, нагоняя дремоту. Но страх сильней дремоты. До рези в глазах Сверкающий Глаз вглядывается во тьму, чтобы увидеть заранее, не прозевать, успеть подготовиться. А там только призрачный шелест дождя о зловещую мутную ночь. Должно быть, полночь. Что-то ёкнуло в груди. Вдруг совсем рядом, в каких-нибудь двух шагах, над самым ухом ухнул филин, и Сверкающий Глаз так сильно вздрогнул, что едва не выронил дротик из правой руки. Львиный Хвост протянул к нему руку над трупом, коснулся плеча. Его пальцы идут мелкой дрожью, пульсируют. 'Надо бы успокоить его', - думает Сверкающий Глаз, но кто успокоит его самого... Силуэт появляется ниоткуда. Пальцы Львиного Хвоста дрожат сильнее, он вцепился в плечо, цепко сжал. Шакал приближается, чёрный, бесшумный, вкрадчиво ступает как будто над землёй. Правая рука заносит дротик. Зачем Львиный Хвост его так трясёт, он может промазать, зачем так трясёт... Сильный резкий бросок. Дротик втыкается в бок и проходит насквозь чёрный сгусток тумана. Шакал припадает с жалобным хрипом и тут же вскакивает, начинает вертеться, быстро-быстро вертеться, пытаясь зубами вырвать чуждую палку, но у него жёсткий хребет, он не способен так изогнуться, он только вертится и вдруг исчезает. Совсем исчезает. Беззвучно. Львиный Хвост давно уже выронил свой дротик. Он отпустил плечо товарища и деревянным голосом ломает тишину: - Ты поразил шелудивую гиену, Сверкающий Глаз. Его голос в этот момент страшнее темноты, страшнее шакала; Сверкающий Глаз не может опомниться, рука застыла после броска, он не воспринимает слов товарища, он слышит грохот вместо слов. Грохот собственного сердца. Доносятся странные звуки. Гудят, нарастают. Шаман идёт с песней. Камлает. Он поёт о том, как корчится от боли его недруг в стане Маленьких Людей Тундры, какая страшная сквозная рана у того в боку, какая большая дыра. И сквозь эту дыру тонкой струйкой один за другим бегут злые духи. За ними вслед убежит жизнь. Шаман Маленьких Людей Тундры неистово катается по земляному полу, корчится в судорогах, но никто не поможет ему. Он умрёт, очень скоро умрёт. Никаких следов шакала не осталось в том месте. Только несколько незначительных вмятин в сырой траве. Но дротик, который метнул Сверкающий Глаз, исчез. Шакал унёс его с собой под хребтом. Несчастья племени сразу же прекратились. Ничего плохого не произошло больше той осенью. Люди теперь с нескрываемым уважением глядели на поразившего злого духа. А спелые девушки просто заглядывались. Шаман предложил ему вырезать фигурки болез-нетворных духов из дерева или из бивней, он стал помощником шамана. И обрёл новое имя, которое носит до сих пор. По которому злой дух его не выследит. А весной, наконец, выбрал себе жену, Чёрную Иву. Туман рассеялся. Солнце ласкает озябшие плечи охотника. Смолкло и пение в чуме. Задумавшийся Режущий Бивень совсем не заметил, как вышел шаман и встал перед ним. Река Река продолжала спать. Величавой, ей некуда торопиться. Голод и жажда не гложут её. Двойного Лба уже загодя очаровывало это спокойствие. Ни малейшего колыхания, никакой ряби незаметно на гладкой блестящей поверхности. Словно тонкий первый ледок пробежался игриво. Два мамонта, огромное шерстистое чудище и малыш, вступили в воду, и небольшая волна полукругом заскользила от ног гиганта, но вскоре затихла, не докатясь и до середины застывшего потока. Двойной Лоб опустил хобот в реку, всосал в него воду, поднёс к раскрытому рту и шумно выдул живительную жидкость прямо в глотку. Затем ещё несколько раз. Рваное Ухо прилежно повторял его манёвры, но на всякий случай Двойной Лоб один хобот воды заботливо перелил в маленький ротик своего спутника. Они вышли на берег. Кругом росли ивы, сочные и вкусные, будто плачущие от обиды за свою никому не нужную вкусноту, но теперь они дождались, наконец, почитателей и хором испускали радостный аромат. Большой мамонт ловким хоботом срывал над водой самые нежные веточки с длинными узкими выгнувшимися листочками и предлагал малышу прямо в рот. Тот хватал веточки и жевал, как мог, своими ещё незрелыми зубами. Двойной Лоб, покуда малыш разжёвывал очередную порцию корма, иногда успевал набить ветками и собственный огромный рот. А когда малыш как будто насытился, начал выказывать при-знаки лени, выплёвывать жвачку, топтать ногами, они двинулись по пологому склону от берега. Ещё не стало жарко, день только распалялся. Двойной Лоб ничуть не насытился, его безразмерная утроба сердито урчала, но он не мог сейчас думать о себе. Он наложил большую лепёшку помёта и стал его перебирать и пихать в рот, чтобы малыш повторял его действия, чтобы хлипкий живот малыша не скрутило от взрослой пищи. Так всегда делали матери маленьких мамонтов, и Двойной Лоб теперь старательно подражал всем их действиям. И малыш его слушался. Приправил желудок взрослым помётом и вновь захотел кушать по-настоящему. Они отправились дальше. Двойной Лоб искал подходящий корм малышу, самый лучший, наивкуснейший. Звонкие трели дроздов насторожили его внимание. Несколько пёстрых птичек порхнуло над головой, и Двойной Лоб повернул вслед за мимолётными всплесками. Раскидистое оранжевое деревце полыхало на взгорке. Как раз то, чьи сладкие ягоды до одури нравятся мамонтам. Рябина. До самого полудня обрывал Двойной Лоб спелые красные гроздья, налитые кровью земли. Ничего не осталось дроздам. Зато животик Рваного Уха вздулся от сытной еды, он стал икать и забыл про купание, свалился под ободранным начисто деревцем, дававшим слабую узорчатую тень, и уснул. Старший мамонт не успел даже набросать мягких веточек ему под голову. Двойной Лоб страдал от жары. Но спуститься к воде означало оставить спящего малыша без присмотра, о таком взрослый мамонт не мог и помыслить. Рядом не было крупных деревьев с достаточной тенью, и ему ничего не оставалось, как стоять на месте, обмахиваясь хоботом, ушами и хвостом, и сонно оглядывать кусты. Подул небрежный ветерок, и над редкими чахлыми кустами заклубился странный манящий запах. Клочьями аромат поднимался вверх от самой земли, дрожал в солнечном мареве и постепенно окутывал мамонта пушистым коконом. Двойной Лоб знал этот запах. По краю кустарника росли более низкие кустики стеблистой травы. Коричневатые стебли с красноватыми крапинками кверху разбегались небольшой кроной с редкими перистыми тёмно-зелёными листьями и белыми зонтиками цветков на самом верху. Болиголов, весёлая трава, трава смеха, от которой шумит голова как далёкое море на сказочном знойном юге. Трава, которую Старая Мамонтиха обходила всегда стороной, так, что молодые мамонты едва успевали украдкой выдрать несколько стебельков. Но теперь не было Старой Мамонтихи, никого не было рядом, кроме спящего Рваного Уха, и Двойной Лоб являлся его вожаком. Потому он медленно тронулся с места, подошёл к источнику неотразимого запаха, чтобы лучше исследовать, встал на колени, сощипнул хоботом запретный кустик вместе с корнями, отряхнул несколько раз о согнутую переднюю ногу и отправил в рот. Трава показалась ему горьковатой, с мятным привкусом, даже язык слегка занемел у основания. Но Двойной Лоб немного подполз и сорвал другой кустик. Потом следующий. И ещё один. И ещё, сколько их было. Затем передвинулся дальше, к новым дразнилкам, а когда подъел их, то к другим. Спрятав глаза за частоколом длинных ресниц, мамонт быстро забыл обо всём. О том, что он - вожак стада, и на его попечении спящий малыш. И о палящем солнце тоже забыл. И о купании. Он имел на то право. Ведь душа зверя без устали трудится, рыская вместе с ним по степи. Но однажды душа может затосковать и уйти. Потому всякий зверь знает, что душе нужен отдых и хоть когда-нибудь необходимо веселье. Огромный мамонт уминал мятно-горькие кустики, густая слюна обильно текла изо рта, а желудок просил ещё и ещё запретной травы. Но травы больше не было, он съел всю. И тогда он попробовал встать во весь рост, чтобы больше увидеть, чтобы высмотреть новые кустики, однако ноги его плохо слушались, не хотели вставать, подгибались, но всё же встали. Удивительно радостным выглядел белый свет. Воздух весь пузырился, искрился, блистал. Дерево в радужном ореоле будто плыло над землёй, приглашая играть - и Двойной Лоб кинулся к дереву как шаловливый детёныш, обнял хоботом ствол и безо всяких усилий выдрал с корнями невесомое деревце, подбросил вверх - и оно запрыгало в воздухе как длинный-длинный растянутый заяц. Двойной Лоб удивился странному зайцу,.. а какой-то большой мохнатый жук вертелся под ногами. Он поддал мохнатому игривого шлепка - и тот кубарем покатился в кусты. Двойной Лоб двинулся следом, но перед его глазами запрыгали огненные круги, сцепляясь друг с другом, пляша и расцепляясь. Потом круги разом лопнули и мириадами янтарных брызг рассыпались по кустам. Кусты засветились и разом дружно подпрыгнули, перевернулись набок; Двойной Лоб успел удивиться, какие диковинные кусты, но затем всё поплыло мутным зелёным потоком, пронизанным жёлтыми жилками вен, заблестело, засверкало, заискрилось, вихрем закружилось и провалилось. Поплыло чёрной рекой. Из черноты выполз огромный паук с длинными-длинными лапками, будто солнечными лучами. Старая Мамонтиха откуда-то сбоку предупреждала: 'Остерегайся запаха паутины! Она притянет тебя к дереву, и ты не вырвешься! А после придут двуногие'. Он не понимал. Ведь двуногие уже приходили, зачем им быть снова? И как можно притянуть его к дереву? Он тогда вырвет дерево, вырвет с корнем - и всё! Он сразу же хотел предложить дереву помериться силами, но как-то запутался в своих желаниях и решил для начала растоптать паука. Но покуда решал, паук спрятался в темноту, перед ним никого уже не оказалось. Тогда он вознамерился раздавить темноту, стукнуть хоботом, крепко стукнуть, но его хобот куда-то ушёл от него, как и Старая Мамонтиха. Все ушли. Он остался один. Совсем один в темноте. Маленький-маленький. Его звали Тоска. И он плакал. Покойник У шамана мрачные глаза. Его цепкий колючий взгляд не сбросишь с себя, подобно пылинке - наоборот, Режущему Бивню сразу же кажется, что сейчас куда-то сбросят его, куда-то туда, где совсем не будет приятно; но шаман вдруг усмехается и отводит глаза. Изучает сплетение сил в стороне. У него круглое всеохватывающее лицо. Сквозь редкие чёрные волосы проглядывает обтянутый сморщенной кожей череп, но Режущему Бивню боязно долго глядеть на шаманский череп. Вообще, ему боязно. Но У-Отсо молчит. Словно специально предоставляя возможность охотнику ещё раз его рассмотреть. Уже по-другому. Он не особо высокого роста и отнюдь не кряжистый. Скорее, щуплый. Сильный внутри. Волосы спереди обрезаны ровно и высоко, полностью открывая широкий морщинистый лоб, выдающий много забот. Узкие и глубокие глаза теперь кажутся злыми, пронизывающими, потому что они не желают, чтобы кто-то рассматривал их. Потому что рассматривать должны они сами. А если что-то упустят, крупный мясистый нос тотчас донюхает. Большие продолговатые уши, слегка оттопыренные, услышат неслышимое, и - всякий попался. Всякий. Режущий Бивень уже понимает, что густые гневливые брови, бесстрашные чёрные усы, мясистые вздорные губы, сильный, далеко выступающий подбородок можно увидеть только отдельно на круглом лице. Можно видеть отдельно -подбородок шамана, его нос или рот - но никак нельзя усмотреть всего лица целиком, как у прочих людей. Невозможно постичь, узреть думы и чаяния. Сидящее на властолюбивой крепкой шее, это лицо всегда ускользает и тут же ловит смотрящего. И тот сразу чувствует, что смотрит вовсе не он. Наоборот, очень пристально разглядывают его самого, даже отведенными глазами, и всё его потаённое, должно быть, стремглав выходит наружу. И тотчас же будет схвачено волосатыми ручищами. Скрюченные пальцы на концах этих рук как когти хищника... Зато не везёт в любви таким пальцам. Одет шаман в длинную рубашку до колен из телячьей кожи с рисунками духов-помощников и птичек-душ на груди. Голые волосатые ноги сухие, икры защищены змеиной татуировкой. Ходит шаман босиком, как и все в эту пору. Режущий Бивень видел шамана премножество раз, и всегда узнавал его будто заново, скользил глазами по мимолётной поверхности, маскировке, которую (он не сомневался) шаман может сменить также просто, как остальные меняют одежду. Потому нет особого смысла запоминать, как он выглядит. Всё равно уже завтра он будет другим, чем сегодня. Может быть, уже вечером. Может быть, даже раньше. Хотя всегда его можно узнать безошибочно. Режущий Бивень не знает, как начать свой разговор, с какой стороны подойти. Шаман, прищурившись, опять изучает его и улыбается одними уголками жёстких губ: - Ты хочешь знать о Чёрном Мамонте? - Хочу, - отвечает охотник. И шаман отрывисто рассказывает, как Чёрному Мамонту посреди ночи захотелось мяса, и он подавился большим куском. Его били по спине и даже перевернули кверху ногами и долго трясли, но он умер. И в глотке не было мяса. - Почему умер Чёрный Мамонт? - вот что хочет знать Режущий Бивень. Как - об этом пускай судачат старухи. 'Идём!' - подаёт знак шаман. И они направляются в лагерь. Режущий Бивень отстал на три шага, почтительно следит за раскосой тенью своего вожака, хуже нет, чем невзначай наступить на неё. Чёрный Мамонт лежит на земле. Руки сложены на груди крестом, ноги подогнуты в коленях. Тело посыпано цветочными лепестками, пахучей травой и листиками багульника. У изголовья поставлена костяная плошка с водой, кусок мамонтовой печёнки ещё дымится на деревянной тарелке. Вдова Крепкая Ветка сидит на траве и отрешённо кормит грудью младшего сына. Она уже выдрала на своей голове клочья волос, чтобы душа умёршего мужа без труда могла её опознавать. Заметив подходящих, вдова потупляет взор. Режущий Бивень может теперь внимательно всё рассмотреть. Причина видна с первого взгляда. Правый глаз Чёрного Мамонта налит кровью и вспучен. Шаман подтверждает: - Он ведь из клана Мамонта. Тот мамонт, которого ты поразил в глаз, оказывается, был его двойником. Люди этого клана хотят теперь навсегда запретить своим убивать мамонтов и прикасаться к их мясу. Они спрашивают мнения духов. Режущий Бивень не может знать мнения духов. К тому же он из клана Медведя. И он уже видел достаточно, он спешит отвернуться от жуткого зрелища. Ему в спину неприязненно смотрит старший сын умершего. Мальчик-подросток не смеет встретиться взглядом с охотником, поспешно отводит глаза, но они уже высказались. Режущий Бивень не сомневается. Ему здесь не рады. - Наверное, лучше не приходи на его проводы, - добавляет шаман. - Ты всё равно не из его рода. Режущий Бивень молча уходит. Он сам не догадывается, что творится у него на душе. Однако есть и хорошая новость. Очень скоро, после путины, состоятся опять Осенние Оргии. И он не сможет никак удержать Чёрную Иву. И сам тоже не сможет остаться. Но никогда уже Чёрный Мамонт не овладеет его женой. Никогда! Рыжегривый Рыжегривый, великолепный огненно-золотистый лев успел подремать после ночной трапезы и теперь гордо шествовал по невысокой пожухлой траве. Временами он останавливался, приопускал морду и так сильно вдыхал степной воздух, что бока его втягивались, едва не слипаясь, зато мощную грудь распирало, сколько может выдержать прочная шкура, затем всё тело льва содрогалось в едином порыве и сквозь раскрытую пасть извергался раскатистый рык, от которого пыль вздымалась столбом перед хищником маленьким смерчем, а грозный рокот, подобно перекати-полю, катился над землёй до самого горизонта. Вся степь обязана знать своего владыку. Вся дичь здесь принадлежит только ему. И если кто-нибудь смеет оспорить права Рыжегривого - пускай появится, он ждёт. Но никто не появлялся. Однако недалеко позади Пятнистый Демон, вожак банды гиен, матриарх, с небольшой сворой шла по огромным следам Рыжегривого и засыпала землёй и травой все отметки, которые он оставлял. А потом мочилась поверх. Она здесь хозяйка, Пятнистый Демон, что бы там ни воображал глупый лев. А Рыжегривый не желал видеть гиен, не мог ронять своё достоинство на столь мерзких тварей. Покуда те бредут сзади. Он вызывал врагов спереди. С юга. Рыжегривый родился на юге, в предгорьях, где высокие травы взбираются по косогорам к убежищам горных баранов и медвежьим берлогам. Первое, что он помнит, смертельную схватку с гиенами. Он сумел вскарабкаться на неприступную для пятнистых тварей скалу, но его мать и сестра остались внизу. Сестра сразу исчезла в пятнистом море, мать окружили плотным кольцом, она яростно извивалась, рыча и кусая, отбиваясь передними лапами, но тучи гиен своими жуткими пастями впивались сзади в её хребет, и когда подоспела подмога, она уже не могла подняться на изодранные лапы, её сломанная челюсть не закрывалась, изо рта сочилась кровь. От сестры вообще не осталось следов, даже запах исчез. Рыжегривый стал сиротой-одиночкой. Стая его не отвергла, но он был самым младшим изо всех котят, потому его превратили в живую игрушку. Львицы выкармливают детей сообща. Он тоже мог попросить молока у любой тётки, после того, как насытились её львята. Меньше ему доставалось, конечно, чем остальным - зато он не страдал от изнеженности. Днями напролёт, лето и зиму, его кусали, стукали лапами, загоняли, ловили. Его юная шкура покрылась сетью царапин и шрамов, он стал клетчатым львёнком, его так и звали, Клетчатый, покуда не появилась на его шее рыжая поросль подобно венку двуногих. Осенью молодых львов изгнали из стаи. Втроём они подались в бескрайнюю степь. Поначалу свобода их радовала. Они гонялись за зайцами, хватали жирных сурков и вёртких тушканчиков, пугали шакалов. Не брезговали птицами, ящерицами, змеями и мышами. Даже от саранчи не отказывались и от совсем смехотворных кузнечиков. Лишь бы набить животы. Чтобы чувствовать растущую силу. И радоваться току горячей крови. Однажды наткнулись они на грузного серого носорога. Никто из них не умел убивать носорога, но всем хотелось играть. Они окружили фыркающего увальня, и тот, кто оказывался сзади, подскакивал и бил лапой по крупу нелепого зверя. Носорог разворачивался рогатой мордой к обидчику, яростно пыхтел, кидаясь в атаку, но другой лев догонял его сзади и опять бил по крупу. Когда игра уже стала надоедать, один из троицы молодых львов немного замешкался, уверенный в своей юной неуязвимости. А носорог вдруг с удвоенной прытью рванулся вперёд и подцепил страшным рогом зеваку. Тот высоко взвился в воздух, перевернулся и грохнулся оземь. Носорог его тут же настиг и поддел снова, потом ещё раз. Рыжегривый и его компаньон совершенно опешили, в такую игру они не хотели играть, не собирались. Их бездыханный товарищ достался проклятым гиенам, которые тут же сбежались со всех сторон, безжалостно рвали юное тело и возбуждённо катались в пыли, словно хотели впитать в свои шелудивые шкуры последний запах погибшего льва. Потом выпал снег, пришла зима. Степь опустела. Только волкам вольготно зимой. Эти серые бестии сбиваются в неисчислимые стаи и способны загнать в глубоком снегу любую добычу. Разве что с мамонтом им не совладать. Но зубров, оленей, коров, антилоп, лошадей волки добывали каждый день, а Рыжегривый и его компаньон на почтительном расстоянии брели по волчьим следам и доедали кости их жертв, подменяя пропавших гиен. Однако волки уходили далеко на север, молодые львы не могли за ними поспеть и решили остаться в предгорьях. Стало трудно с едой. Иногда они подбирали разбившихся горных баранов, иногда загоняли зайцев или другую мелкую живность. А однажды нашли в снегу огромный труп мамонта. Много дней они пировали вместе с шакалами. Мяса хватало всем. И когда приплелись три тощие гиены, сытые львы лишь слегка порычали, но пустили к добыче и тех, забыв на время извечную вражду. А потом случилось несчастье. Когда они с набитыми брюхами бродили по склону горы, компаньон Рыжегривого вдруг провалился в медвежью берлогу под снегом. Львиный рык и медвежий рёв хаотически переплелись в оглушительный гул, Рыжегривый не рискнул подобраться к краю ямы и заглянуть, он только слушал поодаль звуки борьбы. И когда от этого гула со склона горы осыпались тучи снега, очень быстро всё стихло. Победителей не было. Медвежья берлога превратилась в двойную могилу. Рыжегривый вернулся к объеденной туше мамонта. Он остался один воевать с беспощадной зимой, и теперь у этой войны сменились правила. Первым делом он бросился в драку с гиенами и ценой нескольких клочьев шерсти сумел отогнать конкурентов. Мелких, почти безобидных шакалов он прогнал тоже. Остатки мамонта принадлежали только ему, впервые он заявил права. Стал грозно рычать на закате, пуская раскатистый рык над снежной землёй. День за днём поедал он труп мамонта, заедал жажду снегом и после спал, свернувшись в тёплый мохнатый клубок. Но он не мог много спать. Гиены кружили неподалёку, увязая в снегу, только и ждали момента, чтобы украсть. И однажды, поднявшись с тёплой лёжки, он снова ринулся в бой, настиг пятнистую тварь и ловким ударом тяжёлой лапы сломал её тощий хребет. Через несколько дней он перекусил лапу другой гиене, и хотя та тоже разодрала ему плечо, львиная рана быстро зажила, а вот раненая гиена недолго ещё ковыляла. Издохла. Её товарка, оставшись одна, удалилась, и Рыжегривый царил теперь полновластно. Так и дождался он весны. Стал крепким и яростным львом, умеющим убивать, и с первыми талыми ручейками почувствовал силу создать свою стаю. С севера из открытой степи давно уже по вечерам ветерок доносил будоражащий запах молодых спелых львиц. Оттуда же на закате докатывался рык их хозяина, и Рыжегри-вый каким-то образом ощущал в этом рыке изъян. Его владелец старел, его опыт вряд ли мог устоять перед дерзкой отвагой. В любом случае, молодому льву не терпелось проверить. И одним тихим вечером он явился. Ему повезло. Достойным всегда везёт, так устроено. Бродить бы ему одному ещё лето и зиму, набираясь удали и взращивая силу - но сама степь желала обновления. Его противник оказался одноглазым. Его морда распухла от свежей чужой раны, оставалось только добить Отмеченного. Чтобы он не задерживался, болтаясь промеж, и не мешал тем, кто видит мир в оба глаза. С царственным рыком молодой лев шёл в лоб на старого вожака. Львы слишком грозные звери и потому в своих схватках всегда осторожны. Стоит только одному из бойцов заколебаться, проявить слабость - и сильнейший позволит такому уйти. Но на сей раз борьба была не на жизнь а на смерть. Отмеченный никогда не признал бы, что столь наглый юнец может его обломить. Он не успел ещё свыкнуться со своей раной и не брал её в расчёт. А переполненный восходящей силой Рыжегривый тоже не мог уступить. Старый самец истошно рычал, но не смел посмотреть в молодые глаза, отворачивал распухшую морду в сторону. А соперник подходил ближе и ближе. И тогда старый лев нанёс первый удар своей мощной лапой. Но Рыжегривый сумел увернуться - и теперь уже его вёрткая лапа располосовала морду врага, из которой сразу же хлынул гной. Старый лев распахнул когтистые объятья, словно бесстрашный медведь, чтобы передними лапами обхватить Рыжегривого и повалить - но и на этот раз здоровая молодость оказалась проворнее. Соперник в ответ обхватил ветерана, они сцепились в ревущий клубок и повалились. Старый лев оказался внизу, и крепкие клыки Рыжегривого сомкнулись на его глотке. Старый лев ударил обеими лапами, раздирая бока молодого, но жёлтые когти давно затупились, и Рыжегривый смог удержаться, его цепкие челюсти не разжались, покуда старый лев не захрипел. Тогда победитель оставил гиенам поверженного врага. Молодые влекущие львицы наблюдали за схваткой, не вмешиваясь. Рыжегривый уверенно зарычал. Неотразимо. Переметив кусты вокруг поля боя, новый хозяин степенно направился к самкам. А те, устрашённые дикой расправой, не сопротивлялись, покорно ложились, признавая смену владыки. Молодость сходилась с молодостью, как и должно всегда быть под этим небом. Только одна из львиц, Сильная Лапа, внезапно накинулась на Рыжегривого и сделала то, что не смог старый лев, расцарапала грозную морду. Излишняя сила играла с обеих сторон, Рыжегривый готов был сразиться опять, но отважная львица тут же удрала, чтобы вскоре смириться. Просто новый хозяин обязан признать, что она - не такая, как все. А Рыжегривый вынюхивал львят. Он не мог в своём прайде терпеть чужих. Старый лев одряхлел, пропустил рану - а в степи нет места слабым. И потомству слабого тоже нет места в степи. Они не могут мешать пляске жизни. Рыжегривый одного за другим разыски-вал в прошлогодней траве притихших львят и, не церемонясь, перекусывал их хилые хребты. Очень скоро бездет- ные матери понесут в своих чревах новую, сильную, жизнь. И они понесли. Он сам стал отцом. Его семя наполнило землю. И до сих пор наполняет. Он здесь хозяин. Он единственный. Только к позднему вечеру Рыжегривый дошёл до границы своей территории. Начинались предгорья, его родные места, из которых его изгнали по извечному закону. И теперь он рычал своим бывшим родичам, оповещая, как он сумел выжить и стать владыкой степи. И предгорья внимали ему, трепеща. Так казалось владыке. И не было больше причин здесь задерживаться. Он возвращался обратно. И гиены рассыпались по сторонам, подобострастно уступая дорогу, а затем обратно шли по пятам властелина степи, сзади дерзко бросая вызов могуществу льва. Стал бы он их замечать!.. Работа Чёрная Ива только проснулась. Её золотистые волосы дымятся молодой силой, окутанные призрачной дымкой. В её серых глазах поют светлячки. - Режущий Бивень, мне приснился радостный сон, - как чудно она улыбается, как раннее солнышко. А голос журчит словно первый весенний ручей. - Я видела птичку, - продолжает она. - Серого воробейчика, несмышлёныша... - она делает паузу, смеётся, обнажая ровные белые зубы, безупречные, как и всё в ней... - И даль-ше видела, будто весной на рассвете родилась девочка. И ты поднимал её высоко к солнцу на вытянутых руках. Ты назвал её Утренней Радугой. Наверное, так и будет на самом деле, - она заканчивает уже с серьёзным видом, её тонкие брови мечтательно хмурятся - Режущий Бивень не может не улыбнуться в ответ: - Может быть... Но я всё же надеюсь на мальчика. Они оба дружно смеются, как шаловливые дети, суровый охотник и его спутница,.. и смех спутницы звонкий, звончее жаворонка, резными струйками вьётся над лагерем, над натруженными руками и потными согнутыми спинами, над всклокоченными головами. Люди работают. Но Кривой Хребет будто о чём-то задумался. Львиный Хвост вроде бы только что отвернулся. Наверное, услышал смех. Колючий Ёрш из клана Сазана рассекает топором тушу. С каждым взмахом острого камня на длинной ручке большой кусок мяса катится по разостланной шкуре. Жена Колючего Ерша подхватывает кусок и кладёт в кучу. А Колючий Ёрш рубит и рубит. Его потное рыбье лицо с водянистыми глазами утыкано бородавками словно нашествием саранчи. Чёрный ряд на щеке, два кружка на носу, на обеих крыльях, и три на шее и ещё на другой щеке. Колючий Ёрш - хороший охотник, и Режущий Бивень знает, что, если придётся, они могут отдать жизнь друг за друга... Но Режущий Бивень сейчас представляет другое. Ему видится, как на оргиях Колючий Ёрш поймал Чёрную Иву, и его бородавки трутся о гладкую нежную кожу, а покрытые струпьями руки ласкают места, сладость которых невыразима. И он больше не хочет смеяться, не слышит звонкого смеха жены, над его головой померкло солнце, его руки сжались в два кулака. Колючий Ёрш рубит мясо как ни в чём не бывало, и его размытые глаза разбирают кости гиганта, но Режущий Бивень уже замечает в этих глазах юркие сальные отблески, и его голова начинает кружиться от гнева. Он грубо хватает за руку жену: 'Сколько можно смеяться? Пора и работать. Идём!' Они работают молча. Чёрная Ива надулась, насупила брови, на мужа не глянет, занята исключительно резкой мяса. Работы осталось уже не так много, к вечеру все туши мамонтов будут разделаны. Но ещё предстоит вялить мясо на солнце, коптить в дыму. Специальный отряд ушёл к Солёному озеру за солью и скоро вернётся с тяжёлым грузом. Мяса должно хватить на всю зиму, зима будет сытной. К Чёрной Иве пришла подруга, чтобы пересказать новости. Режущий Бивень улёгся на травку, заложил руки под голову и мирно дремлет, покуда женщины судачат. Клан Мамонта принял решение отказаться навечно употреблять мясо своих старших братьев и поднимать на них копья. Значит, у остальных этой зимой мяса будет побольше. И работы немного побольше, потому что люди из клана Мамонта уже направились в стой-бище, чтобы готовиться к пляске Лошади или к пляске Коровы, ведь остаться совсем без мяса они не хотят. Им нужно успеть до ловли тайменей хорошо поохотиться, времени мало, - сообщает подруга Чёрной Иве и бежит дальше по своим делам. А дела всё те же, Режущий Бивень кряхтя поднимается, Чёрная Ива больше не хмурится, улыбнулась два раза над его леностью, и от её улыбок даже тяжёлый топор полегчал. Закат. Солнце, раскисшее, как перезрелое яблоко, испещрено бурыми пятнами. Его длинные красные руки над небосклоном далеко протянулись на север, зазывая ветра. Живот охваченной пожаром Луны тоже вздулся на север в едином сговоре неба - и ни у кого нет сомнений: через два-три восхода заявится стылая осень. Ломка По чёрному полю сыпались жёлтые искры. Падали звёзды. За каждой звёздочкой тянулась длинная-длинная жилка, блестящая, которая на самом своём конце как раз лопалась маленькой звёздочкой. Кто-то сказал, что мир умер. Старая Мамонтиха, наверное. Проурчала низким утробным звуком. Или Густая Шерсть. Их тени немного выделялись на чёрном поле, их и ещё множества мамонтов, и всем им на спины сыпались звёздочки. А под этими звёздочками, посередине, разговаривали двое - их. Один спокойный, степенный, с рогами и хоботом, с большими ушами, как у осла, а другой в белой шкуре, как у двуногих. Они спорили... или как-то это было иначе, просто они, эти двое, как люди и мамонты. Несовместимые. И от этого грустно. Тоскливо. Но тот, свой, вдруг подал знак, взглянул опасливо и поднял хобот - и сон тут же рассыпался. Двойной Лоб открыл глаза. Перед ним стоял двуногий. Огромный шерстистый двуногий, красновато-коричневого цвета, тянулся вверх, раскинув когтистые руки. Двойной Лоб всегда ненавидел двуногих и даже сейчас ненавидел, когда мир вдруг изменился, когда деревья и кусты светились радужным ореолом, воздух угревался и пузырился, а у двуногого вместо острых палок на руках выросли когти. Но двуногий вдруг опустился на четыре лапы и стал здорово смахивать на обыкновенного медведя с вытянутой бурой мордой. Похожий на медведя двуногий шумно втягивал воздух раздутыми чёрными ноздрями, и запах от него валил вполне медвежий. Лежащий на боку мамонт попытался подняться. Подогнул ноги, дёрнулся, крутанул головой - не получалось. Медведь с нескрываемым интересом следил за его выкрутасами. Он не боялся медведя. Но его поражал валящийся мир. Земля скользила под боком мамонта и не позволяла подняться. Хотя мамонт всегда должен стоять на ногах. Ведь он самый мощный в степи, и ему следует предъявить свою мощь тому же медведю, чтобы не пялился, а убирался прочь. Двойной Лоб затрубил полулёжа. Звук получился солидный, воздушная струя из хобота подняла столбик пыли, нахальный медведь два раза шумно чихнул и попятился. А мамонт, наконец, сумел встать на колени. Теперь его рост уже заметно превосходил медвежий, и нахал почувствовал себя неуютно. Стал кивать головой, словно трусливая гиена, и понемножку отступать. А когда Двойной Лоб затрубил ещё раз и что было сил, медведь попросту развернулся и поковылял в кусты. Гордый мамонт в порыве погони вскочил было на ноги, но обе задние опоры предательски подогнулись, и гигант снова сильно стукнулся о землю, на этот раз своим нехилым задом. Воздух всё ещё пузырился, сверкающие солнечные жилы сцепляли небо и землю в единую паутину, в этой паутине, как малая мушка, как раз и запутался мамонт. Стоило только пошевелиться, и паутинка начинала дрожать, опутывать голову, в глаза тут же вплывали палевые круги. Ничего плохого в таком состоянии не было, Двойному Лбу даже нравилось наблюдать за столь забавным миром, но внезапно он почувствовал сильную жажду. Она прорвалась в его голову откуда-то извне и тут же заполонила всё без остатка. Не осталось никакой паутины, пузырящегося воздуха и радужных кустов. Весь мир одним незаметным движением обернулся нестерпимой жаждой, жёлтой иссушающей пеленой. Обратно мамонт попробовал встать. И снова ноги его подкосились. И тогда он по-полз на коленях к воде, не замечая колючих кустов, то и дело встречавшихся на пути. Множество колючек запуталось в его шерсти, много царапин осталось на шкуре под шерстью, в довершение всех своих бед обезумевший от жажды зверь едва не выколол глаз об острый сук, но уже у самой реки сумел-таки подняться на ноги. Шатаясь, он вошёл в воду и долго, бесконечно долго пил. Голова его прояснялась, чем больше он пил, и, наконец, он вспомнил о своём маленьком спутнике. Поскользнувшись на скользком берегу и едва не упав в очередной раз, Двойной Лоб быстрым шагом взбежал на прибрежный откос и дальше на взгорок, поросший кустарником. Детёныша нигде не было. Время Пятнистого Демона Ночь - это время Пятнистого Демона. Весь день она с небольшой свитой шла по пятам самонадеянного льва, вместо того чтобы спокойно спать в уютной норе. Весь день её желудок был пуст. А после заката лев вернулся к своим жёнам, у львов ведь главенствует лев, не как у гиен, у которых самцы не смеют и рявкнуть. У гиен женского пола даже имеется длинный кичливый отросток промеж задних лап, точно такой же, как у жалких самцов, украшение. Украшения ведь подобают сильнейшим. А самцы - это вынужденная ошибка природы, такая же, как и все львы, удручающая необходимость. Полыхают костры вокруг становища двуногих, насквозь пропахшего мясом, ослепляют чуткие холодные глаза. Чует нос, да зуб неймёт, ходят по кругу двуногие с острыми палками и пылающими ветками в руках, не подберёшься к желанной еде, как бы не был пуст твой желудок. Острые палки не пустят. Пятнистый Демон лежит в сухой траве, затаилась, как и вся её стая. Когда-нибудь надоест двуногим носиться, улягутся спать, ослабят бдительность - тогда и рванутся гиены со всех сторон тёмными призраками, и ни что не сможет их удержать, повелительниц ночи. Пятнистый Демон всегда была вожаком, от рождения. Потому что её мать была вожаком, и она унаследовала её силу и дерзость. Их родилось двое в глубокой норе, но её робкий братец осквернял эту землю своей щенячьей слюнявостью. Едва зубы немного окрепли, как Пятнистый Демон пустила их в дело. Не всё же сосать молоко. Она с недетской яростью набрасывалась на брата, оттачивая свежие клыки о его жёсткую шкуру. Тот беззубо скулил, недоносок, лишь распаляя ярость. Наверное, он был рождён для тренировок сестры. И однажды её клыки нащупали место смерти. Место смерти щенка находилось на его морде, нужно только сжать её своей пастью и не отпускать. Убить братца оказалось полегче, чем съесть. Пасть забилась дурной шерстью, шкуру было не разодрать. Но она научилась и этому, и с тех пор распарывать трупы для неё куда лучше, чем убивать. Костёр шипит и щёлкает всего в нескольких коротких прыжках от Пятнистого Демона. Вокруг огня сидят двуногие. Бывалый охотник рассказывает молодым, как загнать лошадь. Двуногим нужно бежать равномерно, позволяя четвероногой дёргаться и петлять, останавливаться и оглядываться, сбивая дыхание. И когда, наконец, морда лошади покроется обильной пеной, когда с её лоснящихся боков повалит пар, тогда двуногим следует затаиться. Пусть горячая лошадь уляжется и остынет. Тогда её ноги задеревенеют - и двуногие резко набросятся на неё, забивая дубинками по голове, чтобы не портить хорошую шкуру. Время от времени рассказчик приподнимается, направляя во тьму пылающий сук - в такие моменты Пятнистый Демон опускает глаза, чтобы их голодный мутный блеск не выдал зверя. Но двуногого не интересует гиена лежащая. А гиене нет нужды слушать, как загонять лошадей. Она знает сама, как воровать жеребят и терзать их живьём, и если ей повстреча-ется больная взрослая лошадь - она растерзает живьём и такую. Но куда лучше выискивать трупы. Ярко светит луна, дополняя костры. Плохая ночь. Всё ближе утро, всё меньше надежды стащить добычу двуногих. Но куда-то обратно бежать, ощерив зубы от голода, Пятнистому Демону вовсе не хочется. Победные голоса львов не разносятся по округе, значит, пусты их животы, значит, нечего отобрать и у львов. Остаётся лишь терпеливо ждать. Сломанный Клык прокралась мимо костра и цапнула кусок мяса. Двуногие сторожа всполошились, кинулись со всех сторон на воровку; гиены дружно загоготали. Отличный шанс. Двуногие, болтавшие о лошадях у костра напротив Пятнистого Демона, бросились наказать Сломанный Клык - но другая всклокоченная тень с царски задранной метёлкой хвоста рванулась им в тыл, и когда двуногие обернулись, солоноватая мясная лента уже змеёй извивалась в цепких зубах. Пятнистый Демон удрала во тьму, отбежала подальше от костра разъярённых двуногих. Ей перепала хорошая добыча. Пусть горьковатая, но мясо есть мясо. И не такое едали. Гиена несколько раз отряхнула мясной ремень от снежных кристаллов соли. Пары горящих жадных глаз окружили добытчицу, но никто не посмеет оспорить еду Пятнистого Демона, достаточно только встопорщить загривок и рявкнуть. Её тут же оставят в покое, так было всегда с прошлой зимы. И так будет вечно! Прошлой осенью Пятнистый Демон начала охотиться со взрослыми как равная. У неё не накопилось ещё опыта, зато ярость и наглость имелись в избытке. Вместе с поддержкой матери всё это обещало безбедную жизнь крупному бурому зверю с огромной головой на толстой бычьей шее. Почти вся голова являла собой сплошные неистовые челюсти, потому что стоячие круглые уши, широкий нос и скользкие глаза по сути были только придатками, наводящими бездонной пасти. Наводящими зубов. А зубы гиены легко выжимают сок из костей, как из травинок. Из любых костей. В том числе из костей непослушных сородичей. Однако наступала зима, когда короткие задние лапы трупоедов предательски вязнут в глубоком снегу, а беспощадные волки не оставляют ни крошки добычи. Потому в конце осени степные гиены уходят на юг. Они бредут по речной долине за горы, бредут много дней, грызясь друг с дружкой и голодая, зато на приморских лугах их ждёт обилие дичи. Там редко падает снег. И там телятся коровы, поставляя в изобилии вкусных сосунков. Но там также много местных гиен, сильных, отъевшихся, с куда более крупными пятнами на светлых шкурах. Почти каждый день приходилось там драться. Не за добычу. За жизнь. В одной из драк охромела мать Пятнистого Демона. Старый вожак не могла теперь бегать проворно, как раньше, и коварная стая набросилась на ослабевшую. Молодая гиена ничем не могла помочь своей матери. Её оттеснили мгновенно частоколом свирепых зубов. Власть её матери кончилась. Никто не мог больше помочь Пятнистому Демону. И никто не желал теперь с ней считаться. Все кусали её, выражая презрение. Никакую добычу не могла она удержать, вся стая скопом набрасывалась на неё и отнимала еду. Ей оставалось подобострастно хохотать и поджимать хвост. Ей уготовили голодную смерть, ей, родив- шейся вожаком. Она не могла всю жизнь хохотать и бегать с поджатым хвостом. Она покинула подлую стаю. Лучше умереть в одиноче-стве, нежели в унижениях. Она соглашалась уже умереть, но жизнь обратно заставляла драться. Ночью она забрела в чужую стаю и оказалась в окружении. Выхода не было. Она могла только быстро умереть без борьбы либо мучиться в долгой агонии, отбиваясь. Рождённая вожаком предпочла отбиваться. Они мычали, как стадо травоядных. Из их не закрывающихся пастей капала бешеная слюна. Пятнистый Демон, присев, отчаянно вертелась, тщетно пытаясь отбить наскоки со всех сторон сразу, но её беспомощный визг не мог даже пробиться сквозь первый ряд атакующих. А сзади щёлкали зубами новые ряды. Она уже готовилась смириться, упасть и не отбиваться, но пара заблудившихся львиц вдруг расколола её врагов на две половины. В кольце окружения открылся проход - и Пятнистый Демон ринулась бежать. Её преследовали с нестерпимым воем, челюсти врагов непрерывно лязгали за её спиной, а впереди шумело море. Её загнали в солёную воду. Вода щипала раны, но больше никто здесь не нападал. Враги сидели на песчаном берегу, как череда бесконечных камней, и глубоко дышали. Их кровожадные глаза полыхали огнём, не оставляя надежды. И тогда Пятнистый Демон сама бросилась на них, чтобы ускорить развязку. Но молодое тело не хотело ещё умирать. Ноги сами собой опять повернули в воду, однако разъярённые враги тоже бросились в воду, пытаясь настичь несчастную и там - и Пятнистый Демон из последних сил поплыла в море. Ведь утонуть не будет так больно. И врагам не достанется её плоть. Вскоре не потерявшие чуткости уши услышали, как волны разбиваются о камни, и гиена повернула на шум. Она выкарабкалась на каменистый берег и упала без сил. Раннее солнце разбудило её. Безоблачное утро улыбалось, красное море играло и пенилось. Молодая гиена поднялась на ноги и отправилась в разведку. Все камни были густо облеплены засохшим птичьим помётом, но сами птицы кричали в другой стороне. Оттуда накатывался страшный гул, будто камни ревели. Или неведомые громадные звери. Но гиене нечего было терять. Пятнистый Демон пересекла островок, и её глазам открылось непередаваемое зрелище. Весь другой берег был усеян тучами жирных зверей. Эти огромные увальни с короткими ластами вместо лап ползали по камням как черепахи. Но их острые усатые морды иногда раскрывались в злобном оскале, и гиене становилось ясно, что с такими зубами лучше не связываться. Неужели предстояло ей умереть от голода посреди прорвы жирного мяса... Выход нашёлся и на этот раз. Морские котики, как и все звери, делились на самцов и самок. И заправляли у них огромные грозные самцы-секачи. Они сгоняли в кучу по несколько малых самок и никуда не отпускали, целыми днями занимаясь любовью со своими невольницами. У многих самок в центре лежбища имелись пушистые детёныши, беззащитные и аппетитные, но Пятнистый Демон никак не могла добраться до желанной добычи сквозь плотный заслон взрослых зверей. Но они помогли ей сами. Похотливые подростки изгонялись грозными секачами на неприютные окраины лежбища и даже мечтать не могли о подругах. И они воровали детёнышей. Улучив момент, когда мать отправилась в море за рыбой или занимается любовью с грозным самцом, подползший втихомолку юнец хватал за шкирку детёныша и тащил к себе на окраину, уворачиваясь от попутных укусов взрослых. Когда воровство удавалось, здоровый подросток превращал маленького детёныша в свою подругу и насиловал её. Детеныш жалобно пищал, бессильно извиваясь под массивной тушей, и быстро умирал. А если не успевал умереть, то Пятнистый Демон приходила ему на помощь, помогая своими зубами избавиться от мучений, когда зубов мучителя не было поблизости. Жирное мясо детёнышей пахло рыбой, но сразу же понравилось гиене. Патрулируя окраины лежбища, она каждый день добывала полумёртвую жертву и вскоре сама разжирела не хуже морского котика. Жизнь показалась ей раем, сладостным сном, все невзгоды исчезли, их не было вовсе на белом свете. Вскоре на острове появилась пара острозубых шакалов. Эти юркие твари всегда и везде поспевали раньше гиены, и ей снова пришлось туго. Она сбросила лишний жир, стала стройной и ловкой в беспощадной борьбе. Потом на остров приплыла ещё одна гиена. Этой Пятнистый Демон дала достойный отпор. Остров принадлежал только ей. Она загнала захватчицу обратно в море и не позволяла выйти на свой берег. И та погибла в холодной воде. А потом уплыли все котики. Исчезли в море. Много дней ещё гиена вместе с шакалами поедала остатки неосторожно раздавленных секачами детёнышей в запретном раньше центре лежбища, а затем пришёл голод. Шакалам удавалось иногда вскарабкаться на горланящие скалы, белые от гнездящихся чаек, но лапы тяжёлой гиены скользили вниз по камням. Проголодав несколько дней, она вошла в студёное море и поплыла к неприветливой земле. Она нашла свою стаю, вернулась и дралась с нескончаемым остервенением. И стая признала её, рождённую вожаком. И теперь эта степь принадлежала ей. Ей и только ей, бурой гиене с размытыми пятнами на свалявшихся боках. Рыжегривый, бесстрашный лев, дремавший в кустах после утомительного обхода, не мог согласиться с гиеной. И Двойной Лоб, взъерошенный мамонт, мотавшийся по кустарнику с другой стороны, никогда не признает власти гиены. И сердитый охотник, осветив факелом круглые следы ночной воровки, тоже откажет ей в праве власти. 'Вождя гиен пора проучить, - говорит он юношам. - Надо позволить негоднице украсть специального мяса. Пускай наестся до отвала'. А Пятнистый Демон не торопясь жуёт свежесолёное мясо. Эта ночь принадлежит ей здесь и сейчас. Режущий Бивень Вода небрежно плещется о песчаный берег, а Режущему Бивню кажется, будто он слышит, как поёт каждая капелька. Поёт соприкосновение. Нежность. Он улыбается. Он пришёл искупаться после трудного дня, пришёл один - и вдруг передумал, забыл. Эта вода, она так хороша и без него, он не хочет порушить её сладкую песню. А по воде плывут лебеди. Как три облака в синем небе. Он, она и птенец, уже большой. И теперь охотник смотрит на них, на белых птиц. Это знак. Знак ему. Их будет трое. Чёрная Ива родит ему сына, они станут как эти лебеди, дружные и прекрасные. Как белые птицы. Как облака на ветру. Кончается лето. Мир поёт песню Заката. Всё поёт, не только вода. У алого неба тоже есть голос, узор сиреневых облаков напевает, подобно качке деревьев, подобно трепету кустов. И вечерние мотыльки шуршат песню, и стрекозы, и все остальные. Ухо не слышит большинства этих песен, но сердце чувствует. Шаман утверждает, что даже гусеницы могут петь, они поют для муравьёв и дают им молоко, как матери детёнышам. А 'детёныши' защищают их, как отцы. И Режущий Бивень будет защищать, теперь у него есть, кого защищать, теперь он знает, о ком заботиться. Весь мир сошёлся в одно, в Чёрную Иву - и в ней это всё, все эти напевы, вся эта прелесть. В ней, в белой лебеди. В стороне раздались громкие всплески, кто-то грузно плюхнулся в реку - и всё испортил. Режущий Бивень морщится, глядит чуть ли не со злобой. Конечно же, Кривой Хребет. Три лебедя повернули и быстро поплыли вдоль берега прочь. Режущий Бивень тоже поднялся и потихоньку направился следом. Очаровали его эти птицы. Берег порос светлыми ивами, им достаточно влаги, их узкие листья сочны и блестящи с изнанки. Они все смотрят вслед заходящему солнцу, провожают светило, готовятся ко сну. Режущему бивню тоже надо бы возвращаться, немного поспать и опять браться за работу. Опять. Потому что семье нужно мясо на долгую зиму, потому что у него есть жена, ненаглядная Чёрная Ива, а ещё будет сын. Или дочь. Плесканье Кривого Хребта больше не слышно, лебеди остановились. Мирно покачиваются на воде, словно дремлют. И Режущий бивень присаживается. Ещё светло. Ещё солнце не село. Ещё рано спать. И, всё равно, Чёрная Ива не может спать с ним рядом, не полагается. А одному - какой сон? Может быть, он вздремнёт прямо здесь, на берегу, подальше от шума, под сенью ив. И эти ивы будут спать вместе с ним, этим не запрещено, никаких душ они не обидят, никаких духов. Хотя... хотя он не понимает, ну никак не понимает, кого может обидеть любовь, их любовь с Чёрной Ивой, с женой, почему так долго нельзя... Почему? А на оргиях можно. Всё можно. Всё, что угодно! Он так сильно стискивает зубы от возмущения, что, кажется, слышит их яростный треск. Зубы его понимают. У них тоже много запретов: не ешь то, не ешь это, даже не пробуй... Исстари так повелось, заповедано, духи рассердятся... Может, и вправду рассердятся, а ему всё же кажется, что возрадуются. Настоящей любви и неистовой духи радуются - как может быть иначе? Разве у львов есть запреты? Сделают немного шагов в сторону - и опять. Упадут, поднимутся - и опять. Без конца, днями и ночами напролёт. А носороги? Кажется, солнце успеет оббежать полнеба, а они всё ещё взгромождены друг на дружку. И никого не стесняются. Никаких духов. Никаких душ. У душ ведь другие заботы, что им любовь?.. Что волку рога... Пробежал ветерок по воде, поднял рябь, взбаламутил. Лебеди прижались к самому берегу, к низким тростникам. Там, наверное, и заночуют. Но не думают ещё лебеди о ночлеге. Опрокидываются в воду, погружают длинные шеи, достают клювами тину со дна. Кормятся. А над ними нависли ивы и плещут светлыми листьями, а ещё выше, в верхушках деревьев, полощется ветер. И бегут алые облака к ночному водопою. 'Прекрасная жизнь', - думает Режущий Бивень. Вернее, он даже так и не думает, это думается само - и без слов. Одними улыбками. Одной непрерывной улыбкой. Очарование. А на пологую, наклонившуюся над водой иву неслышно взобралась лиса. Плутовка бесшумно прошла по суку - и вдруг свалилась с небес на беспечную троицу. Рыжий снег на белую голову. Режущий Бивень опешил, поначалу даже не понял, что за яркий комок вдруг мелькнул, и почему птицы так всполошились, загоготали, и почему лебедь, она, вдруг пригнула шею к самой воде, распластала, а поверх этой шеи навис воротник. Лебедь, он, растерялся, первым делом прикрыл детёныша, не бросился сразу же на подмогу Белянке - и вместо него бросился Режущий Бивень. Возмущённо вскочил, вбежал в воду, махая руками - всех разогнал. Лиса поплыла от берега, и двое лебедей тоже, в разные стороны, но третья птица, самая белая, уже не могла поднять над водой перекушенной шеи. Красные пятна крови прибило к берегу, прямо к ногам охотника, водные духи отдавали добычу ему. А он вспоминал белую лебедь. Он ведь думал, что это - знак, он так решил для себя и... ошибся. Ошибся. Лиса в отдалении выбралась из реки и затаилась, словно чувствуя, что добыча всё-таки от неё не уйдёт. Но появился другой охотник, раздетый Кривой Хребет - примчался на шум и обрадовался: - Хорошую ты заполучил добычу, Режущий Бивень, ловко расправился. Режущий Бивень медленно, как в полусне, повернул голову - и удивился. Кривой Хребет радуется. Чему? - Лисья это добыча. Мне она не нужна. Хочешь, бери себе. Кривой Хребет взглянул недоумённо, но долго думать не стал. Вошёл в воду, забрал тяжёлую птицу, ещё бьющую перепончатыми лапами в предсмертной агонии, вынес на берег и довершил лисье дело, свернул шею. Нет больше лебеди. Только мясо. 'Всё-таки это знак', - думает Режущий Бивень. Так и на оргиях какой-нибудь лис прыгнет на его лебедь... а он... что он сделает? Что сможет сделать? Разведёт руки в стороны и уступит... Кривому Хребту!.. Надо бы ему ополоснуться в воде, он ведь за этим первоначально пришёл, но теперь как? Теперь в воде плавает кровь, он и без того замочил ноги. Солнце село. Пора возвращаться. Впереди ещё много работы. Опять любовь Рыжегривому снится весна. Бескрайняя степь покрыта цветами, красными, синими, жёлтыми. Их безудержный аромат пьянит голову. Рассвет редко застаёт львов спящими, особенно голодных львов. Первый же багровый лучик, пробежавший по огненной гриве, будит её владельца. В животе у него пусто. Это первая мысль льва. О пустом животе. Она возникает сама, беспощадный тиран, и уже не отступит. Большущий лев потягивается, поводит плечами, подобно круглолицему медведю или двуногому, и поднимается на все четыре лапы. Тёмно-синее небо нависло над рыжей травой. Дымящийся солнечный шар осторожно выглядывает в новый день. Последний день лета. Молодые львицы Рыжегривого беззаботно резвятся, напоминая больших котят. Они гоняются друг за дружкой, катаются по траве, сбивают лапами багровые лучи. Рыжегривый тоже отнюдь не стар. В своих непроницаемых глазах, как великую тайну, он хранит солнечный свет. Его увенчанный кисточкой длинный хвост игриво постукивает по траве, он уже хочет броситься в кучу, кого-нибудь отшлёпать, кого-нибудь поймать, но его азартный взгляд останавливается на Сильной Лапе. Эта лежит на животе и с задумчивым видом смотрит вдаль. Игры её не привлекают. Взгляд Рыжегривого становится пристальным. Сильная Лапа, как будто почувствовав, что она в центре внимания, томно встаёт и направляется вдоль кустов. Её хвост взметнулся вверх и призывно машет всем, кто способен видеть. Беззаботная морда Рыжегривого моментально меняется. Ноздри вытягиваются, раздуваются, верхняя губа оттянулась в смешной гримасе, чтобы туда попадал нежный запах, округлившиеся насторожен-ные глаза неотступно следят за уходящей подругой. А та издаёт короткий рык: 'Иди!' Он, конечно, идёт. Забавно сморщив нос, жадно нюхает воздух там, где только что ступала Сильная Лапа, разглядывает примятую траву. Сильная Лапа уходит всё дальше. Лев не отстаёт. В своих глазах лев хранит солнечный свет, а шкура львицы тоже горит как солнце, а взметнувшийся машущий хвост подобен громовой стреле, рассекающей небо и передразни-вающей оглушительным грохотом львиный рык. Впереди в кустах слышится подозрительный треск. Но Сильная Лапа никак не реагирует, а идущий следом Рыжегривый видит только её поигрывающий хвост. Но треск всё сильнее, хруст сломанных веток. Так ведут себя мамонты, Рыжегривый всё же воротит морду в сторону надоедливых звуков и бегло приглядывается. Детёныш мамонта застрял в кустарнике. Взрослых мамонтов рядом нет. Превосходное мясо само просится в рот. Желудок голодного льва начинает интенсивно работать. Слюна пошла к горлу, глаза загорелись. Убить такого детёныша не составит труда, он даже не может удрать, какой превосходный подарок... Но почему Сильная Лапа не подождёт?.. Сильная Лапа идёт не оглядываясь. Её призывный запах слабеет, и Рыжегривый тревожится. Он не может решить, что вкуснее: запах подруги или детёныш мамонта. Детёныш тоже заметил льва, учуял. Забился сильнее, пытаясь вырваться из колючего плена, и этот бессильный шум как приманка, Рыжегривый не в силах уже устоять, двинулся к пленнику, примеряясь, с какой стороны лучше добраться,.. но далеко-далеко впереди снова рявкнула Сильная Лапа, недоумевая - и Рыжегривый замер на полдороге. Детёныш затих, вытаращил глазёнки от ужаса, сейчас ноги подкосятся сами собой... Рыжегривый принимает решение. Он покидает кусты и, покуда подруга ещё видна, ускоренным шагом бросается вслед. Он, наконец, настигает её. Осторожно хватает лапой, притрагивается. Она по-прежнему идёт не оглядываясь. Он стукает лапой по её задней ноге, но львица не откликается. И тогда лев нетерпеливо кладёт свою громадную лапу ей на спину, понуждая прилечь. Он садится на неё сзади, их тела соприкасаются в нужных местах, и свершается таинство. Сотрясаясь, лев лижет подругу, порыкивая. Львица оборачивает голову, и довольный лев тут же с рёвом соскакивает. Дело сделано. Львица катается по траве от восторга, а Рыжегривый задумчиво смотрит по сторонам. Скоро они соединятся ещё раз, потом ещё и ещё, множество раз до позднего вечера. И ничего им не нужно из бескрайней степи, ни еда, ни питьё, ничего. Им достаточно друг друга. Сверху следит за ними Белый Стервятник, покачиваясь на распростёртых крыльях. Он раздосадован, почему большой лев не сумел прикончить детёныша мамонта. Кто из клыкастых забредёт теперь в кусты? Стервятник долго живёт и много знает. Ему даже отчасти жаль Рыжегривого. Молодой лев и неопытный. Ни одна толковая львица не станет рожать ему львят посередине зимы. Так думает Белый Стервятник. Возможно, он прав. Но Рыжегривый опять покрыл самку, и его наслаждение не имеет границ. Танец Шкуру мамонта растянули на чистой траве, Режущий Бивень вбил по краям деревянные колышки, Чёрная Ива и вдова Крикливого Селезня соскребают со шкуры остатки мяса и жира, потом промажут смолой и станут отбивать для мягкости. Режущий Бивень тем временем надул огромный мочевой пузырь и подвесил для просушки. Получится прекрасный вместительный сосуд для воды. Но это ещё не всё. Режущий Бивень должен почистить целую гору сухожилий и с помощью женщин вытянуть жилы. Он протрёт их золой и скрутит в моток. Ремешки и бечёвки всегда пригодятся. Последнее, что останется сделать охотнику, это отсор-тировать пригодные кости и, если будет желание, разбить их на нужные куски, годные для различных инструментов. И от гигантского мамонта останутся кучки отходов, которые тут же подчистят гиены, как только люди уйдут. К полудню люди собираются возле костров. Торопиться больше некуда, теперь можно поесть до отвала. Огромные куски мяса шипят на раскалённых плоских камнях, брызгая соком, у людей давно текут слюнки. Самые нетерпеливые уже хватают полусырое мясо и, не морщась, жуют. После них никто не может устоять, для каждого поджаривается лакомый кусочек, животы вздуются у всех. После обильной еды наевшиеся отходят подальше от дыма костров и валятся на спину. Двигаться больше нет сил, почему бы не поваляться на ласковом солнышке. Режущий Бивень смотрит в небо. Белый Стервятник кружит высоко-высоко, его еле узнать, но это он, старожил степи. Пониже носится с сердитым клёкотом пара коршунов, не могут, бедолаги, спокойно глядеть на людское обжорство, когда собственные желудки пусты. Но каждому - своё. Когда люди уйдут отсюда, кое-что перепадёт и коршунам. Нечего так суетиться. Режущему Бивню вспоминается ночной сон. Тревожный был сон. Приходил какой-то предок в белых-белых одеждах, как давешний лебедь. Как давешняя лебедь, которую убили лиса с Кривым Хребтом. Нехороший сон. Что-то он предвещает дурное. Но трудно его разгадать. Предок весь белый: голова, волосы - весь. Грудь подпоясана сверкающим поясом, глаза блистают огнём, а в простёртой руке держит звёзды. Предок что-то изрекал, но слова его грохотали так нестерпимо, словно рушились горы. Режущий Бивень не вытерпел грохота - и проснулся. Может, снова придёт белый предок, тогда он спросит его напрямую во сне. Если получится. На северо-западе роятся тяжёлые облака. Пока ещё светлые и ленивые. Но за ночь набрякнут они чернотой. К утру погода изменится. Однако у людей достаточно мяса и тёплых шкур против любых облаков или туч. Девушки, прихлопывая в ладоши, запели песню. О том, какое хорошее лето, и как люди ему благодарны. О том, что и осень будет хорошей, и люди тоже её поблагодарят. У девушек чистые голоса, наверное, они специально не ели много, готовились петь. Гудящий Рог, молодой охотник, дудит на камышовой дуде певуньям в лад. Мальчишки вскочили в круг и притопывают ногами, замужние женщины одна за другой присоединяются к поющим. Поёт и Чёрная Ива, Режущий Бивень даже слышит отдельно её высокий голос. Весь временный лагерь наполнился песней. Последними поддаются охотники. Они сменяют мальчишек, и начинается настоящий Охотничий танец. Медвежий Коготь, прижав руку к носу, становится мамонтом, остальные его атакуют. И вскоре поражённый мамонт падает на колени, а охотники дружно его добивают. Танцоры неистово топают в тесном кругу, их голые спины взмокли от пота. Выскочил новый мамонт, Львиный Хвост, и охотники ловко расправляются и с ним. Мамонт, которого поразил в глаз Режущий Бивень, не станет участвовать в танце. И сам Режущий Бивень всё так же лежит на траве. Только голову приподнял, следит за празднеством. Медвежий Коготь обратно вскочил, теперь он танцует охотника. Подпрыгивает с воздушным копьём в руке, искусно метает, попадает в цель. Мускулы на его могучей спине перекатываются буграми, вены на шее вздулись, Медвежий Коготь силён как медведь. И Режущему Бивню уже мерещатся близкие оргии. Медвежий Коготь овладевает его женой, и Чёрная Ива восторженно дёргается. Ведь все женщины только и зарятся на Медвежьего Когтя, их глаза будто прикованы к его ловким движениям в танце. К его выпуклой мощной груди. К его мышцам. Первая тучка накрыла солнце. Распалённые танцоры не обращают внимания на небесные выкрутасы, зрители тоже, но Режущий Бивень почувствовал холод в спине. В пояснице. Ему надоело лежать. Лучше он пойдёт осматривать бивни. Шаман У-Отсо неслышно подходит сзади. Угрюмый охотник постукивает кусочком кости по бивню, прислушиваясь к звучанию. Звук ему нравится. - Режущий Бивень, старуха Проточная Вода жалуется на боли в пояснице. Одолела её Огнея. Сделай болвана болезни! Режущий Бивень оборачивается к шаману, растерянно смотрит на его голые ноги с татуированными икрами. - Я не могу. Я спал с женой. Огнея не войдёт в мою фигурку, - говорит он, потупясь. Шаман укоризненно качает головой, усмехается: - Режущий Бивень, какой ты любвеобильный! Разве не знаешь обычаев? Можешь навлечь неприятности. - Знаю. Всё знаю, - отвечает охотник. И вдруг глядит шаману прямо в глаза: - Ты же видел мою жену. Разве можно с такой устоять? Шаман опять усмехается, даже сплёвывает надменно. И долго молчит, чтобы слова набрали вес. - Женщина - это немощный сосуд. Режущий Бивень не верит его хорохорству, ничуть не верит. И тогда шаман упреждающе добавляет: - Если дойдёт до старейшин, вас ведь сурово накажут. Но Режущий Бивень боится другого: - Зачем нам нужны Осенние Оргии, а, У-Отсо? Что думают духи об этом безумии? Может, нам запретить их? Не распылять свою силу? Усмешка не покидает лица шамана. Он оглядывается по сторонам, словно опасаясь, что их подслушают, потом небрежно 'объясняет': - Мы лишим степь плодородия. Духам нравятся оргии. Вопрос исчерпан, шаман собирается уходить, но настойчивый охотник останавливает его: - Разве ты спрашивал духов? Шаман, недовольно кашлянув в кулак, присаживается на кучу бивней. Режущий Бивень пристраивается рядом, и воцаряется долгое молчание. У-Отсо поглядывает на собирающиеся на небе тучи, прислушивается к топоту танцующих. Теперь они танцуют Пляску Лошади, Львиный Хвост стал лошадью, прицепив сзади к штанам ветку. - Осень будет короткой и бурной, - говорит вдруг шаман и глядит так значительно, будто это и есть ответ на вопрос. Но подобный 'ответ' Режущий Бивень, пожалуй, и сам сумел бы раздобыть, потому в его взгляде сквозит недоверие. И тогда У- Отсо разражается длинной речью, предварив её коротким смешком. - Охотник есть тот, кто охоч. Бегающий по древесным стволам вверх и вниз, юркий поползень обмазывает глиной вход дупла, в котором поселяется. Дети, подражая ему, иногда тоже обмазывают глиной свои игрушечные чумы, в которых поселяют разные палочки. Дети ещё не подозревают, что земля не может быть сразу со всех сторон, потому что тогда это будет могила, а не жилище. У зверей и у птиц сильные проливают кровь слабых, принося её в жертву, прежде чем изольют семя. У людей охотники не сражаются из-за женщин. У людей женщины сами приносят жертву каждую Луну. У людей женщины - слабые. Если уткнёшься в бабский подол, это словно обмажешь жилище глиной. Ты никогда не попадёшь в ритм общего Танца, если станешь излишне заглядываться на женщину. Её дело - земля, а не Танец. Когда человек целый, когда он в равновесии, тогда мир сияет. А когда мир сияет, разве можно думать о дележе женщин? Ты попался, Режущий Бивень! Твой мир перестал сиять. Об этом надо болезновать, только об этом. Не бабься! Шаман уходит, а Режущий Бивень остаётся сидеть. В его животе тяжко сгрудился неприятный осадок. Всё равно ему непонятно. Всё равно он против оргий. Но шаман в чём-то прав, хоть и мудрёно тот выражается. Другого пути, действительно, нет. Ему, скрепя сердце, придётся участвовать в общем празднике. И отпустить Чёрную Иву. А шаман, медленно отойдя на несколько шагов, вдруг оборачивается. Он ещё не всё высказал. У него за пазухой тоже вопрос: - Белый дух к тебе не приходит, Режущий Бивень? - Приходил, - омертвелые губы послушно отвечают сами, как может он соврать?.. - Вот видишь, - криво усмехается шаман. - Если каждый захочет танцевать свой отдельный танец, тогда наш общий танец расколется на куски... Что поведал Простёрший Десницу?.. Молчишь? Режущий Бивень, и вправду, молчит. Потому что все слова вышли. Потому что нечто внутри него сжалось, так сильно, что уже не разъять. Ни за что не разъять. Ни за что. Шаман, смерив презрительным взглядом бледные губы охотника, вдруг испускает ветер из задницы и хохочет. Долго хохочет. А потом уходит окончательно. Режущий Бивень садится на землю. Ноги не держат его. Поиски След детёныша вёл в кустарник, в самую чащобу. Детёныш торопился, от кого-то убегая, и на нижних колючих ветках часто попадались длинные спутанные нити шерсти мамонтёнка. Вскоре след детёныша пересекли следы большого медведя. Хищник остановился и долго обнюхивал отпечатки ног малыша, а потом двинулся следом. Двойной Лоб, обнаружив погоню за детёнышем, яростно затрубил, грозя страшными карами невидимому врагу, и стремительно бросился вперёд, тараня кусты и украшая их теперь длинной шерстью со своих боков. Однако спешка сбила его со следа. Было видно, что по кустарнику шныряли куропатки, и сейчас где-то неподалёку кудахтавшие, также витал запах поднимавшегося от реки хорошо напившегося тяжёлого кабана, ещё лисица недавно шмыгнула под пологом веток в погоне за юрким зайцем, оставил пучок острых иголок крохотный ушастый ёжик, проползла, извива-ясь, степная гадюка - все оставляли после себя отметины на земле и на ветках, но след детёныша исчез. Также как и след преследовавшего его медведя. Двойной Лоб отчаянно трубил, задирая исцарапанный хобот, в надежде услышать слабый ответ - но только напуганные птицы стайками вспархивали с веток, да невозмутимо стрекотали кузнечики на редких прогалинах. Мамонту надоело сражаться с кустами, он выбрался на стрекочущую полянку и внезапно поймал обратно свежий запах медведя. Запах уже изменился, появилась какая-то примесь; Двойной Лоб до рези напрягал свои маленькие красноватые глаза, пытаясь тщательно разглядеть отпечатки когтистых лап в траве. И в нём открылось какое-то новое чувство. Охотничье. Его опасе-ния подтверждались. Медведь ступал глубже, чем прежде, косолапый отяжелел. Мамонт ринулся назад по медвежьему следу, и вскоре его хобот наполнился мерзким запахом крови и голой плоти. Рыжая лисица вертелась возле объеденного трупа кабана. Густой кустарник мешал заметить поживу всевидящим стервятникам. Двойной Лоб прогнал лисицу и старательно обнюхал труп. Кабан не имел отношения к пропавшему мамонтёнку, но запах смерти всегда интригует, в нём что-то присутствует завораживающее. Ведь так будет со всеми, так уже стало с бывшим стадом Двойного Лба, и его последний взрослый представитель теперь изучал смерть кабана. Ничего в ней не было особенного. Красное мясо, противный запах, застывшая кровь и неподвижность. И тучи жужжащих мух. Кабан когда-то был сильным, его острые клыки глубоко рыли землю и сдирали кору с деревьев не хуже бивней мамонта. Но крепкие медвежьи лапы свернули кабану шею, а острые медвежьи зубы выели бок и плечо. Вернувшийся с водопоя медведь почтительно остановился поодаль и недоумённо глазел на любопытного гиганта сквозь частые прорехи серо-зелёного занавеса. Его тёмные невыразительные глаза сливались с бурой шкурой, и мамонт не замечал неподвижного хищника. Он охранял кабана. Ведь тот такой маленький, даже меньше пропавшего детё-ныша, и к тому же окровавленный. Мухи роятся над ним. Злобные мухи! Двойной Лоб махал хоботом, разгоняя мух, ему было жарко, как всегда, очень жарко, его небольшие уши активно обмахивали огромную голову, но жаркий воздух застревал в окружающих кустах так же, как в его длинной шерсти, и не мог рассеяться. И тогда мамонт захотел пить, труп кабана перестал его удерживать, потому что пить он хотел сильнее. Он двинулся к реке и сердито заревел, неожиданно почуяв затаившегося медведя. Тот бросился прочь, с треском ломая кусты, а довольный мамонт не стал отвлекаться на преследование беглеца. Напившись, Двойной Лоб вернулся назад. Солнце уже опускалось, ныряя в редкие облака, медведь доедал свою добычу. Громким рёвом мамонт согнал разбухшего медведя и обратно обнюхал труп кабана. Мяса на нём поубавилось, кабаний запах смешался со свежим запахом едока. Но детёнышем мамонта здесь, как и прежде, не пахло, потому Двойной Лоб не стал на этот раз задерживаться. Он пошёл дальше, проламываясь через кустарники, и всё время пытался учуять следы Рваного Уха. Но ничего похожего не было. А кусты, наконец, расступились, и привычное степное раздолье приободрило уставшего зверя. Два больших хищника валялись в траве. Огромный гривастый лев с поперечными тёмными полосами на блестящей песочной шкуре и полностью жёлтая львица. От них тянуло любовью, но львы всегда остаются львами, и Двойной Лоб, как ни тяжело ему было самому, выставив бивни, бросился в атаку. Львица вскочила сразу, а лев сначала ощерил внушительные клыки, но тоже поднялся и затрусил вслед за подругой. Мамонт не стал их преследовать, а лишь победно затрубил. Он повернул обратно по следам львов. Он хотел убедиться, что пропитанные любовью следы не пересекались с утерянным следом детёныша. Он шёл вдоль кустов, принюхиваясь к жёсткой траве, низкое солнце садилось, близилась ночь, и надежда встретить Рваное Ухо иссякала с каждым измученным шагом. Но он не мог остановиться. Одному ему нечего было делать тут. Просто нечего, нет, нет и нет! Степь должна была уяснить, не смела больше отмалчиваться, мамонт знал, что истопчет её, но добьётся ответа. Не отступит. И, наконец, блеклый запах детёныша всё же почудился, разбавленный удушливым привкусом крови. Битва за мамонтёнка Пятнистому Демону снился двуногий. Тот самый двуногий, который учил молодёжь, как охотиться на лошадей. У двуногого вместо рук извивались гадюки и злобно шипели. Пятнистый Демон вылезла из норы, привлечённая странным шумом. Несколько гиен из её стаи толпились вокруг лежащей товарки. Лежащая не шевелилась. Круг гиен расступился перед своим вожаком, и Пятнистый Демон обнюхала неподвижную. От неё пахло смертью и ещё сильнее волками. Следы волчьих укусов покрывали всё тело, от морды до кончиков лап. Бедняге изрядно досталось. Гиены не слишком охотно едят своих. Пятнистый Демон этого делать не стала, остальные тоже пока что не смели, ожидая примера со стороны вожака. А вожак куда больше испытывала жажду нежели голод. Она отправилась на водопой. Ещё не темнело, но тени носились длинные, солнце уже осматривало место ночлега далеко-далеко за кустами, через которые пролегал путь к реке. Три подчинённых гиены, как обычно, увязались за вожаком, и Пятнистый Демон привычно чувствовала себя уверенной в своих силах. У самой реки они наткнулись на медведя. Косолапый обильно поел, его туго набитый живот вызывал зависть. Медведь не выглядел ни больным, ни увечным, связываться не имело смысла. Постояв развёрнутым фронтом и покивав мордами перед сытым соперником, четвёрка направилась прямо к воде. Однако напившись, Пятнистый Демон вернулась к месту случайной встречи и понеслась со своим маленьким отрядом туда, откуда пришёл тяжёлый медвежий след. Они нашли останки кабана. Вожак по праву первой схватила лучший кусок, целую заднюю ногу, и с добычей в зубах удалилась в кусты, оставив своих спутниц драться между собой за жалкие крохи чужого пиршества. Необходимо было отбежать подальше. Пятнистый Демон не сомневалась, что голод-ная свита её скоро станет преследовать, а всегда лучше обедать в спокойных условиях. Но никто не тревожил её. Грызня вдалеке продолжалась, визги и завывания иногда достигали всегда настороженных ушей Пятнистого Демона. Она умяла добычу, разгрызла в порошок даже кости и проглотила. Желудок её заполнился до отказа, она уже подумывала вновь направиться на водопой, но её бдительный нос уловил слабый запах крови. Как ни сыта гиена, однако запах крови - это святое. Развернув морду в нужном направлении, раскрыв сытую пасть и пресыщено капая слюной, Пятнистый Демон затрусила на разведку. Вскоре запах сделался отчётливее. Кровь принадлежала детёнышу мамонта, но её натекло немного, детёныш, похоже, ещё оставался живым, взрослых рядом с ним не было. Мясо мамонта очень вкусное, тем более, мясо детёныша мамонта, Пятнистый Демон заторопилась. Мамонтёнок запутался в колючем кустарнике. Кажется, он выбился из сил и уснул. Его густая шерсть была сильно изодрана ветками, во многих местах до крови. Пятнистый Демон сначала описала изучающий круг. К детёнышу не так-то просто подступиться. Со вздувшимся животом соваться в самую гущу колючих кустов не очень хотелось, единственным местом, к которому гиена могла подобраться беспрепятственно, оказался короткий, словно обрубленный, хвостик детёныша. И она цапнула этот хвостик, откусила небрежным движением челюстей, и очнувшийся детёныш завизжал от боли, возбуждая аппетит. Пятнистый Демон не спеша сжевала хвостик. Мяса в нём только для запаху, одна шёрстка, но гиена способна съесть всё, даже сытая. Детёныш кричал и дёргался, пытался брыкаться с кустами, с его копчика сочилась алая кровь. Гиена преспокойно наблюдала за мучениями жертвы. Ведь когда мамонтёнок совсем выбьется из сил, она сможет легко откусывать живое тёплое мясо там, где ей больше понравится. Пока её привлекал муску- листый хоботок. Совсем рядом подала голоса свита. Визги детёныша завлекли подкрепление. Пятнистый Демон ничуть не расстроилась, её законный хоботок всё равно никто не посмеет оспорить, она даже позволит подмоге выволочь добычу из кустов, к чему ей, сытой, царапаться... Но внезапно прекрасный план рухнул. Голодные завывания спешащих гиен сменились пронзительным стоном. Кусты затрещали так сильно, словно по ним пронёсся ураган. Одна из гиен предсмертно хрипела, две другие ужасно визжали. На них напал взрослый мамонт. Дождь К утру начался дождь. Чёрное небо не собиралось светлеть, ветер завыл не хуже полчища гиен, гнул деревья, срывая охапками листья, ломал ветки кустов и вырывал с корнем засохшие травы. Люди заблаговременно, ещё с вечера, соорудили прочные навесы для себя и для заготовляемого мяса, и теперь сбились плотными кучками под защитой мамонтовых шкур, пережидая непогоду. Чёрная Ива, умыв струями дождя лицо, из потайного кармана на своей короткой юбке достала маленькую пудреницу из черепахового панциря. В её руке маленький лоскуток кожи, она опускает его в пудреницу а затем подносит к шее и втирает в неё при помощи лоскутка порошок из ароматных семян трав. Приятный запах привлекает внимание окру-жающих, женщины разом лезут по своим загашникам, а мужчины заводят серьёзную речь о ближайших охотничьих планах. Совсем скоро они выступают на север. В трёх переходах вверх по реке в неё впадает мелкий приток, в который заходят таймени. Лучшего места для ловли и битья рыбы трудно сыскать, медведи пускай потеснятся. Режущему Бивню нужно сделать новую острогу. Но вылезать под дождь он, конечно, не станет. Дела подождут. Гудящий Рог задудел песню Дождя. Теперь две песни дождя. Сверху стук крупных капель по шкурам, свист ветра - и переливы дуды. Крепкий Дуб мастерит гусли. По всей длине рябинового бруска заранее продолбил отверстие, посередине сделал углубление. А на конце бруска вбил пять колышков. Теперь к каждому колышку поочерёдно привязывает по жиле. Все жилы проходят над углублением и закрепляются на другом конце деревяшки. Несколько девушек придирчиво следят за работой мастера. Ведь опробовать инструмент он, наверняка, доверит одной из них. Медвежий Коготь растирает в каменной ступке ядовитые корешки. Готовит подарок Пятнистому Демону. Двое подростков внимательно наблюдают за его действиями. Зелёная Саранча, молодая мать, кормит грудью своего малыша, баюкает, рассказывая сказку о гиене. Режущий Бивень вдруг замечает, что давно уже прислушивается к ласковым словам молодой женщины. 'Одна бабушка не могла ходить и лежала в чуме. Её сыновья ушли на охоту и не опустили полог, чтобы солнце погрело кости их старой матери. Перед входом в чум горел костёр, но к вечеру огонь погас. Сыновья задержались на охоте, потому ночью бабушка осталась одна в открытом чуме, и гиена её унюхала. Она вошла в чум, ведь костёр погас, и схватила бабушку. Пятнистая потащила её к своему логову. Но умная бабушка набросила свою юбку на морду гиене, и та ослепла. Она врезалась головой в большой камень и сдохла. А бабушка из её мяса поджарила себе ужин'. Зелёная Саранча умолкла. Младенец уснул на её груди, не выпуская соска изо рта. Никакой шум его не разбудит, когда у матери хорошее молоко. А Режущий Бивень думает теперь о гиенах. И о других зверях тоже. У кого из них научились люди своим разнузданным оргиям? Ясно, что не у гиен. И не у волков, у которых никто, кроме вождя, не смеет и глянуть на вождиху. Только вождь и вождиха выводят потомство, а все прочие волки им помогают. И у львов один лев является мужем всех львиц его стаи, никаких оргий у львов не бывает. У лошадей у каждого жеребца свои жёны, он их защищает и не уступит без боя, как и олень или зубр. Даже прекрасный белый лебедь может заклевать другого лебедя за свою жену. Но тогда кто из зверей устраивает оргии? Может быть, разве что шустрые кролики? 'Тьфу!' - Режущий Бивень только сплёвывает перед собой, ведь даже у кроликов, о которых охот-нику и думать постыдно, даже у короткоухих не бывает никаких оргий. Лишь у людей. Но что толку попусту думать! Режущему Бивню нечем заняться. Другие мужчины оживлённо беседуют, а ему вовсе не хочется рассуждать о путине, после которой как раз и справляют нелепые оргии. Ему надоело обходить слово 'таймень', говорить 'красные братья' или 'медвежья пожива', чтобы не выдать злым духам охотничьих планов. Под соседним навесом совсем другие разговоры, и Режущий Бивень переходит туда. Чёрная Ива даже не глянула ему вслед. Занята своей пудрой. Под соседним навесом старейшина Бурый Лис ведёт речь о далёких предках. Его седой голос звучит торжественно, словно он говорит на собрании клана, хотя его слушает, в основном, молодёжь. И - теперь - Режущий Бивень тоже. 'Давным-давно, - повествует Бурый Лис, - наша земля была скована крепкими льдами. Тогда не было лета. Длинная студёная зима сменялась короткой весной, которая быстро перетекала в осень. Все животные одевались в тёплые шкуры, как у нынешних мамонтов и единорогов, даже ещё теплее. Люди тоже тогда были другими. Снежные люди. Обросшие волосами, могучие, с суровыми бородатыми лицами даже у женщин. Ибо женщины тоже охотились. Они жили раздельно, мужчины и женщины, сходясь только на оргиях. (И здесь эти оргии! Режущий Бивень слегка морщится, но всё равно почтительно слушает дальше.) Они жили в пещерах вместе с огромными медведями, приносили жертвы медведям и сами могли превращаться в медведей. Они все являлись шаманами, у них не было нешаманов, любой мог путешествовать по трём мирам и командовать добрыми духами. Они мало говорили по-людски. Зато они знали языки всех зверей и всех птиц, могли шипеть как ползучие гады и стрекотать как кузнечики. Не было равных им в магии. Любого зверя могли одолеть они хитростью. Это они создали первые ловушки для мамонтов и других четвероногих гигантов. Они знали, как заманить в ловушку любого. Духи учили их. Они понимали растения, видели с одного взгляда, съедобно оно или ядовито. От них и у нас эти знания, что не утеряно. В самый разгар лютой зимы, когда дичь исчезала совсем, и даже колдовство её больше не завлекало, тогда Снежные люди ложились в долгую спячку, подобно братьям-медведям, которые их научили этой премудрости. Они сворачивались калачиком, как плод в утробе матери, они и становились таким плодом в утробе Матери Земли. Засыпая, они отправлялись в Нижний мир. Ведь там как раз лето, когда в нашем мире зима. Там они жили с душами предков и душами разных зверей и птиц, там научались всему, что потом перешло от них к нам. А к весне они просыпались, возвращаясь в Срединный мир. Одна женщина Снежного племени по имени Белая Лиса понесла от громадного медведя - так родился давным-давно основатель нашего главного рода Медведя. Потому мы всегда поклоняемся косолапым, а также чтим наших предков волосатых Снежных людей. И если выпадет тяжкая доля кому-то из нас, предок Медведь может прийти в его сне и дать дельный совет, может защитить от врага и охранить от беды. Нам нельзя никогда забывать наших предков. Огромный Медведь в наших снах - это животное Силы, посланец Великого Духа'. Режущий Бивень не раз уже слышал такую историю. Её рассказывают при посвящении мальчиков. Когда-нибудь он перескажет её своему сыну. Чёрная Ива подсела к мужу. Её аромат сводит с ума. Она подвела свои тонкие брови сурьмой, нежные щёки покрылись румяным глянцем. Её смуглая кожа как клейкие листики, первые листики после зимы... И когда говорят, будто смерть пришла в этот мир рука об руку с женщиной - Режущий Бивень не верит таким разговорам. Если б не было Чёрной Ивы, если б мог он смотреть на один только дождь - он бы мог отказаться от своих глаз, превратиться в крота. А буйный ветер тем временем убежал дальше в степь. И прихватил с собой дождь.