Николай СЕМЧЕНКО Красный таракан, или Соглядатай Это фантастический роман, время действия - фашистская Германия, а также наши дни. Влияние некоего вируса на поступки людей. Предлагаю для ознакомления отрывок из романа. В тексте используются записки (дневники) героини, побывавшей в немецком плену. Также используются записки её внука. ---------------------------------------------------------------- (с) Николай СЕМЧЕНКО, 2000 E-mail: zrop@mail.ru или semchenko@toz.khv.ru Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с разрешения автора. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия автора запрещено. ---------------------------------------------------------------- Когда мы твердим, что в войнах, лагерях ГУЛАГа, различных катастрофах погибают лучшие из нас, то, может быть, это всего лишь слова утешения вдогонку отлетевшим душам? Остаются нужные... Но всегда ли лучшие? И почему Богу угоден такой расклад? Наверное, никогда этого не пойму...) Идём по тропе гуськом, а пули то спереди, то сзади посвистывают - как синицы. Кто стреляет, не видно. Насилу добрались до леса. А в лесу... До сих пор перед глазами стоит эта жуткая картина: как валежины, лежат на земле трупы солдат в чёрных шинелях РОА. - Вот куда вас вербовали в лагере! - воскликнула Дуся. - Уж лучше бы на Колыме гнили, чем тут, в чужой стране... - У них, Дуся, выбор небогатый: и немцам чужие, и своим - враги, - сказала я. - Ещё неизвестно, как к нам отнесутся на родине... К вечеру добрались до какого-то маленького городка. По дороге вместе с нами шло много людей из других лагерей. Так что, считай, мы полностью заняли этот городок. Дома стояли пустые: жители сбежали, оставив всё имущество без присмотра. Мы с подругами зашли в один дом, отыскали никем не занятую комнату. - О, смотри: какая кровать широкая, и бельё, и одеяло есть! - восхитилась Надя. - Сейчас упаду - сразу усну, хоть из пушки палите - не разбудите! - с этими словами я кинулась в постель и тут же соскочила с неё: - Ай! О-о-о! Надя в испуге метнулась за мной: - Постой! Чего испугалась? Да куда ты так летишь? Только на улице, под моросящим дождиком, я шёпотом рассказала ей, что под пуховым одеялом нащупала голень мертвеца. - Да с чего ты взяла, что это был мертвец? - Да-да, мертвец! Нога - холодная, твердая... Ужас! Мы с Надей уселись под навесом и кое-как передремали до утра, свернувшись калачиками. Ночь показалась нам длинной, холодной и тоскливой. Утром на дороге нас подобрал солдат-водитель бортовой машины. Ехали в кузове весь день. К вечеру остановились на каком-то хуторе. Встретили нас два капитана. У одного всё лицо словно синей тушью вытатуировано: мелкие точки, полосы, рубцы от ран. Потом, когда мы разговорились, он показал нам фотографию своей девушки. Она была учительницей на Западной Украине. Снимок страшный: девушка висела на перекладине, руки связаны за спиной. Длинная коса свисала почти до колен. Мне стало не по себе. Будто я в чём-то виновата перед этой дивчиной. Не знаю, почему, но живой человек почти всегда испытывает это чувство, когда смотрит на погибшего. - Ну что, девчонки, не хотите ли нашей армии помочь? - спросил капитан с израненным лицом. - Здесь неподалеку есть хутор Мариенфельд, там большое стадо коров - нужны доярки. Правда, мы нашли немцев, которые сотрудничают с нами, но всё-таки было бы лучше, если бы на ферме работали свои... - Там и повара нужны! - напомнил второй капитан. - Эти немецкие фрау не умеют варить борщи. Всё у них какое-то постное получается... - Ну что, Наташа, пойдёшь поваром? - Я не умею готовить... У нас дома любимая еда - это картошка да сало. Ну, ещё блины... К разносолам с детства не приучена... Какой из меня повар? - отнекивалась я. - Любишь суп? - спросил капитан. - Да. - Какая в нём картошка? - Ну... мягкая. - Картошку чистить умеешь - это самое главное. Потом кладёшь её в воду, солишь, добавляешь специй и варишь, пока она мягкой не станет. Вот и готов суп. Поняла? Все рассмеялись. Так и наняли меня в повара. А утро на кухне фермы Мариенфельд начиналось всегда одинаково. - Наталья! - окликала меня фрау Ида. - Попробуй борщ. - Да что его пробовать? Вы его, фрау Ида, отлично готовите... - Наталья, ты у меня старший повар. Ты должна проверять качество еды. - Сейчас, иду, - беру ложку, пробую борщ, котлеты, подливу. - О, шмек, гут, фрау Ида. Очень вкусно! - От-т-шен кусно? - медленно повторяет русские слова фрау Ида. - Получился борщ? - Да! Замечательный борщ! Ложка в нем стоит и не падает... - Я думаю так, что это не первое блюдо, а второе, - говорит фрау Ида. - Это такой вид каши. Русские не любят бульоны, так? - Русские любят густой борщ, - смеюсь я. - Очень вкусно! Однажды фрау Ида пришла заплаканная, с темными кругами под глазами. - Наталья, я хочу домой, в Ландсберг... - Кто вас там ждёт? - Дочь и старенькая матушка... Как-то они там? Ландсберг недавно разбомбили... - А муж есть? - Он офицер... На фронте... Не знаю, жив ли? Меня так и подмывало упрекнуть её в том, что я тоже хочу домой, и меня ждут - не дождутся старенькая мать и дочка. В отличие от неё я прошла лагеря, и голодала, и работать меня заставляли, и всякие унижения испытала... Но что с неё, фрау Иды, возьмёшь? Не она начинала войну, хотя, наверное, тоже боготворила этого "сверхчеловека", своего кумира Гитлера. Русские люди обидчивы, но не мстительны. Как боль прошла, так и сочувствуешь недавнему врагу. Впрочем, какой она мне враг? Мы жили каждая сама по себе, друг друга не знали, ничего дурного не замышляли, и если судьба нас свела, то только потому, что случилась война. Наш общий враг - война. - Фрау Ида, ваш муж - офицер. А наши офицеры вас за это не обижают? - Русские офицеры хорошие. Да-да! - А ваши уничтожали женщин, детей, расстреливали семьи военнослужащих... Фрау Ида отвернулась. По её вздрагивающим плечам я поняла: плачет, и хочет скрыть свои слёзы. - Наталья, бери себе русскую помощницу, - наконец сказала она. - Не могу больше тут оставаться... Я не знаю, что с моей дочерью и матерью... Сердце болит... "У-у, гады! - пронеслось в мозгу. - У тебя сердце болит? А у меня не болит, да? А у моей мамы? Я просилась сюда к вам, в чужую страну? Спрашивали вы меня об этом? А теперь - сердце болит! У-у..." - Отпустите меня, пожалуйста, домой, - жалобно повторила фрау Ида. - Я доложу капитану, - сухо ответила я. Но капитан не разрешил отпустить фрау Иду, пока ей не найдут замену. Узнав об этом, она не вышла на работу. Сказала, что заболела. Её отсутствия никто не заметил: борщ, котлеты, оладьи, жаркое у меня получались ничуть не хуже. Но как-то прибегает на кухню одна наша девушка и говорит: - Наташа! Фрау Ида совсем плоха стала... Ничего не ест, умирать собралась... - Да ты что?! Я налила в котелок куриного бульона, прихватила пару пирожков и пошла к немке. - Поешьте, пожалуйста, - сказала я фрау Иде. - Вы совсем истощены. Что с вами? - Я скоро умру, - ответила она. - Это от тоски по родным... Мне ничего не надо... - Капитан сказал, что скоро в сторону вашего города пойдёт колонна машин. Он договорится, чтобы ребята вас с собой взяли... - Правда? - она оживилась, приподнялась на локте, пытливо заглядывая в мои глаза. - Вы меня не обманываете? - Но больную никто не повезёт. Вам надо поправиться! - Наташа, я поправлюсь! - улыбнулась фрау Ида. - Но я не могу есть жирную пищу... Пожалуйста, накопай в саду спаржи, свари мне суп из неё - без жира, на одной воде... На следующий день я снова сварила ей суп из спаржи, потом она попросила суп-пюре из картофеля, немного молочного киселя. На третий день она сама встала с постели, без посторонней помощи добралась до кухни: - О, Наташа, я ожила от твоих супов! Но мне так хочется настоящей еды. Я голодная! - Ну, слава Богу! - обрадовалась я. - А то помирать собралась... Вам ещё нужно дочь растить! А на четвертый день, как фрау Ида уехала с нашей колонной в свой город, во дворе загремела тачанка. В кухню вбежал возчик Володя. Его крупное, покрытое рыжими веснушками лицо сияло, как масленичный блин. - Наталья! Победа! - закричал он и кинулся меня обнимать. - Кончилась война! - Пусти, чёрт! Да что ты меня как медведь облапил? - ничего ещё не понимая, я сердилась и пыталась вырваться из его объятий. - хватит придуряться! - Война кончилась! - орал Володя. - Не соображаешь, что ли? И тут во дворе прогремели выстрелы. И раз, и два, и три. Это салютовали солдаты, которые уже знали о капитуляции Германии. - Быстрей собирайся! - заторопил меня Володя. - В штабе будет митинг, потом гулянье. Велено всех собрать, кто свободен от работы... Я кинулась в свою комнату, сняла халат. А что же одеть? Лагерное платье, что ли? Вспомнила, что у меня есть юбка, которую дала Маруся, когда их увозили из "Лоренца". И кофточка беленькая есть. Юбка узкая, но ничего, можно терпеть. А вот кофточка маловата, застежку никак не застегнуть. Позорище, а не кофта! Вдобавок ко всему снять её не было никакой возможности: узкая в рукавах и в спине, она лопнула. Со злости я довершила "процедуру": белые клочки легли на пол. - Ну, скоро ты там? - кричит Володя. - Давай быстрей! - Не поеду я никуда! Мне нечего надеть! - Эх, ты! - пожурил Володя, заглянув в комнату. - Не могла себе трофейного платья раздобыть! - Что, я за трофеями сюда приехала? - разозлилась я. - Иди отсюда! Никуда я не поеду... - Ладно, так и доложу в штабе, - сказал Володя и ушёл. А я наревелась и, обессилев от слёз, уснула. Утром, в половине пятого, меня, как обычно, разбудил дневальный. Я побрела на кухню, где с вечера наварила полкотла мяса. Оно даже остыть не успело. Вычерпала бульон, добавила в него разных специй и поставила на плиту - пусть разогревается. Солдаты, которые работали на ферме после госпиталя, нуждались в хорошем питании, и начальство велело ничего для них не жалеть. Так что завтрак у них был сытным: наваристый говяжий бульон, холодное мясо, печенье, чай с сахаром. - Наташа, я сегодня снова наловлю в Варте рыбки. Пожаришь? Это наш завхоз сержант Гмерин заглянул на кухню. Нашёл себе "прибавку" к обеду! - Пожарю, - ответила я. А сама вспомнила недавнее разоблачение этого самого Гмерина. Выздоравливающие солдаты стали замечать, что им мало дают сахара, да и котлетки как- то в весе поубавились, а борщ совсем жиденьким стал. Заподозрили, конечно, главную повариху, Это, мол, Наташа тащит с солдатского стола всё подряд. Может, приторговывает продуктами на стороне. Приехал к нам разбираться капитан из штаба. А я и сама уже давно подозревала неладное: ключи от кладовой у завхоза, продукты он выдаёт мне под расписку, но по весу чувствуется, что с каждым разом всё меньше и меньше. Хотя в накладных значатся привычные цифры. Ну, я и сказала об этом капитану. - А ну, Гмерин, открывай свои закрома, - приказал капитан. Большой подвал был разгорожен на несколько засеков. В одном из них стоял здоровенный чан, над которым кружились жирные зеленые мухи. Капитан поднял крышку и мы увидели куски говядины, залитой какой-то мутной жидкостью. Отвратительный запах гнили пополз по засекам. В эмалированных вёдрах хранилось сливочное масло, покрытое сверху черным мхом плесени. В тазах гнило топленое масло, располосованное синими разводами. С мукой, солью и сахаром вроде бы ничего не случилось: мешки с этими продуктами стояли в сухом, проветриваемом месте. - Что, Гмерин, под трибунал захотел? - спросил проверяющий. - Столько продуктов сгноил! Солдат прислали сюда из госпиталя, чтобы они хоть немножко отъелись, поправились, а ты им урезаешь нормы. У самого-то вон какая ряха толстая, так и лоснится от жира! Гмерин чуть ли не на колени падал, просил его пощадить. Он ссылался на то, что привык к строгой экономии и клялся, что ничего на сторону не продавал. Если в чём и виноват, так в том, что, может, слишком часто сам баловался крепким чайком с медом, ну и тушенку ещё очень любит. - Отдай ключи от кладовой старшему повару, - приказал капитан. - И моли Бога, что война кончилась, а то бы не избежать тебе суда по законам военного времени. И не посмотрели бы, что у тебя трое детей... Сержант лишился доступа к припасам, но всё-таки нашёл себе дополнительное блюдо. Рыбак он, видно, был отменный, потому что каждый раз приносил с реки ведёрко рыбы. Между делом я зажаривала рыбу, отдавала её Гмерину и меня как-то не интересовало, один он её ест или с кем-то делится. Меня, по крайней мере, он не то чтоб хотя бы пол- рыбинкой угостил, так даже не благодарил. Не шибко-то и хотела! - Наташенька, только у меня к тебе просьба: пожарь рыбу на топленом масле, - попросил Гмерин. - Вот ещё! - рассердилась я. - Я вообще не стану вашу рыбу жарить! Масло на всех даётся, а рыбу вы один едите. Ни разу никого не угостили... Разговаривая с завхозом, я сняла с плиты ведро с кипящим бульоном и понесла его к столу. - Я не против, если ты мою рыбу будешь кушать, - кашлянул Гмерин. - Только больше никому её не давай... - Да нужна мне ваша рыба, как собаке - пятая нога, - ответила я. И тут случилось то, чего я никак не ожидала. Мои кожаные отглянцованные подошвы заскользили по кафельному полу, и я очутилась в положении новичка, впервые вставшего на коньки. От неожиданности я подбросила вверх ведро с бульоном, и он весь пролился на меня. Я упала, но тут же подхватилась. Уши резанул оглушительный визг собаки Жульки, лежавшей у стола. Она вскочила и, завывая, кинулась в двери. Мой правый бок нестерпимо жгло, халат был мокрый и от него шёл пар. Сообразив, что обварилась кипятком, я метнулась в подсобку, сбросила с себя одежду и стала прямо из мешка набирать горстями крахмал и прикладывать его к горящему телу. - Наташенька, так мы договорились? - приоткрыв дверь подсобки, спросил Гмерин. - Да чтоб она скисла, ваша рыбка! - в сердцах закричала я. - Закройте дверь с той стороны! Гмерин потоптался, повздыхал, но, не дождавшись от меня ответа, удалился, топая своими сапожищами. - Чтоб ты подавился своей рыбкой, - бубнила я в темноте подсобки. - Скряга! Да чтоб я ещё хоть одну малявку тебе поджарила! Не дождёшься, чурбан бесчувственный! Даже не понял, что я вся обварилась кипятком... Крахмал всё-таки помог: боль понемногу унялась, и я, особо не прислушиваясь к себе, весь день пробегала-прокрутилась на кухне, как будто ничего особенного и не произошло. А утром, когда постучался караульный, еле-еле поднялась с постели: ныл обожженный бок, покрывшийся волдырями, и, что хуже всего, я не могла вздохнуть полной грудью. Видимо, падая, повредила грудную клетку. Но я решила, что не барынька какая-нибудь, уж как-нибудь перетопчусь, глядишь - всё обойдётся. Ан нет, черный синяк посредине грудной клетки сменился наростом, чуть больше воробьиного яйца. Дышать становилось всё труднее, и всё чаще я просила девушек-доярок то воды в кухню наносить, то за дровами сходить. Они не отказывались. Знали, что со мной произошло. - Ты бы съездила к врачу, - говорили девушки. - Вот ещё! - отмахивалась я. - Само пройдёт! Однажды я рассмеялась над какой-то шуткой старшины Мезенцева, и что-то словно бы заклинило в груди: зашлась от кашля, ни вдохнуть - не выдохнуть, легкие будто судорогой стянуло. Девушки перепугались, а старшина Мезенцев зачем-то принялся стучать по моей спине. Мне только хуже сделалось. Насилу уняла кашель, вся дрожу, слова не могу вымолвить. - Э, девка, ну-ка быстренько к врачу! - решительно скомандовал Мезенцев. Меня посадили на телегу и отвезли в Ладсберг, где был ближайший гражданский медпункт. Врач, осмотрев меня, покачала головой: "Милочка, у вас перелом грудной клетки. Две недельки полежите в постели, а дальше посмотрим, что с вами делать". Обратно я двинулась своим ходом. И надо же было такому случиться: близ дороги увидела какую-то фабрику, перед ней - большой двор, а в нём полно девчат-остарбайтеров. Шум, смех, гам, русские крепкие выраженья. Свои, в общем, девчата! Я подошла поближе, и глаза как-то сразу выхватили из толпы стайку девчат, знакомых по лагерю Берлин - Тигель.О, как мы обрадовались друг другу! Девчата рассказали, что вот-вот поедут домой. Звали меня с собой: - Бросай свою кухню! Забирай документы и айда с нами! - Да я болею... Не доеду. - Не притворяйся! Да на тебе пахать надо! Увидев нарост на груди, девушки перестали шутить. Я переночевала у них, а утром на попутке добралась до фермы. Справку об освобождении от работы врач продлевала снова и снова. Нарост на груди болел и - о, ужас! - рос как горб. Я, конечно, переживала, плакала. Ну, кому я нужна, калека горбатая! Смогу ли работать, помогать маме? И подниму ли на руки девочку, которую все считают моей родной дочкой? Наверно, не хватит сил... А тут как раз пришёл приказ: все солдаты и вольнонаемные отправляются на заготовку сена. - Товарищ старшина, и я поеду! - попросилась я. - Не могу без дела сидеть! - У тебя освобождение... - Да порвите вы ту бумажку! Или дайте, я порву сама... - Ну да! Что с тобой случится - я буду виноватый... - Хуже уже не случится. Не хочу отставать от всех, и так бездельницей-нахлебницей живу... - Ну и что ты собралась на сенокосе делать, а? Там и здоровым-то тяжело! - Я буду сено загребать. Это легко! - Чёрт с тобой! - в сердцах махнул рукой старшина. - Ишь, какая прилипала! Поезжай! Только, чур, я тебя не видел и ничего не знаю. Сама инициативу проявила... - Да ничего плохого не случится! - перебила я старшину. - А если и случится, то сама буду виноватой, а вы - ни при чём... Ну что, совсем я уж калека, что ли? На свежем воздухе, может, полегчает... Но телега, на которой мы ехали на покос, так резво прыгала на ухабах и колдобинах, что не знаю, как и вытерпела: каждый такой скачок - будто удар ножом в грудь. Я стискивала зубы до боли в висках и мысленно успокаивала себя: " Вот уже скоро... Потерпи, миленькая... Ещё немножко... Скоро приедем... Держись!" На покосе, как и договаривались, мне дали грабли и поставили следом за женщинами, которые убирали валки высохшего сена: я подгребала его остатки... Скоро я поняла, что даже эту легкую работу мне не осилить: руки не слушаются - немеют, будто я их отморозила; в груди печёт, а в виски кто-то будто гвоздики забивает: тук-тук, тук! Но я не подавала виду, что мне трудно, и старалась сдерживать тяжелые слезы. ( И ради чего всё это? Неужели то сено не убрали бы без тебя, бабушка? И героизм ли это: не беречь своё здоровье? Или ты что-то доказывала самой себе? Честное слово, иногда так трудно понять, что же двигало ваше поколение - собственное честолюбие, желание приносить общественную пользу или необходимость реализации нравственных идеалов в жизни? Может, роман Николая Островского "Как закалялась сталь" и вправду был как бы вашей Библией и руководством к действию? Но ломая себя, превращаясь в "сталь", из которой ковались шурупчики и винтики Системы, не отрекались ли вы от самих себя, и от маленьких человеческих слабостей, и от естественных страстей, и от сомнений души, и от всего того, что именуется просто жизнью. Просто жизнь, а не стремление к каким-то высшим целям. Жизнь прекрасна, потому что - жизнь! Или я чего-то не понимаю? Да, конечно, не понимаю и понимать не хочу: всякие программы и системы мне противны уже хотя бы потому, что заставляют вставать в ряды единомышленников, соратников, сподвижников, единоверцев - и вперёд, стройными колоннами, ать-два, левой, ать-два, правой, шаг в сторону - стреляю без предупреждения, а ну, братцы, веселей, запевай, тверже шаг, наше дело правое... Я - одиночка, и уж как-нибудь перемнусь на обочине, пропуская все эти колонны и шествия. Пусть себе идут! А я уж как-нибудь потихоньку-полегоньку доберусь сам. Вот только ещё знать бы, куда идти...) - Эй, девки! Что вы копну скубёте, как курицы - навозную кучу? Я оглянулась и увидела старшего лейтенанта Симакова из штаба. Он, видно, приехал посмотреть, как у нас идут дела. - А ну, девочки, становитесь одна - вот тут, другая - с той стороны, берите вилами сено и р-раз его на гарбу! А то дергаете по горсти... - Ну да! - заартачились девушки. - Валки слежались, поврастали в отаву, как подцепишь хороший навильник? - А давайте я покажу, как. Кто со мной в пару? Ну? Девушки не смеют, стоят и переминаются с ноги на ногу. Молодые ещё, годков на пять-шесть, пожалуй, моложе меня. А я такая туша... Силу чувствую, но - калека калекой. А что, если попробовать поработать с ним в паре, а? Чем жить с горбом, уж лучше умереть... - Давайте вдвоём! - вдруг сказала я. - Ты что? Тебе нельзя! - закричали девчонки. - Ладно вам! Бог не выдаст - свинья не съест, - ответила я и, решительно выхватив вилы у одной работницы, вогнала их в валок сена. Старший лейтенант подхватил его вилами с другой стороны. Ух! Разом дернули валок, вырвали его из отавы и забросили на стог. Я почувствовала, как в середине груди что-то треснуло, в глазах потемнело и перед ними залетали золотистые мотыльки. - А ну, ещё раз! - скомандовал старший лейтенант, и снова вместе с ним я подняла валок в гарбу. - Ой, Наташа! - сказала одна из девушек. - Ты такая бледная... - А, хуже смерти ничего не случится! - отмахнулась я. - Что, испугалась? Тяжело? - улыбнулся старший лейтенант. Он не знал, что мне, вообще-то, полагался постельный режим. - Нет, всё нормально! - ответила я. И ведь не соврала! Потому что вдруг почувствовала свободу рук, ничто не стесняло моих движений. - Поехали дальше! - скомандовал лейтенант. - А вы, девчонки, что смотрите? Разве ещё не поняли, что делать? Так и сметали мы тот стог. А вечером, когда ехали на подводе на ферму, стало мне как-то неспокойно на душе. Такое чувство, будто что-то потеряла. И когда спать укладывалась, снова эта мысль: что-то потеряла, забыла на сенокосе. Но что? А утром, когда соскочила с кровати под команду "подъём!", сразу и вспомнила, что забыла на покосе. Я потеряла боль! С той поры я верю, что труд - это тоже лекарство. Через несколько дней поступил приказ: " Гнать гурт скота в Россию через Чехословакию". - Ну вот, вернём людям коров, которых фашисты у них забрали, - радостно переговаривались девушки. - Не с пустыми руками пойдём домой! Но девушки мало представляли, что это значит - гнать гурт скота через такое большое расстояние. В дороге коровы начали телиться. А что делать с телятами, как их выхаживать - у нас никакого представленья! Сколько ни давай телятам молока, а они мычат, снова и снова тянутся к ведру. - А может, я им мало дала? - подумаю, да и плесну в поилку ещё молока. А телята выпьют и опять просят еды. Кибитка, в которой держали телят, была изнутри так ими изукрашена, что просто страсть: телята, все, как один, почему-то запоносили. И мне приходилось на каждой стоянке и кибитку мыть, и её обитателей. Напою их молочком, а из них так и течёт, так и льёт. Втихаря не раз плакала, а что делать - ума не приложу. Но вот остановились как-то на хуторе немецкого фермера. Загнали весь скот во двор: дойных коров отдельно, кибитку с телятками под какой-то навес поставили. И тут нас посетил капитан-ветврач. Подошёл и к моим подопечным: - Что это ты, Наташенька, так раскрасила своих малышей? - прижмурив веселые глаза, спросил он. - Сразу и не разберешь, какой они масти... - Да вот и не знаю, что с ними, - развела я руками. - Тесно им в кибитке, что ли? А может, растрясает в дороге? Не знаю... - А сколько ты им даёшь молока на один раз? - Сколько смогут выпить, столько и даю... - Литр, два, пять? - допытывался капитан. - Точнее назови норму! - Да какая норма! Налью два литра, телёнок выпил и головы из ведра не вынимает, мычит, ещё требует... Вижу: он голодный! Ну, ещё налью ему молочка... - Э, Наташенька, надо норму во всём знать! Перекармливаешь ты своих питомцев. Но ничего, они тут у нас, на ферме, останутся. Мы их выходим, а со следующим гуртом отправим в Россию... Ой, как мне стыдно стало. Не справилась с работой. Нетямуха! Как же не вспомнила сразу, что мама никогда не поила телят молоком вдоволь? " Всё, хватит! - она ласково вытирала теленку мордочку. - Обопьёшься - болеть будешь..." Ну, и как я не скумекала, отчего мои подопечные занедужили? Ай, как нехорошо! Мой возчик сержант Василий радовался: - Наконец-то хоть с тобой по-человечески поговорю! А то ты всё у телят пропадала. Только с ними и разговаривала... - А с тобой-то о чем говорить? - усмехнулась я. - У тебя, известное дело, песенка одна... - Хорошая ты девка! - жмурится Василий. - Ох, и сама не знаешь, до чего хороша! - Ну, заладил! Хоть бы что-нибудь поновее придумал... - Пойдёшь за меня замуж? - спросил Василий и занёс руку, чтобы обнять меня за плечи. - Я бы хоть счас женился... - Убери руку и отодвинься, я тесноту не люблю... - Хоть ты и злюка, но нравишься мне, - смеялся Василий. - Выходи за меня! - Жених! А про Машу- повариху уже забыл, что ли? - напомнила я. - Куда ж ты её деваешь? Обещал жениться, и все про это знают... - Маша? А, ну это так... Ошибка юности! Страсть затмила мой рассудок... - Тебе - страсть, а ей - что, разбитое сердце и растоптанные надежды? Совесть-то, дорогой, спокойно спать даёт? - О, началась проповедь! Ты случайно не монашкой до войны была? Вот так мы и переругивались, считай, каждый день. Назойливый Василий ничего, кроме раздражения, у меня не вызывал. Да и я, видно, стала ему неинтересной. Во всяком случае, вскоре у меня появился новый возчик - пожилой узбек с длинным, трудно запоминаемым именем. Я звала его Михаилом. - Дядя, а вы до войны где работали? - спросила я его однажды. - Учителем. Живу в Алма-Ате. - А я умею шить обувь. - У тебя работы сейчас много будет, - улыбнулся дядя Михаил. - Всю страну надо обуть! - Ой, и не знаю, что ждёт впереди. Так тревожно что-то на душе... - А давай я тебе погадаю. Я умею гадать на фасоли. - Да ну! Как это - на фасоли? И карты-то не всегда правду говорят... - И я в карты не верю. А вот эту фасоль всю войну носил в кармане. Семьдесят семь черных зерен! Всем, кто желал, гадал на них... И всё верно выходило... - Ладно, погадайте и мне. На привале дядя Михаил разложил шинель, выровнял её и принялся раскладывать фасоль кучками. Он что-то шептал, перекладывал зерна, и, честно сказать, я так и не поняла принцип этого гадания. Но наконец дядя Михаил произнёс: - В твоём доме сейчас есть две женщины: одна седая, старая, другая - совсем юная, может быть, ещё малышка. Но это не твоя родная дочка. Не пойму, кто она тебе, но вы крепко друг с другом связаны. Обе женщины ждут известия от тебя, печалятся. Тебе предстоит долгая дорога. Через три дня ты получишь письмо, снова будет дорога. Не скоро ты встретишься со своими родными. Но знай: они живы, и тебя к ним приведёт поздняя дорога... - Как это - поздняя? - Боюсь, что не скоро будет встреча, - уклончиво заметил дядя Михаил. - Спасибо, дядя... Поблагодарила его, а у самой сердце так и ёкает, так и волнуется. Ну, откуда же он узнал, что дочка мне неродная, найдёныш придорожный? Неужели через фасоль и вправду что-то можно увидеть в судьбе человека? Нет, не верила я во всё это! А через три дня к нашему гурту подъехал нарочный. Он привез почту, свежие газеты, какие-то брошюры. Люди обступили его, радуются письмам из дома. А я уже и не ждала весточки от мамы. Несколько раз писала на сельсовет, откуда приходил один и тот же ответ: " Ничего о ваших родственниках не известно". Писала я и одной из двоюродных сестер. От той вообще ничего не дождалась. Тогда я послала письмо в колхозную контору. Ответа ещё не было. И вдруг нарочный называет мою фамилию: - Танцуй, Платонова! Письмо, однако, было не на официальном бланке. Оказывается, другая моя двоюродная сестричка Галя разбирала почту, которую разносил её брат Миша и увидела конверт с моим обратным адресом. Не вскрывая его, переписала адрес полевой почты и поспешила сообщить мне, что мама с девочкой уехали под Кривой Рог. Они живы и здоровы. Сколько раз я перечитала это бесхитростное письмо - не знаю. Заучила его почти наизусть. " Никуда не езди, возвращайся домой", - писала Галя. Это она потому так написала, что в письме в колхозную контору я сообщала, что если моих родных в селе нет, то я уеду куда-нибудь с подругами. - Дядя Миша! Большое вам спасибо! Ваша фасоль правду нагадала, - сказала я своему вознице. - Спасибо потом скажешь, - ответил дядя Михаил. - И запомни: гаданью верь, но поступай по-своему. Через несколько дней мы с ним расстались. Гурт пошёл дальше, а нас, нескольких девушек, оставили на большом хуторе. Здесь было большое стадо быков, неподалёку от фермы размещался штаб воинской части. Тут мне понравилось. С утра выгоним быков на луг и сидим с Валей из Ворошиловграда под деревьями - наблюдаем за быками, разговариваем, перекликиваемся с нашим охранником Иваном. Его нам специально выделили, потому что местные жители повадились красть быков. А тут как-никак солдат, да ещё с автоматом! Одно было плохо, что на кухне всем заправляла та самая Маша, которую бросил Василий. Она знала, что он подсватывался ко мне и, конечно, приревновала. Где-то теперь гулял тот Вася, а я была рядом, и Мария срывала свою злость на "злодейке- разлучнице". - Мария, дай нам обед в поле! - просила Валя. - Мы целый день быков пасём... - А я виновата? - огрызалась Мария. - Не дам на вынос ничего! Приходите по очереди на обед... - Да как Ивана-то от себя отпускать? - недоумевала Валя. - Пока его нет, кто-нибудь быка свистнет... - А пусть этой барыне автомат оставляет, - злобно прищуривалась Мария. - Её Василий, говорят, обучил стрельбе, пока они вдвоем в той кибитке ехали. И не только в стрельбе она искусница... - Ой, ну как тебе не совестно? - Ничего не дам на вынос! - отрубала Мария. - А той барыне даже крошки хлеба не видать! Пусть приходит в столовую и жрёт вместе со всеми... Но я в столовую не ходила. Мне хватало и куска хлеба, который Валя украдкой приносила с обеда. И вот однажды запиваю я водой из бутылки свой кусок хлеба, как вдруг подлетает к нам на коне верстовой: - Слушай приказ! Сегодня будет общее собрание, явка всех обязательна! Быков пригоните в загон на час раньше... - Что такое? - Комбат будет речь держать! Ну раз велено явиться, мы ослушаться не могли. На площадке собрались все вольнонаёмные работники и солдаты. Маша- повариха сидела на скамейке впереди меня. Обернулась, презрительно сощурилась и процедила сквозь зубы: - Что, дождалась? Добровольно к немцам в услужение пошла, не так ли? Теперь отвечать придётся... - Да что ты такое мелешь? - возмутилась я. - Бога бы побоялась! - Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, - захохотала Маша . Девушки зашикали на нас, схватили меня за руки, а то не знаю, что бы я с этой Машей сделала. На сцену вышел комбат и начал речь: - Граждане!...Вы скоро вернётесь в Россию... А знаете ли вы, кто вы такие? Офицеры, сидевшие на сцене в почётном президиуме, запереглядывались. Капитан Камагоров даже привстал от удивления. - Нет, вы не знаете, кто вы такие, - закричал комбат. - Я вам попробую это объяснить... - Что с ним? - запереговаривались мои соседи. - Он, кажется, пьяный... Зачем вышел? Капитан Камагоров встал из-за стола. Он заметно нервничал, но молчал. - Вы... Вы... А, что там долго рассусоливать! Вы - человеческий хлам, вы не нужны Родине, - прокричал комбат и, покачнувшись, обхватил свою голову руками. - Видеть вас, гадов, не могу! Над площадкой повисла гнетущая тишина. - Товарищ комбат, - тихо сказал капитан Камагоров. - Вам плохо? Может, не стоит продолжать выступление? - Молчать! - взревел комбат. - Пусть знают правду. В России их ждёт суровое наказание! И тут тишина взорвалась криками, визгом, плачем. Офицеры выскочили из-за стола, подхватили комбата под руки и увели его в боковую дверь. Капитан Камагоров вернулся явно не в себе. Лицо его посерело, скулы обострились и он то и дело одергивал свою гимнастёрку. - Граждане! Успокойтесь! - сказал он. - Простите комбата, простите... Если бы знали, сколько нам пришлось увидеть предателей и всякого рода мерзавцев, которые помогали фашистам терзать нашу матушку-родину... Эх, да что там говорить! Вчера, как стало известно, группу наших солдат расстреляли какие-то фашистские прихвостни, и среди них были власовцы... У комбата немцы уничтожили всю семью, его родной брат погиб на фронте... Поймите и простите его, люди добрые! Мы знаем, что не все, кого угнали в Германию, стали предателями... - А для чего вы нас собирали? - закричали девушки. - Чтобы настращать будущими наказаниями на родине? Зачем издеваться над нами? Мы тоже люди! - Успокойтесь,- повторил капитан Камагоров. - Собрали вас тут затем, чтобы объявить: наша искалеченная, израненная Родина- мать зовёт вас, чтобы вы помогли ей подняться из руин. Вас ждёт работа. Проклятый враг разрушил города, в селах на месте хат стоят одни печные трубы, на полях валяются танки, уничтожено всё, что только можно... Настраивайтесь на тяжелый, изнурительный труд, граждане. Никто, кроме нас самих, не поднимет страну из руин... В программе вечера значились ещё и танцы. Но на них никто, конечно, не остался. Вскоре вольнонаемных девчат перевели в батальон репатриированных граждан. Мы заняли большой двухэтажный дом. Его парадную украшало большое генеалогическое древо жизни. Надо же! Люди знали своих предков поимённо, и кто кем был, и когда родился-крестился-женился... А некоторые из наших девчат с трудом могли припомнить, как звали прабабушку или прадеда. Да я и сама не знала, откуда пошёл мой род. Неподалеку от дома в густом парке стояла часовня. В её подвале мы обнаружили усыпальницу ( а может, склеп - я этих тонкостей не разбираю). В массивных дубовых гробах лежали забальзамированные предки хозяев усадьбы. Среди них была девушка в белом длинном платье. "Как живая!" - испуганно пискнула Маша. "Такой, наверно, и Панночка из гоголевского "Вия" была, - напомнила Дуся. - Красивая, а лицо злое, ведьмовское..." Но не смотря на "ведьмовское лицо", мы всё равно часто ходили глядеть на эту немецкую Панночку. И нам казалось, что с ней связана какая-нибудь умопомрачительная история о несчастной любви, разлуках, изменах, коварстве и предательстве. Свой батальон мы охраняли сами. Постовым никакого оружия не давали, оно было лишь у разводящих. Правда, постовых ставили друг от друга метрах в ста-двести. Так что в ночных дежурствах было не так страшно. Стою вот так однажды на посту. Слышу: со стороны часовни вроде бы кто-то идёт, песок под ногами чавкает, веточки хрустят. И выходит на тропинку человек в чёрном. - Кто идёт? Человек остановился шагах в двадцати от меня и заговорил по- немецки. Я поняла, что он хочет попасть к начальнику батальона. Вскоре пришёл разводящий и увёл незнакомца с собой. Утром узнала, что незнакомец оказался поляком. Он рассказал о тайне склепа. В одной из его стен были искусно спрятаны драгоценности, старинные картины, серебряная посуда. Поляк не хотел, чтобы всё это вновь досталось хозяевам усадьбы: они с ним слишком плохо обходились, за человека не считали. Но когда тайник вскрыли, он оказался пустым. А вскоре всех нас посадили на машины и через Польшу повезли на Родину. Автоэшелон двигался по длинной, извилистой дороге, и мы подпрыгивали на ухабах, раскачивались туда-сюда, сонно клонились друг другу на плечи и, закрыв глаза, притворялись спящими, а на самом деле думали о своём будущем, вспоминали то, что было. Не люблю об этом вспоминать, но однажды в Берлине к нашим девушкам подошёл высокий чернявый мужчина. Широко улыбнувшись, он блеснул великолепными зубами и вполголоса, почти интимно сказал: - Девчонки, не упустите своего счастья! - А где оно бежит? Покажите! - отозвалась бойкая Дуся. - Мы его за хвост ухватим! - Вы можете поехать в Бельгию, Голландию, Канаду, Америку... Я помогу вам, - продолжал этот мужчина. - Только не возвращайтесь в Россию. Вас там будут презирать только за то, что вы были остарбайтерами. Вас выселят на каторжные работы в Сибирь. - Ну и что? - засмеялась Дуся. - Сибирь - это ведь тоже Россия. И никакой каторжной работой нас не испугать! Разве мы думаем о легкой жизни, когда вся страна в разрухе? - Эх, всю жизнь потом жалеть будете! - Нечего нас агитировать! - твёрдо сказала я. - Нас не завербуешь! Нет, вербовщик, не уговорил ты нас тогда. Мы знали, что такое чужбина и слишком сильно тосковали по своим родным, по той жизни, которая казалась нам понятной и радостной. И почему-то верили в мудрость Сталина: он всё видит, всё понимает и не даст нас в обиду... ( Снова, снова и снова ты возвращаешься к этой теме. Прости, но мне кажется: ты всё-таки завидовала немцам, которые построили новую Германию, и никак не могла понять, каким образом поверженная в пыль и прах Япония стала одним из самых процветающих государств, и, может быть, невольно думала о том, почему страна-победитель так и не смогла по-человечески одеть, обуть и накормить своих граждан. Наверное, ты всё-таки даже сама себе не решалась признаться, что не поддалась на уговоры вербовщика лишь потому, что всегда чувствовала бы себя чужой и в тихой Бельгии, и в сытой Голландии, и в слишком цивилизованной Америке. А в родной грязи, какой бы вонючей она ни была, ты - своя, не посторонняя... А, впрочем, что теперь гадать! Как жаль, что мы с тобой никогда об этом не говорили. Как жаль...) Мы едем, едем, едем! Нескончаемая дорога. Жара, тряска, жажда, тяжелые думы. - Граждане! До границы нашей Родины осталось несколько километров! Нам предстоит преодолеть очень опасное расстояние. Здесь орудуют банды предателей. Были случаи, когда они обстреливали автоколонны с людьми. Все должны лечь на дно кузова и не подниматься, пока не минуем опасную зону! Машины рванули с места и понеслись к границе. Нам казалось, что они не едут, а летят как птицы. И вдруг - стоп! - Граждане, вы прибыли на границу Союза Советских Социалистических Республик! - сообщил всё тот же офицер. - Сейчас откроется шлагбаум и вы ступите на родную землю... И мы ступили. И некоторые из девчат попадали на неё: от долгого сиденья в кузовах ноги ослабли, сделались ватными, да и волнение сказалось. А утром я вышла из лагерной землянки и вдохнула густой, перегнойный запах земли, и протянула руки к яркому солнцу, и подумала о том, что там, в Германии, все три года погода почему-то была серой и пасмурной, длинные дни складывались в невыносимо тяжкие месяцы, которые тянулись годами, а года - вечностью. Родина моя! По воле злой судьбы я была оторвана от тебя, но ты всегда оставалась со мной в моём сердце, ты помогала мне, когда приходили минуты отчаяния, и ты не покидала меня ни днём, ни ночью: днём - в мыслях, ночью - в снах. Прости, матушка, что не смогла быть с тобой в тяжкие годы, и если я в чём и виновата перед тобой, то лишь в том, что не умерла от тоски... По-военному быстро нам устроили медосмотр, на второй день объявили: мужчин отправляют в Донбасс на восстановление шахт, а женщин - в те области, откуда их угнали в Германию. И вот я снова в пути. Мерно покачивается вагон, я сижу в углу на каких-то чемоданах и узлах - и сплю, днём сплю, ночью сплю: измученные нервы рады отдыху. На подъезде к очередной станции девчата пооткрывали люки ( именно: люки, а не окна; нас везли в вагонах для перевозки скота). - Шепетовка! - Дуся прочитала вслух название станции. - Девчонки, это ж Шепетовка! С меня дрёму сразу как рукой сняло. Шепетовка! Здравствуй, Павел Корчагин! Как хорошо, что я узнала тебя до войны. Я о тебе рассказывала нашим девчатам, когда мы сидели в лагерном бункере. О, знаешь, как они слушали меня и восхищались тобой. Спасибо тебе, Паша, что ты был и есть. Ты будешь нужен нам всегда, как пример для подражанья... А высоко в небе звенел жаворонок. Светлый колокольчик надежды... И ещё раз зазвенел дверной звонок. Я посмотрел в глазок. О, Мишка Лутросов пришёл! - Это Мишка, - сказал я Юре. - Я дома или меня нет? - Ты дома, - ответил он. - И у тебя есть закуска... - А вы не будете бить друг другу морды? - поинтересовался я. - Пока не знаю, - честно признался Юра. - Но зато знаю, что Мишка с пустыми руками в гости не ходит... - С утра пьют дегенераты и аристократы, - поморщился я. - Относи нас к последним... Мишке надоело давить на кнопку звонка и он застучал по двери кулаком. - Привет! - гаркнул Мишка, впущенный наконец в мою обитель. - Чего это вы так долго не открывали? - Твоё терпение проверяли, - сказал Юра. - Ждали, когда ты взрывчатку под дверь подкладывать начнёшь... - Не, вы, ребята, жмоты, - Мишка прищурился. - Признайтесь: пока бутылку не додавили, решили не отпирать? Ну, прав я? -Конечно! - бодро откликнулся я. - Вот она, пустая тара, - и продемонстрировал ему кефирную бутылку. - Плохо дело, братцы, - вздохнул Мишка. - Верная примета: пьёшь с утра кефир - значит, либо на пенсию собрался, либо закодировался. - А может, у нас диета? - подколол его Юра. - Или, к примеру, свиданье. Неприлично подшофе идти... - От настоящего мужчины должно пахнуть хорошим табаком, дорогим вином и чуть-чуть, самую малость рабочим потом - у женщин тут же возникает ассоциация с жеребцом-иноходцем, - Миша поднял указательный палец вверх. - Это говорю вам я, заслуженный ходок России... Ходоком он был знатным, особенно лет десять назад. Конферансье Мишку Лутросова наперебой любили девушки Владивостока, Уссурийска, Петропавловска-Камчатского, Благовещенска и других городов и весей. С концертными бригадами он где только не побывал, и вслед за ним в Хабаровск нередко неслись экзальтированные дамочки в надежде склеить свои разбитые сердца. Но коварный обольститель при одном только их виде как-то сразу скучнел и сообщал, что для него любовь - это искусство, а искусство без свободы самовыражения тотчас погибает или превращается в соцреализм. И одна разъяренная дама, ухватившись за эту фразу, написала в крайком компартии: так, мол, и так, товарищ конферансье нам вовсе не товарищ, не любит соцреализм и вообще ведёт аморальный образ жизни. А партия тогда, в конце 80-х годов, ещё была у власти и боролась со всяким инакомыслием. Лутросов попал в опалу, от него ждали покаяния, но Мишка вдруг взял расчёт и плюнул на порог филармонии. Самым натуральным образом плюнул! Вышел на улицу, сунул два пальца в рот и свистел до тех пор, пока всё его бывшее начальство не припало к пыльным окнам, после чего смачно харкнул на порог и сделал ручкой: "Чао!" И если начальство думало, что Мишка, перебесившись, приползёт к ним на пузе проситься обратно на работу, то жестоко ошиблось. На работу его, конечно, никуда не брали, но он особенно и не рвался надеть на свою шею очередной хомут. Забавы ради рисовал картинки: пушистые кошечки в корзинке, украшенной бантом; парочка милующихся лебедей в пруду; дебелая баба, похожая на купчиху, сидит у золотого самовара... Впрочем, всех сюжетов не перечесть. По исполнению они напоминали коврики, которые интеллектуалы ещё совсем недавно высмеивали как "мещанские" и как "псевдо - лубки". Но лутросовские картинки даже самые высоколобые искусствоведы именовали иначе: наивный примитивизм новой волны. Вот какой ярлык навешали на мишкины работы! Он их отдавал почти даром - лишь бы полученных денег хватило на пару бутылок водки и нехитрую закуску. - У меня есть бутылёк водяры, - сообщил Мишка. - Чего уставились? Ещё и закуси ждёте, неблагодарные? - Да нет, - я смущенно опустил глаза. - Извини, но возникает вопрос. Ты что, разбогател? С утра по магазинам ходишь... - А почему б и не ходить? - рассмеялся Мишка. - Я вчера целых пятьдесят долларов заработал! Вот, глядите, - и он небрежно вытащил из кармана несколько зелененьких бумажек. - Двадцать баксов поменял на рубли, а это - заначка. Наконец-то куплю маме не консервированный, а настоящий ананас. Он был нежным и любящим сыном. Нину Аркадьевну, которая в одиночку выпестовала-взрастила его, называл мама. Не мать, маманя, муттер, старуха или как там ещё именуют своих родительниц другие сыновья, а только так: мама! Она тяжело болела, и Мишка знал, что жить ей осталось совсем немного. И потому почти каждый день отправлялся на другой конец города, в заводской посёлок, состоящий из одинаково обшарпанных и убогих пятиэтажек. В полиэтиленовом пакете он вёз Нине Аркадьевне какие-нибудь соки, яркие баночки с йоргутами и обязательно что-нибудь экзотическое - фейхоа, марокканский апельсин или плод манго. Мишка очень хотел, чтобы его мать успела попробовать всякие разные фрукты, о которых только читала в книгах или видела по телевизору. Она и обычное яблоко из Китая не могла себе позволить лишний раз: её пенсия была невелика, и почти вся уходила на лекарства. - Да, куплю маме большой ананас с зелеными перьями на макушке, - повторил Мишка. - Такой большой, как голова индейца! Только вот как его есть? Вы знаете, ребята? - Обыкновенно, - снисходительно пожал плечами Юра. - Нарезаешь кружочками, как морковку, очищаешь колючую шкурку и - ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй! Мишка выставил на стол бутылку, шмякнул рядом с ней пакет картофельных чипсов, а я достал из холодильника соленую селёдку. Ещё у меня была вчерашняя рисовая каша. Но ею водку, кажется, не принято закусывать. - Ну, живы будем - не помрём! - воскликнул Мишка и, чокнувшись с нами, махом опрокинул рюмку в рот. - А вы, ребята, чего телитесь? - У меня работы сегодня много, - попробовал оправдаться я. - Надо сменить две вывески, оформить большое объявление... - Ха! Ерунда! Подшофе даже лучше работается... - Да разве ж это работа - перерисовывать какой-нибудь киноплакат? - сказал я. - Это называется копированием. И наш директор не любит, когда копия хоть чуть-чуть отличается от оригинала. Полёт художественной мысли ему неведом... - А тебе ведом? - Мишка элегантно бросил в рот горсть чипсов и захрустел ими. - Что-то я забыл, когда ты в последний раз показывал мне что-нибудь стоящее. Всякие фигли-мигли рисуешь! - Неправда, - вступил в разговор Юра. - Он мой портрет пишет. - Твой? - Мишка презрительно скривился. - А я бы ни за какие деньги не стал этого делать. Потому что портрет - это очищение... - Ага! Скажи ещё: катарсис! - ехидно улыбнулся Юра. - Поглядишь на портрет, испытаешь этот самый катарсис - и вот ты уже нравственно чистый и цельный человек. - Морду тебе, что ли, набить? - Мишка задумчиво посмотрел на Юру. - Ну сколько тебе можно внушать, что очищение - это снятие с человека всего наносного, искусственного, ненастоящего. Как с капусты обрывают лишние листья, чтобы остался один кочан, так и человека в портрете освобождают от всякой житейской накипи, показывают его суть. И я не стал бы тебя писать по очень простой причине: если тебя очистить, то на холсте будет что-то заносчивое, пустое, блудливое... - Ну-ну! - вскинулся Юра. - Ты слова-то подбирай... - Не красна барышня - стерпишь! - Мишка снова всем налил водки. - Знаешь, за что я тебя, Юрка, уважаю? Ты знатно махаешься! До сих пор помню, как ты меня уделал. - А не говори что попало. - Я не скрытный, - усмехнулся Мишка. - Что думаю, то и говорю. Это не всем нравится. Что вполне понятно. Человек старается выглядеть симпатичным, обаятельным, понимающим, и на это столько усилий затрачивается! А тут вдруг является некий пьянчужка и с похмела режет в глаза правду-матку. Кому ж это по душе? - В детство впадаешь, старик, не иначе, - заметил Юра. - Простодушные мальчики бывают только в сказках, типа "А король-то голый!" - Что делать, если я вижу то, что человек старательно скрывает? Может, он постарается избавиться от плохого и постыдного, если поймёт: всякое тайное становится явным, и скрыть ничего нельзя. Уж лучше вытравить из себя дурное, выжечь его калёным железом.... - О, проповедь началась! - улыбнулся Юра. - Михаил, не надо всех этих высокопарных ля-ля! Тебе не кажется, что всё это банально до тошноты? - Нет, всё-таки мы с тобой не расстанемся мирно. А ведь я сюда не драться пришёл. Вот у этого охламона, - Мишка кивнул в мою сторону, - хотел спросить, долго ли он будет издеваться над Наташей... - Издеваться? - удивился я. - С чего ты это взял? Да мы с ней недавно на пленэр ездили, и всё было о кэй! - Да знаешь ли ты, дубина стоеросовая, что она порвала все эскизы? - А я при чем? - Врубись: девушка выбрасывает то, что напоминает ей о том пленэре! Что из этого следует? - Из этого следует: с такими серьёзными девушками не стоит ездить на природу, - засмеялся Юра. - Иначе они осложнят жизнь и тебе, и себе... - Помолчал бы, Казанова, - поморщился Мишка и налил водки в свою рюмку. - Наташку мне жалко. Она неплохая девчонка, вот только не везёт ей: вечно какие-то мудаки попадаются, и что характерно, ни рыба, ни мясо, а нечто среднее... - Серёга, кажется, сегодня твоя очередь ему морду бить, - изумлённо присвистнул Юра. - Да успокойся ты, - нахмурился Мишка. - Он любит смотреть, как другие друг другу морды квасят. А сам на это не способен. Ну, что молчишь? Или молчание - знак согласия? - Сладок будешь - расклюют, горек будешь - расплюют, - сказал Юра. - Правильно делает, что ни во что не вмешивается. Художник и должен быть таким. Его занятие - наблюдать и отображать жизнь, всё остальное - критика и публицистика, то бишь битьё морд и выяснение отношений. - Никому отчёта не давать, себе лишь самому служить и угождать, - Мишка задумчиво повертел в руках пустую рюмку. - Так, что ли, у Пушкина? Но Сергей - не художник, и даже не подмастерье, всего-то - оформитель вывесок и афиш. О каком отображении жизни ты говоришь? - Если он тебя не проучит, то это сделаю я, - вскинулся Юра. - Ты просто завидуешь ему! У Серёги вот такие работы, - он поднял указательный палец вверх. - Только никто этого не знает. Потому что в отличие от тебя он скромен... - Ладно, не ерепенься, - Мишка примирительно улыбнулся. - Может, я и ошибаюсь, но у меня есть собственный тест на талантливость. Смысл прост: если человек никого не любит, и в крови его не бушует хотя бы огонь гормонов, и он не способен броситься с головой в омут страсти, то глупо ждать от него какого-то откровенья в искусстве... - О! По твоему тесту я - гений! - воскликнул Юра. - Бывают дни, когда я трахаю сразу нескольких баб. По очереди, с небольшим интервальчиком... - Это не то, - помрачнел Мишка. - Это что-то вроде спорта. Впрочем, нет, потому что спорт тоже что-то вроде искусства. Ты как петушок: с одной курочкой перетоптался, потом - с другой, третьей... А я о возвышенном... - Возвышенные над плечами ножки я тоже люблю, - скабрезно рассмеялся Юра. - Только не всякие, а стройненькие, лёгкие, как у балерин... Мишка не ответил ему и снова наполнил свою рюмку. Я смотрел на его нервные, тонкие пальцы и никак не мог представить, как Мишка рубил на рынке мясо. Целых два месяца рубил! Его матери требовались какие-то очень дорогие лекарства, и он, чтобы не влезать в долги, пошёл в помощники к мяснику. Подумать только! У мясников, оказывается, тоже бывают помощники - как у режиссёров или депутатов, к примеру. Да ещё и протекция потребовалась: Мишку лично рекомендовал сам директор рынка, который помнил его выступления на эстраде. - А что, Наташа сама тебе на Сергея пожаловалась? - спросил Юра. - Попросила разобраться? - Ох, дурко! - вздохнул Мишка. - Она не из тех, кто делится секретами даже с близкими друзьями. А я ей кто? Так, пришей к кобыле хвост. Я сам выводы сделал. Пришёл посмотреть её работы и не понял, куда попал: на пункт вторсырья, что ли? Наталья сидит в куче бумаги, вокруг валяются драные холсты, разбитый подрамник. Ну, слово за слово - разговорились, и я понял, что она это сделала из-за тебя, Серёга... - Но разве я в чём-то виноват? Никаких обещаний я ей не давал... Я нёс какую-то банальщину, чушь собачью, белиберду, и сам себе был противен, потому что нет зрелища печальнее на свете, чем мужчина, отказывающийся от любящей его женщины. Но я не мог сказать правду, иначе бы меня посчитали за психа. Никак я не мог сказать, что не только Наташу, но и любую другую женщину - боюсь, страшусь, остерегаюсь. И этому есть причина. - Ладно, - сказал Мишка. - Можете считать, что я заходил к вам опохмелиться. И никакого разговора насчёт Натальи как бы не было. А говорили мы об искусстве. Кстати, что это у тебя там занавешено? Не успел я опомниться, как он подскочил к мольберту и сдернул с него покрывало. Из переплетений разноцветных линий и пятен на него глянуло лицо Юры. Нечёткое, будто туманом скрытое, оно всё-таки было узнаваемым. Мишка, будто чего-то испугавшись, отпрянул от мольберта и в недоумении поглядел на живого Юру: - Это ты, что ли? Но я успел набросить покрывало и Юра, кажется, не увидел своего портрета, вернее, его наброска. - А что? Не похож? - Не пойму, зачем он это сделал, - забормотал Мишка. - Сначала попытался передать твою суть - яркую, гадкую, глупую и прекрасную... ты как мотылек, беззаботно летящий на огонь искушений жизни... и эта темнота внутри ... о, до дрожи в душе пробрал этот штрих! Он снял с тебя всё лишнее, открыл тебя - и снова напяливает одежду, маску, манеры... Мишка говорил обо мне как об отсутствующем человеке. Он всегда так поступал, когда был чем-то недоволен. - Я не понимаю всякие абстракции, - сказал Юра. - Согласен на нормальный реалистический портрет. - Иди к фотографу! - закричал Мишка. - Вон там, за углом, есть шикарная фотография, сделают портрет любой величины! А картина - это совсем другое... О, Боже, куда я попал? Тут приличную вещь превращают в базарную поделку, в фигли-мигли, в лубок... О, нет! Лубок - это искусство. А тут - чёрт знает что! Глаза б мои не смотрели... Лутросов кинулся к двери и, как ошпаренный, выскочил из квартиры. Он несся вниз по лестнице, топоча как стадо слонов. Если кто из соседей приник к дверным глазкам, то видел буйное торнадо, только в миниатюре: вокруг Мишки клубился столб сверкающей серой пыли, летали клочки бумаги, цокали по ступенькам пустые пивные банки, а с перекрытий срывались и втягивались внутрь этого безумного потока клочья паутины и сгустки застаревших харчков, гроздья окурков и прочей дряни, копившейся годами. - Во даёт! - изумлённо присвистнул Юра. - Никогда не знаешь, чего от него ждать. Оригинал! Я промолчал. Лутросов был одним из тех немногих людей, которые жили, как хотели - свободно, широко, без оглядки, и всегда говорили то, что думали. В последнее время по этой причине Мишка носил свои очки в кармане и пользовался ими в самых исключительных случаях. Оптика сейчас стоит слишком дорого, а страдает во всяких разборках в первую очередь. Но и без очков, подслеповато щурясь, Лутросов каким-то образом ви... Из тетрадей Марии Платоновны. Когда я вышла из вагона, то среди толпы встречающих сразу увидела свою старенькую маму. Она жадно и безмолвно вглядывалась в окна вагонов, озиралась на пассажиров, которые ходили по перрону. - Мама! Я бросила свои пожитки, подбежала к ней и обхватила её ослабевшее тело. Она вскрикнула и тихо заплакала. А я почему- то решила, что нужно непременно улыбаться, и потому душила в себе рыданья, глотала слёзы и, как могла, успокаивала маму: - Ну что вы, мамочка? Я вернулась! Жива, здорова... Уже всё позади... Я с вами... Как девочка, не болеет? Трудно вам с ней пришлось? Ну, не плачьте, мама! Всё будет хорошо... Дома мама рассказала мне, что когда наши подошли к селу близко, то фашисты выгнали из него всех жителей. В нашей хате жили эвакуированные из Днепропетровска - целая семья, ели вместе, работали вместе, стали как родные. Немцы сказали, чтобы люди брали с собой не более двадцати килограммов - или продукты, или одежду. Мама одела на себя и мою приёмную дочь всё, что могла. Так же поступила и та семья, что у нас жила. - А знаешь, что с нашей коровой Зорькой случилось? - рассказывала мама. - Как она, бедняжка, от фашистов скрывалась! Всё, как человек, понимала... Бывало, целыми днями стояла в камышах у реки: зайдёт в воду, притаится и стоит до вечера. А как стемнеет, я к ней крадучись подойду, тихо позову: "Зоренька!" Она чуть слышно откликнется. Подойду к ней, глажу, обнимаю да плачу, и у неё, гляжу, тоже слезы скатываются... Накормлю нашу Зорьку, напою колодезной водой, иной раз и в сарай на ночь приведу, а как светать начнёт -- опять к реке гоню... И вот не уберегла! Когда гнала её к реке, откуда ни возьмись - три фашистских солдата, закричали, руками замахали, стали в неё стрелять. Убили. Изверги проклятые! Днепропетровская семья где-то нашла беспризорную лошадёнку, раздобыли старый тарантас - тронулись в путь: узлы сгрузили на "транспортное средство", маму с девочкой посадили сверху, а сами шли следом. Двигались тихо, и вскоре колонна односельчан ушла далеко вперёд. Хилая лошадёнка то и дело останавливалась, колёса застревали в грязи и камнях. Но люди не торопились. У них была надежда под покровом ночи свернуть с дороги, притаиться где-нибудь в глубоком овраге, пересидеть там день-другой и вернуться домой. Но не получилось. Только собрались свернуть с дороги, как в кромешной тьме послышался глухой топот верховой лошади. Когда она спотыкалась, всадник сердито и резко кричал что- то на незнакомом языке. Полицай, подскакав ближе, заругался, потрясая автоматом. "Всё, конец нам!" - подумала мама. Но Алексей, большак днепропетровской семьи, подошёл к нему, что-то тихо сказал, верховой ответил ему на незнакомом языке, радостно рассмеялся и его пыл внезапно угас. Он соскочил с коня, Алексей насыпал ему горсть табака. Они свернули самокрутки и закурили. Но тут из темноты послышался громкий окрик на немецком языке. Верховой засуетился, вскочил на коня и умчался . Алексей тем временем свернул с дороги влево и направил лошадку с тарантасом к темнеющему силуэту скирды соломы. Но подъехать к ней не успели. Верховой вернулся снова и сообщил Алексею, что немец велел прикончить обессилевшую лошадь, людей тоже пострелять. "Счастье твоё, брат, что ты знаешь калмыцкий язык, - сказал верховой. - Выпрягай лошадку и быстрей уходи отсюда со своим бабьём, а я выпущу очередь из автомата в воздух". Схватив на руки мою девочку, Алексей понёс её к скирде. Следом а ним молча двинулось его перепуганное семейство: жена и две дочки. А моя мать, увязая в липкой грязи, тянула за собой лошадь. И вдруг раздалась резкая, оглушительная автоматная очередь, и ещё одна, и ещё... Моя девочка заплакала. Ей зажали рот, отчего она разревелась ещё больше. Насилу успокоили. До утра просидели в соломе. Днем Алексей вырыл яму, сделал укрытие, землю внутри устелили ветками. Там и сидели два дня. Лошадёнку укрыли прямо в скирде. Она оказалась благодарной, ни разу себя не выказала. А по дороге то и дело проезжали машины, скакали верховые, но, слава Богу, никому из них не пришло в голову проверить, не скрывается ли кто-нибудь в соломе. Наверное, не хотелось лезть в грязь под нудным моросящим дождём. Дождавшись, когда дорога опустела, снова двинулись в путь. Мама знала, как по оврагам и полям проехать до станции Девладово. Там жила тетя Пелагея, её сестра. Но вскоре немцы и оттуда погнали людей на запад. И снова мама вместе с моей девочкой вынуждена была скрываться. - Вот так мы и попали сюда, - закончила мама свой рассказ. - Здесь, под Кривым Рогом, фашистам уже было не до нас. Из Карачунов немецкий комендант, говорят, вообще в одних кальсонах драпал. Вот как наши на них напёрли! А твой паспорт, дочка, я сберегла... Мама достала из комода мой первый паспорт. О, Господи, вот мы и встретились с тобой, наивная и восторженная девочка! Ты глядела на меня большими, широко открытыми глазами и, казалось, хотела о чём-то спросить. О чём-то очень-очень важном. Какое счастье, что мы встретились! Помнишь, как ты попала в сейф коменданта там, за Днепром? Я не оставила тебя, ждала три дня: ты или смерть... Но судьба ещё раз нас разлучила, на этот раз надолго, и ты всё-таки дождалась меня, моя девочка-юность! Да, ты - ещё девочка, а я постарела (не смейся, это правда!), на целых восемь лет постарела: год - за два, а может, и больше... Вон, смотри, в волосах седина. Признаюсь тебе: всё чаще думаю, что молодости у меня, считай, и не было, она - прочерк в моей биографии. Ну, ладно: не прочерк, так пунктир - то ли было, то ли нет... Вскоре мы собрались и поехали обратно в родные пенаты. Вместо хаты увидели развалины: три стены, печь, крыльцо. Оказывается, крышу дома разобрали наши солдаты - на блиндажи. Заднюю стену выбило немецким снарядом. Потолочные доски снял сосед, чтобы отремонтировать свой дом. Местность наша безлесная. На скорый ремонт надежды никакой. И всё-таки председатель колхоза пообещал помочь. Окрылённая, я побежала в районный центр в паспортный стол, чтобы прописаться и получить новый паспорт. - Идите сфотографируйтесь, возьмите справку с места жительства, справку с последнего места работы, - сказал начальник паспортного стола. - Если успеете сделать это сегодня, то завтра в пять часов вечера получите новый документ. За день я сделала всё, что он мне велел. А когда возвращалась домой, то вдруг услышала: - Здравствуйте, тетя Наташа! Оглянулась. Боже мой! Это те девочки, которых я помню пионерками. Как они выросли! - Здравствуйте, девчонки! Да какая я вам тетя? Зовите меня Наташей... Они засмущались, но всё-таки в разговоре старались обходиться без этой "тёти". В нашу беседу вклинилась мать Ольги. Она шла мимо и тоже узнала меня. - Здравствуй, Наташенька! - ласково сказала она. - Наконец- то я тебя увидела! Скажи мне правду о моей дочери... - Ой, тё...фу, Наташа... мы побежали дальше, - вдруг заторопились девчонки. - Не будем мешать вашему разговору! - Говорят, что моя Ольга была, - тетка Оришка запнулась, подыскивая точное слово, - была... этой самой была... - Змеёй ваша Ольга была! - воскликнула я. - Вот с такими ядовитыми зубами! На меня разом накатила волна воспоминаний о жизни в Германии, и все издевательства Ольги припомнились, и даже фотографии тетки Оришки, на которых она, самодовольно улыбаясь, кормила немецких офицеров. - Фашистской овчаркой ваша Ольга была! Да и те фотографии, что вы ей прислали, я тоже видела. Кем вы тут были, тетя Оришка? - А ты попробуй докажи, что я тем офицерам по доброй воле квартиру предоставила! - закричала она. - Они меня заставили! И на мою Ольгу ты напраслину не возводи! Все вы её оговариваете, завидуете ей... - Да чему завидовать-то? Тому, что она с фашистским офицерьём таскалась? - Бессовестная! Да знаешь ли ты, что Ольга крепко помогла колхозу? Как вернулась из Германии, так её сразу же отправили в Чехословакию. Оттуда она привезла лошадей для хозяйства. А теперь строит автошинный завод в Днепропетровске. Она старается пользу родине принести... - Ваша дочь старается замазать позорные страницы своей биографии! - отрезала я. - Старается смешаться с нормальными людьми, выслуживается перед властью, вертится, как вьюн, лишь бы её заметили, оценили старания... - Ишь, какая ты языкастая! - тетка Оришка усмехнулась. - Ладно, посмотрим, что ты дальше делать будешь... Смысл её угрозы я поняла на следующий день, когда пришла в паспортный стол. Его начальник, печально улыбнувшись, показал мне фотографию. Ту самую, на которой был запечатлён мой принудительный танец в лагере. Но она не вызвала у меня ни удивления, ни волнения. - Всё случилось так, как я и предполагала, - сказала я. - Ольга специально сделала такой снимок, чтобы показать, как я там, в Германии, плясала. Разве вы не видите выражение моего лица? - Вижу. Возьмите фото себе на память. - Зачем? Я не хочу видеть этот оскал голодного животного... Не хочу вспоминать того, что было. Фотография была сделана для моей матери. Чтобы она посмотрела на меня и поняла, как мне тяжело там. Вины своей я не чувствую. Ваше дело, хранить фотографию или уничтожить. - Вы знаете, что на Ольгу поступает много писем от людей, которые содержались в Берлинском лагере? Но она дома не засиделась, сотрудники особого отдела не могут найти её... - А пусть тётка Оришка расскажет, где скрывается её ненаглядная доченька... - Хорошо. Ступайте домой. Завтра приходите к паспортистке. Ваш паспорт, кажется, готов. За паспортом мне пришлось ходить несколько дней. Паспортистка всё назначает новое время, то сегодня в пять вечера, то завтра в одиннадцать утра. Наконец, она сообщила мне, что вообще не может найти мои документы. Я рассердилась и пошла к начальнику милиции: - Помогите! Потеряли мой старый паспорт, все справки. Что это тут у вас творится? - А где вы, интересно, были до сих пор? - парировал начальник милиции. - Люди давно повозвращались из Германии, работают, пользу родине приносят. А вы что делаете? В колхозе, кстати, можно и без паспорта работать. Этот документ там без надобности. - Нам жить негде. Я не одна, у меня на руках дочка, да и мать уже старенькая. - Не прикрывайтесь матерью! Откуда вы вообще тут взялись? - Как откуда? После Победы я работала в батальоне гуртскота, то есть в воинской части. Вот и справка у меня есть. А это служебная характеристика. Пожалуйста, посмотрите... - С этими писульками вы можете сходить в известное место, - криво усмехнулся начальник, протягивая мне бумаги обратно. - А зачем же нам их дали? И печати поставили? - Печать ещё ни о чём не говорит... - Но я там действительно работала. И нам разъяснили, что это время должно войти в трудовой стаж. Зачем вы надо мной издеваетесь? - О, языкастая какая! Так и с немцами разговаривала, наверное? Героиня! - Не вам меня судить. Мой судья - моя совесть... - Вы, наверное, книжек много читали? - снова усмехнулся начальник. - Говорите как по писаному. Добавьте ещё к сказанному, что ваш судья Совесть всегда и везде с вами. - Да, и этим горжусь! - ответила я прямолинейно. - Объясните, на каком основании мне не выдают паспорт... - А почему вы считаете, что его вам преднамеренно не выдают? - начальник холодно посмотрел на меня, пододвинул к себе лист бумаги и что-то быстро на нём написал. - Отдайте это паспортистке... Я взяла бумагу и, не читая, зажала её в ладони. - Имейте в виду: не дадите паспорт - я и без него уеду куда мне нужно и поступлю на работу, - решительно сказала я. - Езжайте, кто вас держит? Но если попадётесь - мы ещё добавим. Под это напутствие я выскочила в коридор и, разгоряченная, натолкнулась на какого-то мужчину. От моего нечаянного толчка он чуть не упал, но я на это и внимания не обратила - помчалась к паспортистке. - Начальник разрешил обменять ваш довоенный паспорт на новый, - сказала она, прочитав записку. - Но у меня нет ваших фотографий. Они куда-то запропастились. Идите снова фотографируйтесь! - В следующий раз я их отдам вам под расписку, - разозлилась я. - Сколько можно мотать мне нервы? - Не мешайте работать, гражданка, - сухо сказала паспортистка. - Вы тут не одна. Следующий! Расстроенная, я вышла на улицу и встретила Веру, которая работала в нашем лагере на кухне. - Здравствуй, Наташа! Что такая невесёлая? - Да с чего радоваться? Три месяца не могу паспорт получить! Зло берёт... - Ой, а я за день получила! - Может, паспортистка другая была? - Та же самая! Просто я отнесла начальнику паспортного стола отрез на костюм, а паспортистке подарила кулёк карамели. - А я им ничего не дам! Отрез на костюм, конфеты - это как иначе называется? Взятка! - Ну и пусть! Зато они меня не мариновали, как тебя... Но всё-таки я не смогла поступить, как Вера. Выдачу паспорта мне всё откладывали и откладывали. И тогда я прямо сказала паспортистке: - Вы от меня подарков ждёте? Так знайте, что меня угоняли в Германию не за отрезами на ваши костюмы. Подавитесь вы своими взятками. А я и без паспорта на работу устроюсь! И устроилась. Три месяца отработала в соседнем совхозе птичницей. Взяла там справку с места работы и снова отправилась в милицию. Паспортистка, увидев меня, поджала губы, но всё-таки пообещала: - Документ будет готов завтра. Приходите. Однако, похоже, снова повторялась прежняя история. На следующий день она объяснила мне, что в справке запятая не на том месте стоит. Надо, мол, её переписать и печать чётче поставить. - Ну вот что, - сказала я, стараясь оставаться спокойной. - Мне некогда здесь болтаться. Если вы не выдадите мне паспорт сегодня, я поеду в обком партии и расскажу там, что свою работу вы исполняете лишь за взятки. И больше ноги моей тут не будет, а паспорт вы мне сами привезёте! - Да как вы смеете так говорить? - изумилась паспортистка. - Смею! Я захлопнула её окошечко и вышла на улицу. - Гражданка! Вернитесь! Я оглянулась: паспортистка бежала за мной и размахивала руками. - Постойте! Недоразумение вышло! - Какое недоразумение? - Я думала, что вам выписан именно паспорт и искала его среди оформленных документов, - лепетала паспортистка. - А вам, оказывается, положено шестимесячное удостоверение... - Вместо паспорта? - Да. - Оно готово? - Пожалуйста, вернитесь и распишитесь в его получении. - Давно бы так! А Вера, как-то встретив меня на улице, сказала по этому поводу: - А был бы отрез на костюм - был бы и паспорт! Но и этим моим временным документом я была довольна. А дела на ферме шли не шатко - не валко. Меня определили в "мамки" к цыплятам, а их ни много - ни мало, целых 1200 голов! Старшая птичница выдаёт на день немного пшена, штук шесть варёных яиц, полкилограмма творога. Разве этим накормить всю капеллу? Вот она и кричит день и ночь - есть просит. У меня голова от этого крика как чумная, приду домой, а в ушах стоит цыплячий гомон. Каждый день я выбрасывала пять-шесть погибших цыпушек. Пошла к ветврачу: - Не могу без слёз на них смотреть. Что делать? Цыплятам корму не хватает... - У них авитаминоз, - сказал ветврач. - Я уже попросил привезти с совхозного тока отходы пшеницы. Вчера лошадь выбраковали. Цыплятам нужно давать сырое мясо. Сходите за ним ... Когда я дала своим цыпушкам порубленное мясо, то они как взбесились: расклевали всё угощение, перемазались в крови и давай долбить друг дружку клювами! Я попыталась их разводить, так эти драчуны, недовольные, и меня начали клевать. Сначала один клюнул, потом другой - до крови, и вот уже десяток недавно смирных цыплят наскакивает на меня со всех сторон. Вот это да! Не поленилась - стала мясо варить. И мои цыплятки присмирели, стали поправляться, расти. Но корма на них я всё-таки получала маловато. А старшая птичница знай отвечает: сколько, мол, выделяют провианту для цыплят, столько я и отдаю. Рассердилась я и пошла к директору совхоза: - Да что же это такое? Цыплята подрастают, им корму надо давать побольше, а вы никак не увеличите им норму отпуска... - Как так? - удивился директор. - Отходы с тока вы берёте без всяких ограничений, на тысячу цыплят получаете более ста килограммов пшеничной крупы... - Я ничего не получаю. Старшая птичница сама приносит корм для цыплят. Она берёт его на складе... В общем, выяснилось, что старшая птичница, так сказать, прикарманивала цыплячий провиант. Когда я сама пришла на склад получать его, то кладовщик рассмеялся: - А меньше торбочки у тебя не нашлось? Ты что, девка, думаешь полдня туда-сюда ходить? - Да в эту торбочку, если хотите, килограмм десять пшеничной крупы войдёт, - обиделась я. - Это только кажется, что она маленькая! - Э, видно, ты ничего не знаешь, - догадался кладовщик. - Значит, так. Бери вот этот мешок. В него я насыплю крупу. А после обеда ищи тачку и приезжай за пшеницей... В первый же день мои цыплята наелись так, что зобы у них растянулись как первомайские резиновые шарики. А я им ещё и травы накошу, мелко посеку в корыте, перемешаю с отходами зерна. И, гляжу, хилые цыпушки прямо на глазах превращаются в курят! Все довольны, только старшая птичница недовольна. - Какое твое дело было галдеть, что цыплята дохнут? - выговаривала она мне. - Всех на ноги подняла! - Ну а как я должна была поступить? - Подошла бы ко мне, потолковала по душам. Разве ж я бы с тобой не поделилась? Знаю, что у тебя старенькая мать и малолетняя дочь. Их тоже на что-то нужно содержать... - Вот вы какая! - Да, такая! У меня двое детей, мужа на фронте убили. Мне нужно ребят как-то вырастить, одеть-обуть, чтоб не хуже других были... - Все сейчас трудно живут... - Плевала я на всех, - она и в самом деле плюнула на землю и растерла плевок ногой. - У меня в городе есть квартира. Так что из этого задрыпанного совхоза есть куда уехать. Вы тут и сами жить не умеете, и другим не даёте. Темная деревенщина! Она, опалив меня презрительным взглядом, развернулась и ушла, что-то бормоча себе под нос. А я вспомнила, что на днях видела, как к её дому подъезжали на лошади две женщины. Люди поговаривали, будто они городские спекулянтки, ездят по совхозам и колхозам, что-то продают, покупают, меняют. Так вот оно что! Они, видимо, брали у неё пшено, пшеницу, кукурузу, крупы, куриные яйца, творог - всё то, что должно было идти на корм птице. А я, значит, должна была молчать. Ну уж, дудки! Даже и не знаю, чем бы кончилось наше противостояние, но мои цыплятки как-то незаметно выросли. "Пора сдавать молодняк в Военторг", - сказал однажды директор совхоза. Молодняком понабивали клетки и увезли их на машине в районный центр. А вслед за ними в путь-дорогу и я отправилась. Дальняя мамина родственница позвала нас жить к себе на Северный Кавказ. С горем пополам добрались мы до Ростова-на-Дону. На вокзале народу, что у Мавзолея на Красной площади, и даже больше: в зале предварительной продажи билетов людей битком набито, вши пешком ходят по полу, вещам, с человека на человека перебираются - ей-богу, не вру! Наконец подали три эшелона товарных вагонов и три пассажирских, а народу не убывает. Что делать? Никак не купить нам билетов! А тут как-то вечером в зале ожидания объявилась женщина с красной повязкой на рукаве. Она подходила к людям, заботливо прикрывала спящих, участливо расспрашивала, кто куда едет, тормошила тех, кто занимал сразу два места и на освободившееся кресло усаживала стоящих пассажиров. Эта женщина примелькалась в зале ожидания. За неделю и мы к ней привыкли, и она каждого приметила. На её повязке, между прочим, крупными буквами было написано: "Дежурная по станции". Однажды она подошла и к нам: - Бедные люди, как мне вас жалко! Вы уже давно тут сидите? - Да уж неделю, - ответила мама. - Очередь ещё не подошла. А спекулянты продают посадочные талоны дорого. У нас и денег-то таких нет. - Ребёнок ваш совсем измучился, - женщина умильно глянула на мою девочку. - Ох, тяжко вам, тяжко! А эти девушки тоже с вами едут? Женщина кивнула на двух девушек, которые сидели рядом с нами. Мы с ними обычно держались вместе: они ехали по вербовке в тот же район, что и мы. - А знаете, что, - сказала жалобница. - У меня есть знакомый кассир в военной кассе. Попробую через него взять вам билеты. Очень мне жалко вас, бедных горемык... - Вы уж помогите нам! - оживилась мама. - Но у нас денег хватит только на билеты. Мы вам будильник отдадим за ваши хлопоты... - Не нужен мне ваш будильник! - замахала руками женщина. - Я от чистого сердца хочу помочь. Ой, как вы меня обидели! Ну, какой может быть будильник! Ай-яй-яй... - Извините, не хотела вас обидеть, - повиноватилась мама. - Это у нас в деревне люди друг другу просто так помогают, а тут, в городе, другие порядки. Вот я и подумала... - И напрасно! - сказала женщина. - Добрые люди есть везде... Ну, я пойду, разведаю обстановку... Часа через два она возвратилась и, ласково улыбаясь, подошла к нам: - Вы, наверно, подумали, что я уже и не приду? Но я не пустолайка какая-нибудь. Милые мои, как же мне вас без помощи оставить? Совесть не позволяет. Пойдёмте со мной к воинской кассе. Она рядом с вокзалом. Женщина привела нас к кассе, велела глядеть в окошко: - Видите, там стоит человек шесть, - сказала она. - Как очередь кончится, так кассир и обещал заняться вами... Она открыла дверь и зашла в кассу, а мы остались на улице. Сквозь мутное и грязное окно кассы ничего нельзя было разобрать, только виднелись какие-то силуэты. Стоим и рассуждаем: - А что если она выманит у нас деньги и никаких билетов не даст? - Да ну! Куда она денется? Тут вход один. Никуда не денется! - А может, уйдём? Бережёного Бог бережёт... - Так мы ещё неделю в этом Ростове проторчим... В общем, когда наша спасительница весело выскочила из дверей, мы с надеждой кинулись к ней: - Ну, как? - Устали, миленькие? Вы уж извините, пришлось ждать, когда все разойдутся, - отозвалась она ласковым щебетаньем. - Давайте ваши деньги. Гражданским лицам в эту кассу нельзя входить. Да вы не бойтесь! Куда я с вашими деньгами денусь? Вы же меня каждый вечер видите на работе, правда? Никуда не убегу... Собрав деньги, она юркнула в дверь. Мы постояли десять минут - заволновались. Прошло ещё двадцать минут - затревожились: " Что-то долго билеты выписывает!" И тогда я робко открыла дверь и заглянула внутрь. О, Боже! Никакой кассы! Всего-навсего выход на перрон. Выскочили мы на перрон. Кругом ни одной живой души. Вокзальные часы показывали двенадцать часов ночи. Через дверь мнимой "кассы" вернулись во двор. И тут из подвала котельной, что находилась рядом, выше покурить старик-кочегар. - Э, девахи, обдурили вас! - сказал он, выслушав мой сбивчивый рассказ. - Не вы первые, не вы последние. Эта аферистка тут промышляет давно. Люди приезжают и уезжают, а она остаётся. Как кого ограбит, так дня три не появляется. Подождёт, пока её жертвы уедут, потом приходит следующих высматривать. - А куда милиция смотрит? - Туда! - ухмыльнулся старик. - Милиционерам легче документы у пассажиров проверять, чем преступников ловить... - Зачем вы так милицию обижаете? - не удержалась я. Тогда я ещё верила, что человек в форме милиционера - защитник честного человека. Но, увы, всё чаще и чаще убеждалась в обратном. Вернулись мы в зал ожидания. Гляжу: мама сидит заплаканная,а моя малышка аж захлебывается от слёз. - Мама, что с вами? - Вас долго не было, - отвечает мама. - Вот мы и решили, что вы уже не живые: попали в какую-нибудь историю, а может, и деньги у вас отобрали... - Ну, что вы, мама! - жизнерадостно ответила я. - Я же пришла...Билеты? А вот, в кармане...Завтра поедем, а сегодня - спать... С девушками я заранее договорилась, чтобы они не рассказывали маме о том, что с нами случилось. Я боялась, что мамино сердце не выдержит такого удара. Она знала, что Ростов со времён гражданской войны славился ворами, аферистами, бесследными исчезновениями людей. В общем, Ростов - папа, а Одесса - мама! И моя бедная старушка, конечно, предполагала самое худшее, пока мы не вернулись. Утром я пошла в кассу предварительной продажи билетов. Ко мне то и дело подходили спекулянты, предлагали помощь. Что делать? Двадцать пять рублей билет! Это очень дорого! Может, подойти вон к тому милиционеру, рассказать ему об аферистке, попросить совета, как купить эти проклятые билеты? Милиционер прохаживался с равнодушным видом. И выражения своего лица ничуть не изменил, когда я рассказала ему о своём ночном приключении. - Очень жаль, что вы доверяетесь, гражданка, всяким проходимкам, - лениво процедил он сквозь зубы. - Ищи теперь ветра в поле... - Товарищ милиционер, хоть вы помогите моему горю. Что теперь делать? - Могу помочь с билетами, но только до станции Кубанская, - ответил он. - А нам дальше, до Аполлонской... - Ну и что? Там всего один перегон... Вас никто ни о чём не спросит, и билеты на этом перегоне обычно не проверяют, - глядя в сторону, равнодушно объяснил милиционер. - Ну, если вы не хотите, то другие желающие всегда найдутся... - Ой, что вы! Да большое вам спасибо за помощь. Очень меня выручили! Отдала я ему последние деньги и поспешила к своим родным. Только в тот день мы так и не попали в вагон: народ лез в него, как шальной, и нас оттеснили, затёрли. Добрые люди подсказали, чтобы я нашла какого-нибудь носильщика, а уж он, мол, сообразит, как запихнуть нас в вагон со всем нашим скарбом. И правда, носильщик, приняв в подарок будильник, за полчаса до посадки увёл нас на запасной путь и усадил в вагон. Мама устроилась на нижней полке, я с девочкой притулилась в её ногах. Когда поезд тронулся, я молила Бога только об одном: чтобы контролёры не заподозрили, что у нас не полные билеты. - Граждане пассажиры! Приготовьте билеты, - доносится голос с другого конца вагона. По проходу медленно движутся проводник и контролёр. - Граждане пассажиры! Приготовьте билеты! Через пять минут поезд прибывает на станцию Кубанская... О, Боже! Вагон мерно покачивается, колеса на стыках - тах- тах! - отсчитывают километры. Ну что, приехали? Меня просто в жар кинуло. - Наташа, что ж ты билеты не готовишь? - спросила мама. - Сейчас, сейчас! Что же делать? Если попадёмся, то попрошу, чтобы маму с девочкой довезли до Аполлонской, а меня пусть куда угодно сдают - в тюрьму, лагеря, на поселение! Или пусть везут обратно в Ростов, я им покажу того милиционера, который нас этими билетами облагодетельствовал. Ой, что это я такое выдумала? Разве мне поверят? Ещё обвинят в клевете на всю милицию! И тут на меня нашло озарение: пусть билеты им подаст моя девочка! - Ваши проездные документы? - спросил контролёр, останавливаясь возле нас. - Ну, хватит билетиками играть, - попросила я девочку. - Отдай их дяде! - Не, они их заберут, - заупрямилась малышка. - Дай сюда! - я выхватила билеты, сложила их и быстро протянула контролёру. - Смотри, как дядя сейчас дырочки в них прощёлкнет. Не плачь! Контролёр, даже не развернув билеты, щелкнул их компостером, улыбнулся: - Далеко собралась, маленькая красавица? - До Аполлонской, - ответила я за девочку. - Счастливо! Пока доехали до Кубанской, нас посетило ещё два контролёра. И оба раза срабатывал нехитрый прием с игрой в билетики. Причём, все трое контролёров умудрились делать дырки на первых слогах станции назначения. Так мы и доехали до места на окончании "...нская". Повезло! ( Но почему же, почему ты называешь мою маму только так: "девочка", "малышка", "ребёнок"? И, по-моему, как-то равнодушна к ней. Не чувствуется, что ты привязана к ней. Или мне это только кажется? А может, даже имени у "девочки" ещё не было? Хотя навряд ли, ведь ты получила временный паспорт, а в него наверняка её вписали как твою дочь. Никак пока не пойму этого отстраненного выражения: "моя девочка"...) От Кубанской мы добрались до станицы Горнозаводской. Мамина свояченица приняла нас хорошо, а вскоре колхоз выделил нам небольшую мазанку. Я ходила работать на виноградники, готовила чеки под рис, косила сено, в общем, делала всё, что говорили. В Горнозаводской жило много грузин, которых вывезли с гор. Старики не знали, что такое поезд, но их молодёжь уже начала пробиваться к машинам и к железной дороге. Бывшим горцам предоставили много льгот. Например, освободили на десять лет от всех налогов. Поэтому многие держали скота столько, сколько могли прокормить. Вокруг домов - сады, грядки с зеленью и овощами. А у русских переселенцев льгот не было. Они получали на пятидневку по пять килограммов кукурузной муки на человека. Но никто никому не завидовал, все жили дружно и на нации не делились. Не то что сейчас! Однажды ко мне подошёл председатель колхоза: - Наташа, готовить умеешь? - Умею, - усмехнулась я. - Как-то пришлось даже целый лагерь кормить... - О, тогда одну-то бригаду трактористов точно накормишь! - воскликнул председатель. - Собирайся! Будешь поваром. - Да ведь у меня маленькая дочка... - Ничего! Пусть за ней пока твоя мать присматривает. А вообще, мы твою девочку в детсад скоро устроим. - Ладно. Если надо - значит, надо. Поеду! Следующим утром я приехала к трактористам. Зашла в бригадирский вагончик: - Я ваша новая повариха! - Вот и хорошо, - откликнулся бригадир. - Подожди, я сейчас. Он куда-то вышел. А я присела на нары. Чувствую: мои ноги что-то защекотало, будто муравьи забегали, да так юрко: вот уже и под кофточкой щекочут, кусают. Почесываясь, я искоса поглядывала на дверь - как бы бригадир не захватил меня за этим занятием. А он вошёл, буркнул: - Отдыхаешь? Подожди, прежняя повариха тебе своё хозяйство сдаст. Сейчас придёт. А эти мураши уже и до моих волос добрались: на голове будто муравейник шевелится. Да что же это такое? Я ёрзаю на шерстяном покрывале, почесываюсь, волосы у меня буквально шевелятся. Бригадир отвернулся от меня, смотрит в окно, а плечи его мелко-мелко вздрагивают, будто он смеётся. - Много у вас тут муравьёв развелось, - замечаю я. - Прямо муравейник какой-то! Бригадир не выдержал и закатился громким смехом, аж подпрыгивает. Я подумала, что он что-то смешное в окно увидел. Ну, конечно, тоже туда уставилась, а сама яростно скребу ногтями голову, ноги, руки. - Что ты в окно-то глаза лупишь? - хохочет бригадир. - На свою кофточку лучше погляди... О, ужас! По мне ползает целый табун вшей: черные, серые с чёрной крапинкой на спинах, синеватые - сразу три разновидности! - Не бойся, - бригадир утёр слезы и перевёл дух. - Ох, уморила ты меня! Вши - это, знаешь ли, обычное дело, ты к ним привыкнешь. Нас они уже не кусают. А ты - свежачок, вот они тебя и облепили с ног до головы. Была у тебя кофточка беленькая, а сейчас в крапинку, очень модно! Да постой ты, я помогу, - он взял веник и давай обметать с меня зловредных насекомых. - Неужели вы с ними никак не боретесь? - спросила я. - Кипятком нужно постели обдать! Или дустом посыпать. Что-то надо делать. Как вы тут только спите? - Нормально спим, - ответил бригадир. - Трактористы так горючим пропитались, что вши от них наутёк бросаются - не выдерживают такого ядрёного запаха! А матрасы кипятком не обольёшь: они набиты овечьей шерстью - долго сохнуть будут. Да моим парням всё нипочём: так за день ухайдакаются, что бухнутся на нары - и сразу храпака задают. - Ну, подождите, возьмусь я за вашу антисанитарию! - Берись! Хорошо, что моё постельное бельё осталось на подводе. Если бы побывало в вагончике, то в него наверняка забрались бы вши. Я решила расположиться на ночлег в копне соломы. Предварительно сняла с себя ту одежду, в которой сидела на нарах, прокипятила её в большом тазе, сама помылась, попробовала вычесать насекомых мелким гребешком. Только улеглась и задремала, как слышу: кто-то ко мне подкрадывается. Подхватилась, отбросила одеяло, огляделась: темень, ничего и никого не видно. Снова улеглась, только закрыла глаза, как снова тихонечко зашуршала солома. Сон как рукой отшибло. - Кто тут? Дернула одеяло в сторону, глядь, а у изголовья сидит, растопырив лапки, крупная ящерица. Таких здоровенных я никогда не видела. И что интересно, только я эту отогнала, как слышу: по моему одеялу гарцует другая ящерица. Постепенно я к ним до того привыкла, что никакого внимания уже не обращала. В тракторной бригаде я проработала недолго. Напала на меня малярия. Странная какая-то болезнь. Шла я домой, вдруг в глазах потемнело, и я упала, но тут же поднялась и пошла дальше. Лекарств от малярии в станице не было, и местная фельдшерица решила направить меня в Пятигорск: пусть там сделают рентген и назначат лечение. Кто-то из знакомых поехал в Пятигорск и забежал за мной: - Наташа! Быстренько собирайся. Машина у твоего двора остановится через пять минут... Я оделась, взяла сумку и только собралась переступить порог, как голову окружила какая-то серая хмарь, в глазах потемнело и я полетела в горячую чёрную бездну. Очнулась под причитания матери: - Ох, что ж мне делать? Ведь погибнет девка... - Говоришь, она третьи сутки в беспамятстве лежит? - раздался тихий, умильный голосок. - Это паралич... Если она нонче проснётся, то будет жить. Но моли Бога, чтобы у неё был левосторонний паралич, тгда она быстрее отойдёт, не будет мучаться. Когда паралич правосторонний, то это беда: человек вроде и жив, но безмерно мучается - бывает, ноги отнимутся, руки не шевелятся, и это длится годами... - И ничего сделать нельзя? - Нет, я в таких делах не сильна. Вот была бы жива бабка Ульяна, она бы, может, помогла. Знатная была травница! К ней со всей округи страждущие ехали... Я слушала этот разговор, не открывая глаз. Что это они, старые вороны, сидят и каркают? У меня ведь ничего не болит. Вот сейчас возьму и встану! Я попыталась разомкнуть веки: правый глаз открылся, а левый почему-то никак не разлеплю. Правая нога шевелится, и рука шевелится, а левую сторону тела совсем не чувствую. Паралич? Неужели я стану калекой? Уж лучше сразу помереть, чем становиться обузой моей многострадальной матери. Вечером пришла фельдшерица. Глаз у меня уже раскрылся, левая рука вроде бы разработалась, но нога, увы, не шевелилась. Так у меня уже было - там, в Германии, когда я проснулась в бункере от того, что левая половина тела будто оледенела. Тогда я массировала себя ногтями, чтобы усилить кровообращение. Вспомнив об этом, я принялась здоровой рукой водить по онемевшему, бесчувственному телу. - Это не поможет, - сказала фельдшерица. - У тебя левая нога уже серой стала. От неё заражение может пойти по всему телу и тогда ты помрёшь. Придётся ногу ампутировать. - Нет! Хоть и помру, но с ногой, - заупрямилась я. - А может, ей поможет травяной напар? - спросила старушка, которая ещё утром определила у меня паралич. - Эти знахарские припарки бесполезны, - усмехнулась фельдшерица. - Но поступайте как хотите. Хуже ей уже не будет. От бабкиных трав нога через две недели всё-таки отошла. Но малярия нет-нет да и напоминала о себе: найдёт внезапный морок - и я бухаюсь, как подкошенная. По этой причине пошла в трудмастерскую, где сидела за швейной машиной. Потеряю сознание - отлежусь и снова за работу . Мы шили ватные фуфайки, хлопчатобумажные брюки, пиджаки, сорочки и нижнее бельё. Рядом со взрослыми в мастерских работали девочки и мальчики из детской колонии. Бедные дети, обездоленные войной сироты, они жили на территории бывшего монастыря, за высокой кирпичной стеной. Их содержали там, как заключённых: по углам стояли вышки, на них - охранники; воспитателями были мужчины в военной форме. Колонист Саша, который сидел за швейной машиной напротив моего стола, запомнился как прилежный, серьёзный работник. - Саша, ты, наверное, хочешь стать портным? - Ещё не знаю, - мальчик стеснительно улыбнулся. - Вот если найду свою сестру, то это умение пригодится: я одену её как куколку... - А где у тебя сестра? - Не знаю, - Саша вздохнул. - Только знаю, где мы с ней потерялись. Они с мамой пошли в деревню за хлебом, а мы с бабушкой остались на вокзале караулить наши вещи. Люди потом рассказывали, что мама погибла от разрыва снаряда, закрыла собой Надю, и её подобрала на дороге какая-то молодая женщина... - А где это было? Саша назвал то село, возле которого я нашла свою девочку. Неужели это её брат? Моё сердце сжалось, но я не подала виду, что встревожилась. - Ты пытался найти свою сестру? - Наш воспитатель сделал запрос во всесоюзный розыск, но ответа ещё нет. Уже три месяца прошло. Как вы думаете, тетя Наташа, найдут Надю или нет? - Кто ищет, тот что-нибудь, да найдёт, - ободрила я Сашу. - Ты, наверное, и не узнаешь свою сестру, когда её встретишь. Она уже не такая малышка... - Когда мы потерялись, ей был годик, теперь - пять лет. Наверное, не узнаю, - мальчик нахмурился. - Может, она сейчас тоже в каком-нибудь приюте живёт. И думает, что одна- одинёшенька на всём белом свете. Представляете, как обрадуется, когда узнает, что у неё есть старший брат! ( Бабушка, что ты наделала? Почему не призналась, что нашла девочку на дороге? Наверное, тебе было б трудно растить ещё и мальчишку? Но, может быть, они не брат и сестра? Хотя, если судить по тем пометкам в рукописи, которые я не стал переносить в этот текст, Саша верно рассказал, во что была одета найденная тобой девочка, и о том, что в кармане её платья был маленький резиновый пупсик - тоже рассказал. Это тебя так сильно встревожило, что ты решила уйти из мастерских. Ты боялась ненароком выдать свою тайну или, что более вероятно, - расчувствоваться до такой степени, чтобы открыться Саше, воссоединить его с родной сестрой и, следовательно, стать приёмной матерью ещё и ему. Ты об этом не пишешь. Впрочем, на страничках твоей тетрадки так много зачёркиваний, что можно предположить: что-то такое ты пыталась объяснить хотя бы самой себе. Что именно - я уже никогда не узнаю. Да и надо ли мне это знать?) Недаром говорят: была бы шея - ярмо найдётся. Подходит как-то ко мне председатель нашего сельпо: - Говорят, ты ушла из мастерских. Давай к нам продавцом! В станице сельповский магазин не работал верных полгода. Продавщица, узнав о надвигающейся ревизии, сбежала. Её предшественница отбывала срок в местах не столь отдалённых. Никто из местных жителей не горел желанием встать за прилавок - боялись опасного места. А я подумала - подумала и согласилась. Чего мне бояться? На счётах считаю хорошо, да и в уме складываю неплохо. Воровство меня не привлекает, стремления к наживе - тоже вроде бы не имеется. А мама, узнав о моём решении, так и вскинулась: - Лучше я тебя сама в тюрьму отправлю, чем тебя потом будут принародно судить за растрату! - Ничего я не собираюсь растрачивать. - Мне люди сказали: если у вас есть корова и овцы, чтобы было что продать, то пусть принимает магазин. Нечем будет покрыть недостачу - посадят в тюрьму. Ну, и куда мне с твоей девочкой деваться? Я ведь уже старая, не подниму её на ноги... - Да что ты Надю всё девочкой да девочкой называешь? У неё, между прочим, имя есть! - Ты и сама редко когда по имени её кличешь. Будто она и неродная тебе, - мама понизила голос. - Я даже подумывала, не чужой ли это ребёнок, может, ты её удочерила... Непохоже, чтоб она нашего роду-племени была. Но потом решила, что, наверное, в отца пошла. - В отца, - сухо подтвердила я и вернулась к началу разговора. - Завтра пойду оформляться продавцом в сельпо... - Ну какая из тебя продавщица! - всплеснула руками мама. - У тебя здоровьишко слабое. Чуть разнервничаешься - сляжешь. Знаешь, что я тебе советую: езжай-ка, дочка, на Урал. Там сосновые леса, воздух чистый, хороший климат. Фельдшерица мне говорила, что тебе надо сменить место жительства, иначе не вылечишься от малярии. - Легко сказать: езжай на Урал! Сама знаешь, никто меня там не ждёт. Да и поможет ли климат моему здоровью? - Попытка - не пытка. Фельдшерица говорит, что в соседней станице вербовщик с Урала сидит. Завербуешься, устроишься там на работу, жильё получишь, а потом и мы с Надеждой к тебе переедем. Сама не знаю, почему, но поехала я в станицу Советская к вербовщику. И вот через неделю возле нашего двора остановилась бортовая машина. Мужики погрузили на неё мою швейную машинку, узел с бельём да сумку с продуктами. И я поехала! Восемнадцать суток пилил наш паровоз до Челябинска. И что удивительно: чем дальше отъезжали мы от Кубани, тем легче мне становилось. Свою малярию я потеряла по дороге на Урал. В Челябинске я попала в бригаду грузчиков. Если бы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что буду таскать носилки с песком, щебнем, цементом или ворочать здоровенные куски бутового камня, я бы не поверила и даже обиделась: зачем издеваться над болящей? Но, видимо, климат и в самом деле помог окрепнуть. Грузчиком я побыла чуть больше двух месяцев. Потом меня перевели табельщицей участка. Это была нелёгкая работа. Закон о дисциплине гласил: не пришёл на работу до гудка - это уже опозданье, за которое полагается выговор с предупрежденьем. За десять - пятнадцать минут опозданья жди суровых наказаний, и хорошо если просто уволят, а не посадят в тюрьму. Если отлучаешься с работы, то будь добр, предоставь справку, где был - у врача, в жилконторе, суде или каком другом месте. Нет справок - пиши объяснительную, ищи свидетелей. Все эти бумаги попадали ко мне, и раз в месяц я должна была ходить с ними к прокурору. Он просматривал папки с больничными листами, справками и пояснительными записками администрации. Я должна была отчитываться буквально за каждую рабочую минуту каждого работника участка. Такое было строгое время, будь оно неладно! Работали мы за гроши. Расценки низкие, заработки маленькие, труд тяжёлый, потому что не было такой механизации, как сейчас, - всё вручную. Землекопы копали котлованы лопатами; бетономешалка выйдет из строя - и раствор делают вручную. Трудно нам доставались деньги, потому и цену им знали. По оргнабору ехали в основном молодые люди. Надеялись хоть что-нибудь заработать, чтобы прокормиться, одеться, обуться. Но в свободной продаже товара, считай, не было. Даже за хлебом приходилось занимать очередь в два-три часа ночи. Промучаешься до утра, возьмёшь положенный паёк и бегом на работу. Некоторые не выдерживали всех этих трудностей, бежали со стройки до окончания трудового договора. Их разыскивали, осуждали с вычетом из зарплаты. Помню, приехали девчата из Пензенской области, кто в телогрейке и тапочках, кто в жакетке и стоптанных туфельках. Осень выдалась теплая, и они исправно выходили на работу, но как полетели белые мухи, так девчата и засели в общежитии. Восемь часов утра. Уже гудок прогудел, а у меня на табельной доске висит двадцать два рабочих номерка - эти бирки не опущены в ящик. Что случилось с девчатами? Побежала в общежитие. - Девчата, вы что же это... Хотела на них напуститься, но, как увидела их, так и осеклась. Девушки сидели зарёванные, сумрачные, будто на похоронах. - Почему на работу не вышли? Одна девушка сорвалась со своей кровати, подбежала к печке и швырнула мне под ноги мокрые истоптанные тапки: - В чем идти? Погляди... Поглядела я на кучу изношенных, ни на что не годных тапок и туфель, вздохнула и не нашлась что сказать. На мне хоть и старая фуфайка, да всё ж одета. На ногах - бурки из сукна с чунями. Чуни - это глубокие калоши, склеенные сапожниками- самоучками из камер автомобильного колеса. У нас на стройке они считались роскошной обувью. Молодёжь щеголяла в них на танцплощадке, в кино, на прогулках в городе. - Тебе нас не понять, - сказала Катя, рослая крепкая деваха. - Ты, как барыня, в чунях ходишь. А нам что делать? Босиком идти? - Девчонки, милые, у кого обувка поцелей - идите на участок, сидите в конторе, бегите за помощью в профком, только не оставайтесь в общежитии! - чуть не плача, объясняю им.. - Вас же судить будут за невыход на работу, понимаете? А я не имею права скрывать от начальства ваш прогул... - А ты составляй протоколы, не жалей нас! - Катя махнула рукой. - Пусть судят! В тюрьме хоть одеждой да обувью обеспечат. Расстроенная, я ушла в контору. Начальник участка, узнав о случившемся, велел немедленно составить на девушек справки и отнести их в суд.. И на другой день, и на третий - та же самая история. А четвёртую стопку справок нарсудья отказалась принимать: - Что это у вас там происходит? Больше всех дел поступает с вашего участка! Мы не можем разбирать только ваши дела, есть и другие... - Эти справки на одних и тех же работников, - объяснила я. - Понимаете, у них нет ни обуви, ни тёплой одежды.. Им не в чем выходить на работу.. - Ну, это пусть ваше начальство решает, как им помочь, - заявила судья. - Неужели не могут обеспечить работников хотя бы спецодеждой? Ведь ваше начальство прекрасно знает: за невыход на работу три раза подряд полагается тюремное заключение. - Но за что их садить в тюрьму? Они хотят работать, но не могут. - Вот я и советую вам самим разобраться в ситуации, - сухо ответила судья. Я вышла от неё сама не своя. В самом деле, какие ж из этих девчат преступники? В тюрьму... За колючую проволоку... Молодость - на нарах... За что? За то, что война сделала их нищими... За то, что одни рваные сапоги - на двадцать две женщины... А чем они питаются, это Закон учитывает? Начальник участка товарищ Лобов, однако, на мои вопросы ничего не ответил, велел продолжать оформлять дела в суд. - Я им ничем помочь не могу, - сказал он. - Они знали, куда и зачем ехали. Если хочешь, иди к председателю постройкома и решай вопросы с ним. А я уже голову потерял из-за этих вербованных! - Но вы даже не хотите узнать, есть ли на складе сапоги, - возразила я. - Может, там остались резиновые спецовые сапоги, а? - Сходи к Кирьянову и узнай сама, - поморщился Лобов и снова уткнулся в газету "Правда". - Мне некогда. Надо проработать статью к политзанятиям... Кладовщик Кирьянов на моё счастье оказался на месте. Он показал мне несколько пар шахтёрских калош. Их вполне можно носить, если обмотать ноги тряпками. - Товарищ Кирьянов! А что это за брезент? - Это трофейные японские палатки, - буркнул Кирьянов. - Понавезли мне всякого барахла! Вот что с ними делать, ума не приложу... - А как их выписать? - Да на что они тебе? Ты вроде бы обутку тут искала. Впрочем, мне всё равно: иди в постройком, бери у них разрешение и вывози этот хлам куда хочешь... В постройкоме я объяснила, что из калош и палаточного брезента можно пошить бурки. Девчатам будет в чём выйти на работу. - Это ты хорошо придумала, - сказал председатель постройкома Михаил Иванович (фамилию запамятовала). - Сейчас позвоню в пошивочную мастерскую и всё узнаю... Алло! Мастера можно? Тут такое дело. Для наших работниц срочно нужно пошить бурки... Можете? Добро. Какие размеры? О,чёрт! Сейчас спрошу... Говорят, что с тридцать восьмого по сорок второй... Если мы вам материал предоставим сегодня, то когда бурки будут готовы? Через два дня? Добро! Михаил Иванович велел мне срочно везти трофейные палатки в пошивочную мастерскую. Оттуда я заехала в райнарсуд. - Ну что вы их защищаете? - поморщилась судья. - Вы знаете закон? Всё равно мы будем их судить... - Скажите, как можно работать босиком в такую слякоть? - наседала я на неё. - Вот вы смогли бы? - Смогла бы! - гордо ответствовала судья. - У меня есть чувство долга: если надо - значит, надо! А этих прогульщиц нужно примерно наказать, чтобы другим неповадно было от работы отлынивать... - Не отлынивают они! - Знаете, что полагается за скрытие фактов прогула? - спросила судья и сама же ответила: Год тюремного заключения! - А я ничего не скрывала: все справки у вас. Вот только хочу понять, почему закон не учитывает всех обстоятельств дела. Разве вас не возмутило бы, что вашего ребёнка посадили бы в тюрьму только за то, что ему не в чем идти на работу? - Закон есть закон, - ответила судья, но её голос уже не был так тверд и решителен, как минуту назад. - Мы обязаны его исполнять. - Осудить молодых девчат, отнять у них свободу, молодость - это по закону? Если вы осудите их несправедливо, то они ожесточатся против власти, которая вместо того, чтобы о них позаботиться, гонит босиком на мороз... - Да как вы смеете так рассуждать? - А как вы, народный судья, смеете не вникать в суть дела? - Не горячитесь! Остудите свой пыл... Судья внимательно смотрела на меня, постукивая карандашиком по краешку стола. Я, разгорячённая спором и собственной храбростью, не сразу заметила, как по её губам пробежала тень улыбки, а в уголках глаз засветились мягкие лучики. - Ладно, - сказала судья. - Назовите мне двух-трех человек, которые могли бы выйти на работу, но не вышли... Не может такого быть, чтобы все без обуви были... Понимаете, всех оправдать нельзя. Не-воз-мож-но! Меня тоже по головке не погладят за оправдательное решение. Мне было жалко всех девчат, но всё-таки я назвала две фамилии. Судья отложила их дела в сторону и, снова посуровев, сухо кивнула: - Всего доброго! Мои девчата обрадовались, когда через два дня я привезла им новенькие бурки. Но двоих всё-таки осудили: три месяца из их зарплаты вычитали пятнадцать процентов. Как-то иду по коридору управления, несу начальству свои отчёты. Дверь в кабинет председателя постройкома чуть приоткрыта. Слышу: там крупный, серьёзный разговор, и вдруг упоминается моя фамилия - и раз, и другой. - Что, она лучше всех? Ей даёте, а нам нельзя? Я узнала голос табельщицы соседнего участка. Эта толстушка с приветливым, добродушным лицом обладала на редкость злым язычком. Пока молчит - само радушие, но как раскроет рот, непременно какую-нибудь гадость брякнет. - Да. Она позаботилась о своих рабочих, - спокойно ответил председатель постройкома. - И в суде их отстояла. - Позаботлась! - с презрением протянула толстушка. - Тихоня, подхалимка - вот она кто! За это и помогаете ей. Как хотите, а я отсюда не уйду, пока и мне не дадите бурки. У нас на участке тоже полно нуждающихся рабочих... - Где ж ты раньше была? На складе брезентовых палаток уже не осталось. Сходила бы к Наташе, поговорила бы с ней. У неё на подотчёте числится несколько пар бурок. Может, поделится с тобой... - Вот ещё! Стану я перед этой шмакодявкой спину гнуть! Я открыла дверь и, как ни в чём не бывало, сказала: - Извините, вы так громко разговариваете, что я всё слышала. На моём участке осталось десять пар обуви. Пожалуйста, приходите за ними. Отчего же соседей не выручить? - Это я ещё и переть бурки на себе должна? - возмутилась толстушка. - Я не грузчица! Сама неси... Ну, не вздорная ли баба? И смех, и грех! ( Узнаю тебя, бабушка. В этом поступке - ты вся. Только всё- таки не пойму, чего в тебе было больше - обычной незлобивости или христианского всепрощения? Впрочем, всепрощение тут ни при чём. Потому что доля ехидства, чувствую, тоже присутствовала. Или я чего-то не понял? Но всё равно я бы не смог поступить, как ты. Я даже сам себя порой не терплю, и сам от себя страдаю - мучаюсь угрызениями совести, подозрениями о мнимых болезнях, рефлексиями... к чёрту, к чёрту перечисления! Их будет слишком много...) ...дел лучше многих остроглазых. А может, он глядел на мир не только глазами? Может, у него в отличие от нас был ещё какой-то орган чувств? Лутросов улетел. Юра ушёл. Работа у меня не двигалась. Я тупо сидел перед загрунтованным холстом. На нём надлежало изобразить Никиту Михалкова, сыгравшего царя в "Сибирском цирюльнике". Ни фильм, ни самого Никиту я терпеть не мог. ( Почему? - А не люблю, и всё! - Это не аргумент? - Ну, хорошо. Тебе станет легче, если сознаюсь: завидую удачливым людям... - Ну-у, брат, ты не прав! Михалков - работяга, и его фильм сделан классно. Это, конечно, не вершина киноискусства, но, согласись, явление. Удача не свалилась, как снег на голову, она - результат упорного труда...- Хватит прописные истины вдалбливать. Я не дебил, и понимаю, что "Цирюльник" - это просто хорошо раскрученный фильм! Блокбастер, так сказать. - И что же? Фильм "Чапаев", между прочим, по нашим сегодняшним представленьям тоже блокбастер. Но классикой он от этого не перестал быть... - Всё зудишь, подтыкаешь меня в бок, не соглашаешься ни с чем, лишь бы поспорить. - Для твоего же блага, брат! И вообще, тебе дали работу - делай её. Ты за это зарплату получаешь. А свои люблю-не люблю оставь для чего-нибудь другого... - Заткнись! - Вот ты как со мн... - Свободен! Отключаю!) Я всё-таки нарисовал этот чёртов плакат и отнёс его в кинотеатр. Венька, столяр и по совместительству разнорабочий, был, конечно, пьян, и мне пришлось в гордом одиночестве крепить это произведение рекламно-информационного искусства на афишную тумбу. Занятие не из приятных, если учесть, что ей в обед сто лет: сделанная из цемента первых пятилеток, тумба грозила вот-вот рассыпаться, из неё давным-давно повыпадала половина крюков, на которых крепятся рамы с плакатами, но директор кинотеатра ни за что не соглашался на месте этого чуда поставить легкую алюминиевую конструкцию. Он считал, что тумба придаёт его заведению колорит благородной старины. Во всём городе она осталась одна-единственная. - Отлично! Я оглянулся. Сам господин директор Николай Васильевич Дроздов приветливо улыбался мне: - Отлично! Классная работа... - Халтура, - сказал я. - И вы это прекрасно знаете. - А что ты считаешь настоящей работой? - То, что делаю для души. А это - заработок. Чтобы было на что жить. - Но мне кажется: ты на своём месте, и у тебя всё получается - ярко, броско, со смыслом. До тебя ни один оформитель не умел так делать... - Всё равно - халтура! - Ну, хорошо. А не жалко тебе тратить на неё своё время? - Жалко. Но кто меня кормить будет? И кто купит кисти, краски, холсты для настоящей работы? - Что, совсем без удовольствия делаешь плакаты? Но ведь это ж ненормально: каждый день заниматься тем, что не любишь... - Тогда у нас полстраны ненормальных. И вы тоже ненормальный. Потому что в детстве наверняка мечтали о том, что ваша жизнь сложится романтично, героично, духовно богато, и ни в чем не будете себе отказывать, и не будет вам мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Так вас, кажется, учил ваш классик Николай Островский? А на самом деле всё оказалось не столь лучезарным и прекрасным. И вам пришлось кого-то отпихивать локтями, и врать, и льстить, чтобы выбиться хоть и в маленького, но начальника. Николай Васильевич перестал улыбаться, и в его круглых голубых глазах блеснули холодные льдинки. - А став начальником, вы влезли в назначенную вам раковину, и до того в ней удобно и приятно, что вы уже и не хотите перебраться из неё в другую, - продолжал я. - Вам не нужно ни другое пространство, ни другое жизненное измерение. И вы тоже каждый день занимаетесь тем, что по большому счёту не любите. Просто добросовестно делаете то, за что платят деньги... - Если бы мне не нравилось, как ты работаешь, я тебя сию же минуту выставил вон, - сказал Николай Васильевич. - Слишком дерзкий! - И совсем я не дерзкий. Говорю то, что думаю. Только и всего. - Договоришься когда-нибудь! -Николай Васильевич посуровел. - А я ещё гадаю, с чего это вдруг милиция тебя разыскивает. Наверное, где-то язычок вовремя не прикусил, надерзил или натворил каких-то дел... - Какая милиция? - Следовательница какая-то звонила, говорит, что у тебя дома телефон не отвечает. Велела срочно к ней явиться. Сказала, что ты знаешь, по какому поводу. Вляпался в какую-то историю, что ли? - Да ещё в какую! - я специально состроил трагическую мину, желая раззадорить любопытство Николая Васильевича. - Просто жуткая история... Николай Васильевич вздрогнул. Он был тихим домашним человеком, никогда не ссорился с соседями, никто ни разу не видел его пьяным, да и вообще он напился в первый и последний раз на выпускном институтском вечере и тогда же, говорят, подрался из-за смазливой девчонки. А она, как ни странно, совсем не оценила его геройства и уехала с соперником. - Просто жуткая история... До сих пор не пойму, как это случилось... - Надеюсь, ничего криминального? - А как вы думаете, кража - это криминал? Николай Васильевич побледнел, покраснел, снова побледнел и судорожно задышал, соображая, что мне ответить. Он решил, что меня поймали на воровстве. - Обокрали меня, Николай Васильевич, - сказал я. - Я думал, что воровать у меня нечего, но оказался не прав: в доме всегда можно найти, что вынести. - И ты молчал? Скромник! У Лены - кассирши карманник вытащил кошелек с десятью рублями, и то она попросила оказать ей материальную помощь. А у тебя квартиру очистили! Почему ничего не сказал? - А вот такой я скрытный... - Что украли-то? - Это уже неважно. Что упало, то пропало. Жалею только картины. А всё остальное - дело наживное... - Может, воров нашли. Иди скорее позвони этой следовательнице... Николай Васильевич проводил меня сочувственным взглядом, но следом не пошёл. Скорее всего, боялся опять услышать от меня какие-нибудь гадости. Он выносил их покорно, и вовсе не потому, что исповедовал христианское смирение или был поклонником идеи непротивления злу. Просто он меня боялся. Когда я только-только устроился сюда, то по наущению вечно хмельного Веньки по винтовой лестнице забрался на чердак, который был разгорожен на несколько клетушек. Как сказал разнорабочий, в одной из них, второй справа, прежний художник-оформитель держал картон, листы оргалита, рамы, свёртки холстов, а также запасы масляной краски. "Но если крыс боишься, лучше туда не ходи, - ухмыльнулся Венька. - Их там, что селедок в бочке..." В крысах я, конечно, ничего не понимаю, но это заявление меня удивило: они ведь не голуби или воробьи, чтобы селиться на такой верхотуре. Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Вот у меня в квартире как-то завелась мышь. На пятом этаже! И что я только не делал: ставил мышеловку, сыпал отравленное зерно, клал в блюдечко с молоком зоокумарин, - эта хитрая длиннохвостая бестия ни на что не купилась, пока я не попросил Юру принести из театра вечно голодного кота Гриньку. И тот подкараулил незваную квартирантку в первую же ночь. Забравшись на чердак, я издали услышал, что в нужной мне клетушке что-то шуршало, дребезжало, позвякивало. Если это были крысы, то наверняка гигантские, и к тому же умеющие вздыхать, бормотать, охать и ахать. Заинтригованный, я осторожно приоткрыл дверь и остолбенел. Лицом ко мне стоял сам Николай Васильевич. Обычно аккуратная его причёска была всклокочена. Хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, он уставился широко раскрытыми глазами в потолок и стонал, будто страдал невыносимой зубной болью. При этом Николай Васильевич крепко держался за нечто похожее на букву "Г", прижавшееся к низу его живота. Я не сразу разглядел длинные светлые волосы, а также цветную в ярких маках юбку, задранную на спину: буквой "Г", оказывается, стояла кассирша Нина. От этой парочки исходил тяжелый, приторно-сладкий запах пота, духов, лавандового мыла, кислого вина и чего-то острого, напоминающего смесь лука, селёдки и протухшего кальмара. Открывшаяся картина показалась мне настолько непотребной, что я не сдержался и громко охнул. Николай Васильевич оторвал взгляд от потолка и перевел его на меня. Нина вздрогнула, но и не подумала оторваться от своего партнёра, напротив - ещё энергичнее задвигала бедрами, чтобы через секунду-другую выдавить из себя тихий, умильный звук, стремительно переходящий в мощный рык львицы. Я прикрыл дверцу и, поднимая тучи пыли, скатился по винтовой лестнице на площадку перед киноаппаратной. Там уже сидел на корточках ухмыляющийся Венька. - Что, нашёл картон? - спросил он. - Разве ж это картон? - небрежно ответил я. - Одно недоразумение... - Правда? - Венька растерянно хмыкнул. - И ты ничего и никого там больше не видел? - Крыс, которыми ты меня пугал, там точно не наблюдается, - заверил я его. - И вообще, скажи честно: ты в этой кладовочке случаем не пасёшься помаленьку? Что-то никаких таких запасов я там не обнаружил. Зато ты почему-то каждый день под шофе... - Обижаешь, - буркнул Венька. - Чтоб я ... Унёс? Да ни в жизнь! Век воли не видать! Венька поднялся и, всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель, с гордо поднятой головой затопал вниз. А я юркнул в аппаратную, и сделал это вовремя: по винтовой лестнице, шурша цветастой юбкой, спускалась Нина, а следом за ней сопел и пыхтел сам господин директор. В тот день я постарался не попадаться Николаю Васильевичу на глаза. Увидеть такое - это, ей-Богу, не для слабонервных и впечатлительных натур. Я понимал, что то, чем занималась эта парочка, - вполне нормально, может быть, даже изумительно и прекрасно, но - только для них двоих, а никак не для случайного свидетеля, которому со стороны вся картина представилась как грубое и пошлое совокупление. Есть вещи, которые абсолютно не рассчитаны на присутствие соглядатая. Но на то он и соглядатай, чтобы объявляться незаметно и как бы даже незримо. Однако шапки-невидимки у меня не было, и мне ничего не оставалось иного, как на следующий день объясниться с Николаем Васильевичем. - Вы не могли бы распорядиться насчёт врезки замка в мой чуланчик? - спросил я. - А то пошёл вчера туда и чуть до смерти не перепугал какую-то любвеобильную парочку... - Замок? Он там есть, - директор похлопал по карманам своего пиджака. - Куда же подевался ключ? - и вдруг его щёки порозовели: он понял, что выдаёт себя. - Надо у завхоза спросить... А что, ты говоришь, за парочка там была? - Это совершенно неважно, - сказал я. - Не думаю, что ситуацию стоит обсуждать. - Ты уверен? - Я уверен в том, что ключ от кладовки должен быть у меня, вот и всё... Николай Васильевич понял, что никому ничего я не расскажу, но это, впрочем, не означало, что от такого права я отказывался навсегда. И потому он покорно выносил все мои выкрутасы, не требовал, чтобы я сидел на работе от звонка до звонка и старался не реагировать на моё ёрничанье. Кассирша Нина, от природы глуповатая, попробовала было выяснить со мной отношения и поплакаться на свою одинокую, неприкаянную судьбу, но я резко оборвал её: "Ничем помочь не могу, вы не в моём вкусе..." Говорят, что она сменила за полдня дюжину носовых платков, пока к ней не зашёл Николай Васильевич. Видимо, он сумел её успокоить. Недаром среди работников городской киносети Николай Васильевич слыл вдумчивым, заботливым и тактичным руководителем, для которого кинотеатр стал вторым домом. В таком случае появление в нём как бы второй жены вполне оправдано, не так ли? - Серёжа! Вам уже три раза звонили из милиции! - окликнула меня Нина. Из кассирш она недавно была переведена на место секретарши, которая ушла в декретный отпуск. - Вот номер, я записала... А чего они вас разыскивают? Что-то случилось? - Ага, - я попытался удалить с лица остатки легкомыслия и придать ему максимальную серьёзность. - Как же им меня не разыскивать? Я вчера в одиночку ликвидировал группу бандитов. Только так их раскидал! Теперь вот к награде, видно, представляют... - Ах! - Нина села на стул и простодушно спросила: Значит, вы занимаетесь карате? А я ничего не знала... - Дорогая, вы обо мне многого ещё не знаете, - успокоил я Нину. - Но есть надежда, что когда-нибудь узнаете: всё тайное становится явным... Простоватая Нина намёк поняла и, зардевшись, потупила глазки. А я, сохраняя на лице серьёзность, снял трубку и набрал номер телефона Риммы Петровны. - Здравствуйте! - сказала она. - Вы не могли бы приехать к нам прямо сейчас? Открылись кое-какие новые обстоятельства вашего дела. - Это срочно? - Понимаете, я хочу уйти в отпуск, - сказала Римма Петровна. - Нежелательно, чтобы такое пустяковое дело, как ваше, осталось в подвешенном состоянии... - О, оно уже пустяковое! - съехидничал я. - А помнится, было в разряде неперспективных. - Когда вы приедете? - Римма Петровна явно не желала пускаться со мной в дискуссии. - Ждите! ( В отпуск она, видите ли, собралась. А я вообще не знаю, что это такое. Мне неинтересно бесцельное времяпрепровождение, лежанье на пляже или купанье до одуренья, и я просто не понимаю, как можно убивать время на сиденье с пивом в уличном кафе под зонтиком, и на чтенье детективов, и на пикники с шашлыками, вином и глупенькими девочками - в общем, вся эта ерунда совершенно не привлекала меня и, более того, я от неё уставал ещё больше. Зато меня никогда не угнетала работа. Пожалуй, только она даёт истинное наслаждение и самое большое удовольствие. И если даже она меня выматывала, ничего не получалось, всё выходило хуже некуда, - это только раззадоривало, как пылкого любовника раззадоривает кокетка, вечно ускользающая из его объятий. Но большинству людей отпуск необходим хотя бы затем, чтобы на время забыть о своём способе зарабатывания денег, ибо он выматывает слишком много сил и навряд ли является смыслом всей жизни). Из записок Марии Платоновны. ... в глазах потемнело, запорхали золотые мотыльки, черными точками заплясала мошкара. - Ох, сумасшедшая! От тычка в грудь я открыла глаза. Передо мной стояла женщина и сверлила меня глазами: - Бежишь, как угорелая! Ты что, ослепла? На людей натыкаешься! Если сумасшедшая, то надо дома сидеть, а не по улицам носиться... - Простите... Я... я... Но что я могла объяснить? Да и поняла бы она, что у кого-то бывает что-то вроде коротких обмороков? Идёшь-идёшь, всё нормально и вдруг наваливается непонятная тяжесть, в глазах темно, света белого не видишь, но на ногах всё-таки держишься, не падаешь. - Никакая вы не сумасшедшая, - объяснила мне врач, к которой я пришла на приём. - С вами всё в порядке. Вам нужен покой, нормальное питанье. У вас переутомленье. Возьмите отпуск, отдохните... Ага, легко сказать: возьмите отпуск! За душой ни копейки лишней, а в запасе - хоть бы килограмм крупы был, какое уж тут усиленное питанье? Случайно я узнала, что ведётся организованный набор рабочих в Запорожскую область. Климат там хороший, много солнца, фрукты разные растут. Ну, и что бы не поехать на эту станцию Пологи, в какую-то МП-402? Тем более, что срок договора на стройке у меня уже закончился - значит, я птичка вольная. Не буду описывать всех своих сомнений и мучительных раздумий, связанных с мамой и Надечкой. Они ждали меня, маме очень хотелось, чтобы мы все жили вместе. Но я выслала им очередной перевод, оставив себе самую малость, и вскоре уже высаживалась на станции Пологи. МП-402 - это название мостопоезда. Мои попутчики пошли к его начальству требовать аванс. У меня за душой тоже не было ни гроша, но я почему-то застеснялась начинать работу с выпрашивания денег. Вместо этого пошла на берег реки, нашла глубокую копанку с чистой, прогретой солнцем водой и вымылась с дороги, перестирала заплатанное бельё и платья. После этого я села на зелёную траву, достала из сумки кусок батона - это был мой ужин. В кармане оставалось всего шестьдесят копеек. Как жить? Не знаю. И тут меня окликнула молодая женщина: - Вы вербованная? Ой, как я жалею вас, бедных... Не от добра люди живут на колёсах... Не побрезгуйте, вот хлеб от обеда остался... Он чистый... - Спасибо, я сыта... - Да не стесняйтесь! Я ведь от всего сердца... А вот тут, в баночке, немного кильки осталось... Мы ведь тоже не ахти как богато тут живём, но привыкли друг с другом делиться. Я принесла это скромное угощение в барак, где нас поселили, раздобыла кипятка и впервые за долгую дорогу сытно поужинала. Попала я в бригаду, которая славилась своим лентяйством. Утром многие девчата обычно опаздывали. Вовремя пришедшие сидели и ждали их. От нечего делать разговоры разговаривали. - Ой, девки, какой я сон видела-а! - нараспев начинала хвалиться Муха. Вообще-то, её настоящее имя Маруся. А Муха - это её прозвище. Рослая, крупного телосложения, она не могла спокойно усидеть на одном месте ни минуты - всё ей куда-то надо нестись, кого- то подзадоривать, а если чем недовольна, то так начнёт жужжать, что не обрадуешься. - Уж так он меня целовал, так целовал, девки, что я сама не своя сделалась, - рассказывает Муха свой сон. - Ну я и решила глаза-то раскрыть, чтобы получше разглядеть, сами знаете, что... Раскрыла глаза и ничего не пойму: только что парень меня обнимал, куда ж он делся-то? Вот, девки, сон так сон! - Ну, Муха, что твой сон, вот я видела, - подхватывается другая наша товарка. И пошло! Смех, визг, шутки-прибаутки. А время-то идёт. Вдруг, как солома от поднесенной спички, вспыхивает ссора, быстро перерастая в драку: две девушки, чего-то не поделив, вцепились друг другу в косы, катаются по траве клубком. Все вскакивают, разнимают их, совестят. Разлохмаченные драчуньи, отряхиваясь, ещё некоторое время кидают одна на другую косяка, но мало-помалу их пыл угасает, и вот они уже кидаются друг другу в объятия, хохочут и целуются. Ну, чисто дети! Уже солнце высоко поднялось, а мы к работе всё не приступим. В диковинку мне это было. - Дуся, а сколько вы тут зарабатываете? - спросила я нашу бригадиршу. - Фи, - скривилась она. - Всё равно ничего не заработаешь. Срок договора окончится - поедем в другое место, где нормально платят. А тут плата: ноль от палочки... Меня спасала швейная машинка. Хозяйка, у которой я квартировалась, похвалилась соседкам: мол, пустила на постой такую рукодельницу, всё умеет шить! Это, конечно, не совсем правда, скорее - недобросовестная реклама, но кое-что я действительно начала шить на заказ. Так и не просила аванса. Заказчицы платили мне хлебом, молоком, яйцами, картофелем - у кого что было, и я, слава Богу, была сыта. Вместе с хозяйкой я ходила на кукурузное поле. После уборки на него запустили пастись коров. Там можно было найти затерявшиеся в траве початки. Их разрешали собирать: не пропадать же добру. Между прочим, за раз мы приносили килограммов пять кукурузных зерён. Так что на зиму я припасла их почти целый мешок - вот тебе и суп, и каша, и малай. Малай - это кукурузные лепёшки, которые пекут в духовке. Их можно печь и с начинкой, и без начинки. Вкусно! Неподалеку от меня, на другой квартире жили девушки с моего набора - Зина и Надя. Бедные, как они голодали! Аванс выписали, распорядились им по=холостяцки: купили каких-то нарядов, раз-два наелись всякими вкусностями досыта, а потом - зубы на полку. Я им рассказала, что в воскресенье хожу с хозяйкой на кукурузное поле или в лес - собираем калину, плоды дикой яблони, поздние грибы. Зина с Надей, однако, носами закрутили: - Что, мы разве куркулихи какие-то, чтобы эту кукурузу мешками хомячить? Да и не понимаем ничего в грибах-ягодах, ещё отравимся! - Девчонки, айда с нами в лес, - предлагаю им. - Мы с хозяйкой собрались чагу на зиму заготовить. Вместо чая будем её заваривать и пить. Знаете, как полезно! - Вот ещё! Нам к танцам надо готовиться. А то так и останемся в старых девах, никому не нужные... - Девчонки, а вы что, серьёзно думаете, будто парни женятся на попрыгуньях с танцплощадки? Они таких малость поматросят, потом бросят... - Только не нас! - гордо подбоченилась Зина. - Мы - девушки честные... - Вот что я вам скажу, девчата. Кончайте вы такую жизнь! В жёны берут надёжных, самостоятельных, хозяйственных девушек, а не таких, которые только для развлечения годны... - Ну, у тебя какие-то старорежимные взгляды! - возмутилась Надя. - И чем ты только парней привлекаешь? Они вокруг тебя так и вьются! Что правда, то правда. Ни на какие танцы-шманцы-обжиманцы я не ходила, а парни почему-то то и дело шутили со мной, заводили какие-нибудь разговоры, звали на вечеринки. Но у меня ни к кому сердце не лежало. - А вот вы, девушки, и задумайтесь, почему так происходит, - посоветовала я девчатам. - Может, в моих словах есть резон. И вообще, не пойдёте ли вы в мою бригаду? - В какую бригаду? Твою? Что-то ничего мы не слышали о такой! - А мне начальник участка предложил подобрать девчат, таких, что не лодырничают, а работать умеют, - сказала я. - Пообещал, что в бригаде будет пополнение из новеньких девушек. Они из Ярославской области приедут. Зина с Надей согласились. Неплохие, в общем-то, девушки, они и сами уже понимали: из прежней бригады надо уходить, ничего путного у Дуси не получалось, и сама бригадирша не любила работать, и других не заставляла трудиться. У нас девчата подобрались толковые, самостоятельные. Месяц мы упирались на самых трудных работах, но зато и получили хорошо. А Дусина бригада по-прежнему выпрашивала у начальства аванс, да только в бухгалтерии им показали ведомости: глядите, мол, у вас задолженность немалая, когда её отрабатывать намереваетесь? - Подлиза! Самозванка! - кричала мне оскорблённая Дуся. - Ишь, какая стахановка выискалась! Да вы потому и зарабатываете много, что задницу начальству лижете! Я с Дусей не связывалась. Она прекрасно видела: мы с девчатами разбирали кладки мостовых быков с утра до ночи. И не хуже меня понимала, что надо как можно скорее разобрать разрушенные мосты, чтобы на их месте поставить новые. Наступили заморозки. Нам позарез нужны были кувалды и крепкие клинья. Отправилась я к мастеру: - Семён Петрович, как звать-величать нашего заведующего складом? Хочу у него нормальных кувалд попросить... - Геббельс, - ответил мастер, улыбаясь краешками губ. - Что? - Ну, если не расслышала, то вон у ребят спроси, как его звать, - хохотнул мастер. - Эй, Коля, как завскладом звать? Да громче говори! - А что, она не верит? - откликнулся Коля-каменщик. - Говорят тебе: Геббельс! - Да ну вас! Пришла на склад, нашла заведующего: - Здравствуйте! Извините, не знаю, как вас по имени- отчеству... - Геббельс, - с лёгким вызовом представился ещё не старый мужчина. - Вам ведь именно так меня отрекомендовали? Глянула я на него и удивилась: сухопарый, лицо удлиненное, острый нос с горбинкой - точно, на Геббельса похож! - Простите, я вас серьёзно спрашиваю, как ваше имя-отчество, - продолжаю настаивать. - Как вам не стыдно откликаться на это дурацкое прозвище! Вы ведь фронтовик, русский... - Ну, если серьёзно, то по паспорту я Николай Иванович, - сказал завскладом. - Поначалу мне было обидно за такое прозвище, но потом смирился. Как гляну в зеркало, и сам вижу: вылитый Геббельс, ядри его мать за ногу! На каждый роток, как говорится, не накинешь платок... - Николай Иванович, у вас есть большие кувалды и клинья? - спросила я. Вижу: ему приятно, что называю его полным именем- отчеством - лицо так и осветилось улыбкой, глаза потеплели. - Пойдём, посмотрим... Он показал мне запас кувалд и клиньев. Они оказались маловатыми. - О, нет! Дядя Коля, моей бригаде нужны увесистые кувалды. Эти, что вы мне показали, всё равно что молоточки. Такой кувалдой только руки намучишь, а клин в мёрзлую землю так и не вобьёшь... - Не продолжай, Наташенька. Я всё понял! Завтра поеду в кузницу - дам заказ. С новым инструментом дело у нас пошло лучше. Хотя девушки поначалу бунтовали: - Да ты что, Наташа! Такую кувалду надо вдвоём поднимать! - А клинья-то, клинья! Какие огромные! Нипочём такие не забить! Ну что ж, скинула я с себя ватник, размахнулась восьмикилограммовой кувалдой и с одного удара загнала малый клин в грунт, поза ним - большой клин. Девушки видят: трещина сделалась достаточно большой, чтобы вставить в неё ещё один клин и жахнуть по нему. И вот уже покатилась с откоса первая глыба! - Отлично! - захлопала в ладоши Зина. - Давай и я попробую! Раз-два - взяли! - она шутливо скомандовала самой себе, поднимая кувалду вверх и опуская её на клин. - Оп-ля! Да нам никакой мороз не страшен, девчонки! Знаете, как хорошо разогреваешься! Ну, гоп! Ещё - гоп! Тут и другие девчата навалились. Мы скорёхонько добрались до сухой кладки бутового камня, а там дел-то - раз плюнуть: только знай себе долби ломом, одни кладут куски бута на носилки и тачки, другие их увозят и уносят, третьи очищают и укладывают штабелями. За два дня мы разобрали устой до подошвы. За работой и не заметили, как подошёл начальник участка. -Молодцы, девчата! - сказал он. - Завтра можно посылать плотников, пусть опалубку ставят. Нам этот мост во что бы то ни стало надо сдать к новому году. - Если б все, как мы работали, то ещё бы раньше сдали! - самодовольно улыбаясь, заметила Надя. - Вон, бригада Шкурина от нас как отстаёт! А ведь - мужчины, силачи-усачи... - А что, если я поставлю вашу бригаду на их место? - спросил начальник участка. - Осилите заданье, девчата? Смотрю: девушки замялись, несмело зашушукались. Наконец, Зина похлопала по голенищу своего дырявого сапога, ухватила Машу за рукав пальто-обдергайки: - Смотрите, Александр Иванович, в чём мы работаем. Полубосые, полуодетые, ни у кого теплой одежды нет... - Понял! - начальник участка поднял руки вверх. - Сдаюсь! Плохо мы о вас заботимся - это факт. Договоримся так: завтра к вам приедет автолавка с продуктами - наберёте, кто что хочет, можно в кредит, под запись. А Геббельсу я велю изыскать для вашей бригады спецодежду... - Александр Иванович! - не выдержала я. - Почему вы всем дурной пример подаёте? Дядя Коля никакой не Геббельс, он всю Германию прошёл, и этих геббельсов, знаете, сколько уничтожил! Зачем вы его унижаете такой кличкой? - Ну, как все, так и я... - А вы подайте всем пример: называйте его по имени-отчеству! - попросила я. - Человек и без того страдает из-за своей схожести с этим фашистом. - А я думал, что он к этому прозвищу, как к шутке относится... Не обижается... - Шутка затянулась, - поддержала меня Зина. - Кому охота, чтоб его таким зверским именем кликали? Александр Иванович своё слово сдержал: девчата получили хорошие продуктовые наборы, а вскоре - и телогрейки, ватные брюки, валенки. А дяди Колино прозвище мало-помалу забылось. Это уж начальник участка постарался: провёл, так сказать, разъяснительную работу, что заслуженного человека нехорошо даже в шутку Геббельсом звать. Но вот что я вам скажу: привилегии в виде ватников-валенок моим девчонкам пришлось отрабатывать так, что за день с каждой из них по сто потов сходило. Помню, всю смену разбирали западный устой. Только закончили работу, как вертушка подвезла балласт. - Девчата! - жизнерадостно окликнул нас Александр Иванович. - Балласт надо срочно разгрузить. Мужчины пойдут разгружать вагон цемента. Задержка вертушки будет дорого стоить, ведь мостопоезду придётся платить штраф. Ну, не подкачаете, девчата? - Целый день, как лошади, пахали, - завозмущались девушки. - Руки болят, сил никаких! Пусть мужчины вкалывают... Милые, милые женщины! На вас пол-России, если не больше, держится! Вы наравне с мужчинами, а то и впереди их шли в этих неимоверно трудных "маршах пятилеток", и взваливали на свои натруженные плечи всё, что только можно было взвалить. Наверное, ни в одной другой стране мира не увидишь на дорогах женщин в желтых куртках, которые, раскорячившись, ловко орудуют ломами и лопатами, зарабатывая себе грыжи, остеохондрозы, особые женские болячки. Ну, что ж нам оставалось делать, если наши мужчины полегли на полях войны, вернулись с них без рук, без ног, пошли по этапу в лагеря ГУЛАГа? Мы не роптали, мы их заменяли на великих и малых стройках - как могли, как умели, как получалось: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик..." Что мне оставалось делать, когда видела посеревшие, уставшие лица своих девчат? Скомандовать, прикрикнуть, закусить удила, заорать? Нет, я поднимала их настроение песней: - Идём, идём, весёлые подруги... Её всегда подхватывала веселая Зина. А уж за нами обеими двигались остальные: - Идём, идём, веселые подруги... Зарабатывали мы неплохо, грех жаловаться. Я каждый месяц посылала маме кругленькую сумму. Да и другие девчата поддерживали своих близких. Наш успех не радовал только Дусю. Она взяла моду ближе к вечеру рыскать по насыпи и кричать оттуда: - Ты продаешься за деньги! Вот подожди, я тебя подкараулю, когда будешь идти домой одна! Мои девчата обступали меня и кричали ей в ответ: - Нако-ся, выкуси! Не дадим Наталью в обиду! - У, продажные твари! - ярилась Дуся. - Глядите, что с ней будет! Она показывала нам внушительный осколок крупнокалиберного снаряда - он был похож на тесак. - Вот тебе - голова с плеч! - показывала Дуся. - В тюрьму сяду, но тебя, сучку, урою! Я не показывала вида, что мне страшно. Напротив, смеялась в ответ. Но у самой кошки на душе скреблись. А тут ещё Дуся на всю стройку стала кричать, что я будто бы состою в очень близких отношениях с мастером Семеном Петровичем. Он и в самом деле однажды сказал мне: - Наташа, останься после работы, вместе закроем наряды... А как остались мы вдвоём, Семен Петрович напрямую спросил: - Почему ты до сих пор одинокая? - Не одинокая я. У меня есть мать, дочка растёт... - А мужа почему не найдёшь себе? - Хорошего никто не выбросит, а плохого сама не хочу... - Выходи за меня, - мастер положил руку мне на плечо, притиснул. - Не нравлюсь, что ли? - Да вы что, Семен Петрович? У вас жена уже есть. Куда ж вы её денете? Или поступите, как в частушке поётся: "Если хочешь вновь жениться, поезжай на станцию, - сдай жену свою в багаж, потеряй квитанцию..." - Не люблю я её... Домой, веришь ли, идти неохота. Неряшливая, злая она... А вот ты мне нравишься! - А когда вы женились, куда ж смотрели? - Так молодой был, глупый. Да и она держала марку, старалась... - А вы стараетесь? Вот придите домой и гляньте на себя в зеркало: щетина, дня три не брились, зубы прокурены, руки будто в саже... - Ну-ну, барыня какая! - И вообще, как можно хаять женщину, какая бы она ни была, если эта женщина отдала вам и тело своё, и душу? Непорядочно это! - А ты мне мораль не читай... - Мораль вам пусть на партбюро читают, а я говорю то, что думаю. Давайте наряды закрывать! А то скоро совсем стемнеет... Но Семён Петрович не терялся: вокруг было много незамужних женщин, и он предложил свою любовь симпатичной, пышнотелой, бывалой бабёнке Нюре. Та не растерялась - тотчас за него ухватилась. И прежде Нюра не отличалась усердием да трудолюбием, а тут и вовсе обнаглела. Девчата пыхтят, упираются, а она сидит и улыбается. - Нюрка, тебе что, особое приглашение требуется? - Хватит сидеть! Берись за тачку или насыпай щебенку... - Не устала отдыхать, Нюра? - А что мне не сидеть? - отмахивалась Нюра. - Мой муж - мастер. Он сделает так, что я наравне с вами получу. - Напрасны твои мечты, - возразила я. - В нашей стране закон "Кто не работает, тот не ест" никто ещё не отменял... - Ой, какая ты вся из себя праведная, Наташенька, - улыбнулась она. - Крылышки у тебя за спинкой ещё не прорезались? А то б чисто ангел была... Ничего-то Нюра обо мне не знала. Ах, любовь, она меня так манила, и пугала, и хотелось мне, чтобы не только в работе да общественных делах состоял смысл жизни, и чтобы у меня тоже был мужчина - желанный, и такое я в мечтах своих представляла - грех! Если бы Семён Петрович был чуть поласковей да внимательней, я бы, наверное, согласилась жить с ним. Но он самодовольно думал о себе: вот, мол, я такой мужчина, видный, солидный, так-о-ой, а эта пигалица - то есть я - ещё и выкомаривается, нос воротит. Да ты б слово доброе сказал, в глаза бы мне проникновенно глянул, цветок с обочины дороги сорвал и мне поднёс, да я бы... да, я, наверно, круглая дура! И ещё мне вредит этот тихий внутренний голос. " Не торопись, - внушает он мне. - Ты ещё успеешь пожить, как все. Куда торопишься-то?" И я не торопилась. Вы когда-нибудь видели стремительно летящую стрекозу? Несётся она по воздуху, несётся, сверкает пластмассовыми своими крылышками - и вдруг повиснет на одном месте, ни туда - ни сюда, никуда уже не торопится. Вот я сама себе такую стрекозу напоминала. Что касается Нюры, то её муж и вправду делал ей приписки. Я, конечно, возмутилась: - Семен Петрович, почему вы в наряде написали нам двенадцать кубометров бутового камня? По моим расчетам выходит пятнадцать. Кому вы приписали три кубометра? - Что ты разнервничалась? - Семен Петрович укоризненно покачал головой. - Твои девчата и так хорошо зарабатывают, а у некоторых еле-еле по девяносто копеек в день выходит... - Я эти наряды не подпишу, - сказала я. - Хватит лодырей поважать, и вашу Нюру в том числе! Тут распахнулась дверь. Вбежал бригадир Шкурин и с ходу закричал: - Семён, ты что делаешь? - он размахивал листами нарядов. - Я снова недосчитался четырёх кубометров! - Не надо быть такими эгоистами, - раздраженно ответил мастер. - Что вы всё себе да себе хапаете? Забыли о пролетарской солидарности: один за всех, все за одного... - Это солидарность мушкетёров, - парировал Шкурин. - А у нас, у рабочих, свой лозунг: сколько заработаем, столько и получим! - Мелкобуржуазный пережиток... - Ничего не пережиток! - закричал Шкурин. - Всё! Я иду к начальнику мостопоезда! Надоела мне эта обираловка! Вместе с ним к начальству и я пошла. Нам пообещали приструнить Семена Петровича и наряды исправить. А когда я проходила мимо кабинета политрука, дверь вдруг открылась, и политрук поманил меня пальцем: - Зайди ко мне, красавица! - Что такое? - Ты знаешь, что за девчата в твоей бригаде работают? - Конечно, знаю. Нормальные девчата! - А ты знаешь, что некоторые из них имеют по три и более фамилий? - Как это? Три фамилии! У каждой - своя, одна-единственная! - А, значит, ничего не знаешь, - политрук передёрнул плечами. - Тут бумага пришла... У одной из твоих девчонок мать нашлась. Фамилии у них разные. Может конфуз получиться... Он рассказал мне, что многие девчата, работавшие в моей бригаде, в войну остались без родителей. Дети скитались по развалинам домов, подвалам, сбивались в "коммуны", но милиция их вылавливала и отправляла в детские дома и интернаты. Ребята оттуда снова сбегали, возвращались в родные места с надеждой увидеть в живых кого-то из близких. Когда снова попадали в детский дом, то нередко выдумывали себе другие фамилии. Так, по мере побегов и приводов обратно, менялись их фамилии, возраст, данные о родителях. А некоторые попадались на мелких кражах: хотелось есть - вот и воровали чужие вещи, вытаскивали у людей продуктовые карточки, залезали в огороды и сады. Не желая позорить свои настоящие фамилии, они называли в суде вымышленные - с ними и выходили потом на волю. Я пообещала, что поговорю с девушкой, у которой нашлась мать. Это была Надя, которая, кстати, вот-вот должна была выйти замуж за монтажника Николая - значит, фамилия у неё опять будет новая, но на этот раз всё вполне объяснимо. А вот если она подпишет матери письмо своим нынешним именем, та будет в шоке: зачем дочь скрывалась, за что в лагере сидела, почему на стройку завербовалась, что нат... (Несколько страниц рукописи вырвано из тетради. Видимо, бабушка не хотела, чтобы даже её родные люди что-то такое о ней узнали. Или - не о ней?). ...тоже была в лагере, в Германии, - спокойно ответила я. - Война разбросала людей по Земле как ураган... - А нас судили за побег из детдома, - сказала Надя. - Отца убили на фронте, а мама, как я думала, погибла в бомбёжку... Мы, дети, скитались по подвалам, там я и с Зиной познакомилась - она мне как сестра. Нас поймали, сдали в детдом. А что в нём хорошего? Жили впроголодь, воспитатели строгие: лишнего шагу без их разрешения не сделаешь... Убегали мы из детдома, нас ловили и снова в него возвращали. А потом директору надоело с нами нянчиться, он и завёл на нас уголовное дело - так мы с Зинкой в лагере оказались... - Не ты виновата - это война наши души вымотала, искорежила судьбы, - я старалась внушить Наде, что у неё всё ещё впереди и чего она стоит сама по себе - это дальнейшая жизнь покажет. - А вот Николаю обязательно расскажи и о детдоме, и о лагере - это он должен не от посторонних людей услышать, а от тебя самой. И матери напиши всю правду. От близких людей у тебя не должно быть тайн. - Это у скульптурных баб никаких тайн нет: стоит нагая - всяк может оглядеть со всех сторон, огладить, пощупать, а я ведь живая, и у меня в душе не только ангелы поют, - печально откликнулась Надя. - В лагере всякого насмотрелась... - То, чего насмотрелась, - забудь. Считай, что начинаешь с Николаем новую жизнь, будто до этого ничего и не было. Надя успокоилась. Вскоре наши бригады, объединившись, сыграли их свадьбу. Николай пригласил на неё и хозяйку, у которой снимал комнату. Она, между прочим, имела на него свои виды: Николай неплохо зарабатывал, мужиком был самостоятельным и непьющим, а у хозяйки - шестнадцатилетняя дочь Галя, невеста, в общем. Вот эта Галя частенько и приходила на стройку то с пирожками, то с парным молоком, то ещё с чем-нибудь: матушка посылала её к квартиранту специально, чтобы тот на других девиц не заглядывался. Да только Галя ему не нравилась, с ней и поговорить-то было не о чем: в школе она только зря юбку просиживала, ничем не интересовалась, день-деньской спала, а если не спала, то лузгала на лавочке семечки. - Горько! - взвизгнула хозяйка. - Ой, горько! И так стукнула своей рюмкой о Надину рюмку, что только осколки посыпались. Все сразу примолкли и, как зачарованные, глядели на невесту, которая так растерялась, что застыла, не в силах опустить руку с выщербленной рюмкой. - Это как же получилось? - хозяйка изобразила на лице печаль и скорбно вздохнула: Ой, плохая примета! Не будут молодые вместе жить, разобьётся их семейное счастье... Я, конечно, догадалась, почему хозяйка так поступила. - Неправда! Посуду на счастье бьют! - воскликнула я и, засмеявшись, бросила свою рюмку на пол. - На каждой пирушке бывают разбитые кружки... Хозяйка фыркнула и выскочила из-за стола. Но на неё уже никто не обращал внимания. Разошлись мы со свадьбы поздно, часа в два ночи. Может, и ещё бы повеселились, но утром нас ждала работа. Только я собралась нырнуть под одеяло, как вдруг услышала стук в окно. - Кто там? - Наташа, открой. Это я... - Надя? Что случилось? Оказывается, она рассказала Николаю, что попала в заключение. Тот психанул, стал кричать, что тот, кто побывал в лагере, - это уже не человек. " Ты обманула меня! - заявил он. - Специально скрыла своё прошлое, чтобы получить новую фамилию. Но ты с моей фамилии завтра же слетишь! Нет, зачем завтра? Я сегодня с тобой расправлюсь..." Николай схватил бритву и кинулся на Надежду. Та, хоть и перепугалась, сумела увернуться и выскочила из хаты. - Что он, сдурел? Ну и чёрт с ним. Если он с первого дня такой буйный, то представь, что потом будет. Совсем распояшется... Впрочем, утро вечера мудренее. Давай-ка, ложись спать, завтра всё обсудим... - Нет, я пойду на свою квартиру, - ответила Надя. - Завтра попрошусь на другой участок. Видеть Николая не могу! Надя ушла. И только я начала засыпать, как опять стук в оконную раму. Смотрю: Николай стоит! - Наташа, ты знала, что Надя сидела в лагере? - спросил он. - Почему ты меня не предупредила? Насчёт неё я от тебя только и слышал: "Хорошая девушка..." Ничего себе хорошая: с малолетства по подвалам да тюрьмам скиталась! - А я от своих слов не отказываюсь, - сказала я. - Она замечательная девушка! - Из лагерных хороших девушек не бывает, - упрямо мотнул головой Николай. - Ой, дурак я! Опозорился! Завтра попрошусь на другой участок... Сдерживая ярость, закипавшую во мне, я спросила: - Коля, ты - фронтовик, освобождал города, в том числе и Киев, так? - К чему это ты? - Видел сирот, родителей которых убили фашисты? - О, сколько мы их подбирали на дорогах, в разрушенных домах! У нас были свои сыновья полка - трое пацанов. Такие славные хлопчики! Постой, Наташа. А почему ты меня об этом спрашиваешь? - А потому, что Надя из таких вот детей... И я рассказала ему всё, что знала о Надиной судьбе. Смотрю: Николай даже в лице изменился, губы у него предательски задрожали и он, отвернувшись от меня, спросил глухим голосом: - Что ж теперь делать? Ой, дурак я, дурак, что натворил! - Иди к ней, проси прощения... Она ни в чём не виновата. А ты её чуть на всю стройку не опозорил. Ну, что бы люди стали завтра говорить, узнав о вашей размолвке? - На коленях за ней поползу, но вымолю себе прощенье, - сказал Николай и, резко развернувшись, побежал к дому, где жила Надя. Ну, и какое после этого спаньё? Небо на востоке уже светлело, воздух дышал предутренней свежестью. Я решила приготовить завтрак себе и старикам, у которых снимала жильё. Доить их Зорьку - тоже моя обязанность. Пока управлялась по хозяйству, уж совсем рассвело. А на душе было неспокойно: как-то там наши молодые, помирились ли? Выгнала Зорьку из стайки, проводила её в стадо, которое собирал по улице наш пастух Пантелеич. И не утерпела, дошла- таки до дома, где жил Николай. Щелкнула задвижка, из сеней вышла хозяйка, сонными глазами окинула двор и увидела меня: - Кто там? А, это ты, Наташа! Что так рано соскочила? - Да так... Зорьку в стадо проводила, решила на вашей лавочке перед работой отдохнуть, - неуклюже соврала я. - А хочешь, я тебе новость скажу? - хозяйка таинственно понизила голос. - У наших-то молодых что-то не сладилось. Шум ночью был, скандал... Надька куда-то убежала. А Николай, наверное, спит. Один! - А чего им скандалить? - сказала я, не подавая вида, что уже знаю об этой размолвке. - Надя на Николая не наваливалась, он сам её выбрал. - Где его глаза-то были? - вздохнула хозяйка. - По ней видно: тёртый калач! Может, он обнаружил, что она... Хозяйка не договорила. Со стороны реки к дому подходили Николай и Надя. Они держались за руки и о чем-то разговаривали со счастливыми улыбками. - Ничего не случилось, - сказала я. - Видно, гуляли наши молодые, только и всего... Хозяйка метнулась в хату. А я поздравила молодоженов с их первым совместным добрым утром. Тайну их первой брачной ночи никто никогда не узнал. Надя потом долго переписывалась со мной, и, как я поняла, у них сложилась дружная и крепкая семья. 11