Рам Орен Соблазн ----------------------------------------------------------- (c) Владимир Старожилец, перевод, 1999 Текст помещен в архив TarraNova с разрешения переводчика. Все права сохранены. Любое коммерческрое использование данного текста без ведома и согласия переводчика запрещено. ------------------------------------------------------------ Глава 1. Его последний путь И вновь она оказалась совершенно одна, в вязком вакууме своей неуемной боли и отчаянного бессилия, в отрыве от окружающей скорбной толпы неловко переминающихся с ноги на ногу знакомых и незнакомых. Словно бы она и вовсе здесь ни при чем, не одна из них, этих людей, понуро оскальзывающихся на глинистой жиже и тщетно пытающихся укрыться от ливня под полами линялых своих дождевиков, что-то при этом невнятно бормоча и пожимая влажными руками ее бесчувственную ладонь. Слева ее деликатно, под локоток, поддерживал Йорам, одновременно пытаясь, насколько возможно, прикрыть хлипким черным зонтом от беспощадных струй. Тамар, двенадцатилетняя дочь, испуганная, как выпавший из гнезда птенец, отчаянно жалась к родителям. Сиван, пятнадцатилетний акселерат, демонстрируя полную независимость от родителей, стоял немного поодаль под персональным зонтом, понурив голову и носком правой насквозь промокшей кроссовки выковыривая из земли какой-то невзрачный камешек. Спустя пять лет после смерти от рака легких жены отбыл в мир иной Йосеф Бен-Тув, человек, доселе просто пышущий энергией -- едва ли не до самого последнего дня, когда его внезапно поразил инфаркт. Ежедневно в любую погоду, зимой и летом, он вставал ни свет ни заря и на своем видавшем виды "байке" спускался к морю, где в компании таких же, как он сам, престарелых сорвиголов плавал и носился по пляжу до полного изнеможения, затем возвращался домой и стряпал себе плотный завтрак. Такой аппетит, как у него, частенько повторял Йорам, дай Бог каждому из нас. Дафна, единственная дочь, особенно сблизившаяся с отцом за годы его вдовства, как никто другой переживала теперь боль утраты. Все свои тридцать девять лет, что провела на грешной земле, она старалась быть ему опорой и защитой в трудные дни, делить с ним радость и горе. Ее мать, особа весьма строгих правил с вечно хмурым лицом, так и не сумевшая приноровиться к жизни в новой стране, осталась в памяти далекой и колюче-холодной. Холодильник в родительском доме после ужина всегда запирался на ключ, так как "ночью кушать не положено". С двух до четырех дня категорически запрещалось расхаживать по коридорам огромной квартиры -- маменька, мол, почивает. Отец же, сабра, то бишь уроженец Израиля, третье поколение в стране, был полная ей противоположность -- ласковый, открытый, всепонимающий и терпимый. Терпимый даже к тому, что супруга, оказавшаяся не в состоянии привыкнуть как следует к новому окружению, не принесла в дом ни толики тепла -- кроме дочери, единственного ребенка, как прежде и сама она была у своих родителей. Дафну отец любил самозабвенно, перенеся на нее весь нерастраченный пыл сердца, постоянно таскал на экскурсии и брал с собой даже в деловые поездки, где баловал дочку просто безбожно. Когда Дафна подросла, она не раз задавалась вопросом, что за странная цепь намертво приковала отца к матери и почему он просто не оставит ее, чтобы начать новую жизнь, пока еще не поздно, пока в силах. После инфаркта отец лежал без сознания в отделении интенсивной терапии, и врачи объясняли, что пострадало не только сердце, распадом затронут мозг, и шансы вернуть пациента к жизни ничтожны. Всего один только день некогда могучее тело боролось со смертью, да так и не одолело ее. Дафна, сидя возле постели отца, вглядывалась в родные черты, изрезанные новыми глубокими морщинами и обостренные болью, в жидкие седые пряди вокруг давних залысин, и на нее накатывала смертная тоска по тем дням, когда она была вместе с отцом и только вдвоем. Снова и снова спрашивала себя, все ли сделала она тогда для отца, для своей любви к нему, для себя самой. Похороны были назначены на час с четвертью, но ничего не происходило, лишь дождь хлестал как из ведра и буйный ветер рвал зонты из рук озябших людей. Только без пяти два оклемавшийся внезапно репродуктор прохрипел о начале погребения "незабвенного Йосефа Бен-Тува", и все обратили взоры к темному провалу в стене похоронной конторы, откуда должна была показаться тележка с телом. Выкатил ее мрачный бородач в широкополой черной шляпе и тяжелой плащ-накидке, выкатил и тут же остановил. Толстуха в парике и нелепом чепце подошла к Дафне и в знак траура источенной древней бритвой надрезала ей блузку -- от неожиданности Дафна вздрогнула. Один из дальних родственников произнес кадиш, и после краткой молитвы, которую прочли второпях и без должного чувства, точно исполнив пустую формальность, бородатый служитель в шляпе покатил тележку к могиле. Когда тело с едва слышным шорохом опускали в могилу, Дафну пронзила боль едва ли не сильнее той, какую испытала она, когда врач вежливо, но настойчиво выпроваживал ее из отделения интенсивной терапии, участливо при том приговаривая: "Мне очень жаль, но его уже больше нет с нами". Может, она питала безумную надежду, что покуда отец не погребен в мокрой и холодной земле -- это все же еще не конец? Какие-то люди с лопатами торопливо закидали могилу, и Мирав, лучшая подруга, обняв и поцеловав Дафну, жарко выдохнула: "Но я, я ведь всегда с тобой, не забывай это!". И вновь калейдоскоп рукопожатий, на сей раз куда как более поспешных -- влажные ладони торопливо исчезают под полами плащей, все спешат удалиться, укрыться от дождя и ветра, и от скорби, которой веет все кругом, могилы и призрачные персонажи, кланяющиеся на каждом шагу, точно болванчики из фильмов Феллини. Весь обратный путь до ворот кладбища Дафна прошагала молча рука об руку с Йорамом, Тамар своей горячей ладошкой крепко цеплялась за мать. Все, что Дафне было нужно сейчас -- это добраться до постели и забыться сном, и чтоб никто к ней не приставал, рухнуть и спать, спать, спать без конца. Домой в старенькой, но ухоженной "беэмвешке" Йорама вместе с ними добирались и его родители, Хася и Алимелэх. --Какое это счастье умереть вот так в восемьдесят, без боли и страданий, настоящий подарок судьбы! -- негромко беседовали они меж собой на заднем сиденье, и у Дафны мелькнула злая мысль -- как смеет кто-то считать смерть ее отца подарком судьбы, каково теперь жить дальше без него? Дома все ходили буквально на цыпочках, чтобы только не потревожить ее. Хася быстро приготовила всем перекусить, Йорам помог жене переодеться в любимый халат, бросил всю промокшую одежду в стирку, довел до кровати, включил электропечь и плотно завесил шторы. Сиван, тощий как жердь переросток, заглянул в родительскую спальню и неуклюже протопав к кровати, стыдливо чмокнул мать в щеку. --Все пройдет, мама, не переживай ты так,-- пробормотал он, чувствуя себя явно не в своей тарелке. Тамар присела на краешек постели, и Дафна, притянув ее к себе и крепко обняв, сказала: --Знаешь, как больно, доченька, что ваш дедушка умер, мне так будет недоставать его. Дочь округлила глаза: --Мне тоже, мама, не думай, я тоже ужас как любила его, почти как тебя. "А я,-- невольно подумалось Дафне -- любила ли я хоть кого-нибудь так же самозабвенно, как своего отца?". Когда все оставили ее, она еще слышала, как Йорам спрашивает по телефону у Наоми из своей конторы, нет ли для него срочных сообщений, и, прежде чем окончательно провалиться в сон, еще успела изумиться, как это все они сумели так быстро оправиться, будто это не ее отец умер и только что похоронен. Проснулась она в холодном поту, точно вынырнув из глубокого кошмара. Рассвет за окнами едва брезжил, и во всем доме царило ночное безмолвие. Йорам, погруженный в глубокий сон, дышал тяжко, точно исполняя некую миссию чрезвычайной важности, требующую от него титанических усилий. Как это характерно для него, подумалось Дафне, ко всему, будь то важное дело или последний пустяк, даже ко сну, относиться с полнейшей серьезностью -- педантично, самозабвенно, без намека на фальшь. Она долго лежала на спине, бездумно разглядывая потолок. Скорей бы уж утро, тогда можно будет отправиться домой, в родительский дом, хранящий запахи отца и неуловимую атмосферу их беззаветной дружбы, чтобы провести там положенные дни траура. Раньше обычного растолкав детей, Дафна вынула из холодильника шоко, чтобы тот успел согреться к моменту их завтрака, заварила кофе для себя и Йорама и, выскочив из дому со странным чувством, будто безнадежно опаздывает, помчалась в квартиру на третьем этаже дома по адресу улица Хельсинки, 46, Тель-Авив. Припарковав старенький "дайхатсу" на стоянке для жильцов, она вихрем взлетела по лестнице. Уже на пороге вдруг застыла, словно напрочь позабыв, куда и зачем пришла. В сердце вновь впилась невидимая безжалостная игла. Все в квартире оставалось как прежде, будто отец только что вышел и вот-вот вернется -- кресло у телевизора, где он любил проводить долгие вечерние часы, диван с подушками, которые она когда-то собственноручно вышивала ему в подарок, старинный письменный стол с овальной крышкой, в его ящиках отец хранил все важные бумаги, пейзажи маслом, унаследованные им от родителей, и запах, характерный тяжелый запах тканых обоев, гобеленов и старинных ковров, запах старости и давно минувшего прошлого. Цветы на стеклянном столике в гостиной завяли, и Дафна, выбросив их в мусорное ведро, ополоснула вазу. Распахнув для начала окна и проветрив все уголки большой квартиры, она уселась в отцовское кресло, и ее вдруг обожгло чувство, что оно, быть может, все еще хранит тепло его тела. Первый день траура из семи положенных, как и следующие за ним, визитами особенно не утомил. Время от времени Дафну навещала родня, друзья, заглянул проведать главный редактор Элиша Эдмон, у которого она бессменно служила личным секретарем вот уже двенадцать лет, заходили и другие коллеги, посетили Дафну и подружки из студии рисования во главе с маэстро Итмаром Коэном. Пришла Мирав и, обняв ее, просидела рядом, сколько могла, пытаясь развеять беседой о каких-то пустяках. По пути на баскетбольную тренировку на несколько минут заглянул Сиван, холодный и угловатый. Тамар, приготовив уроки, приехала на такси с опухшими от слез глазами, и Йорам, отпросившись пораньше со службы, просидел до упора, покуда не пришло время везти дочку домой укладывать спать. Между этими визитами тянулись долгие часы, когда Дафна оставалась один на один с воспоминаниями. Без конца листала она толстый семейный альбом. Рассматривала черно-белые фотоснимки отца, матери и себя самой, маленькой девочки с косами в линялом старомодном купальнике на тель-авивском пляже; вот мать дома, читает книгу; вот отец в нелепом наряде карабкается в какую-то давно позабытую гору; вот Дафна вдвоем с отцом; и снова они вдвоем, сидят в обнимку и чему-то смеются, наверное, просто так, от счастья. С каждой страницей, от снимка к снимку, Дафна все взрослее, уже далеко не ребенок. Ближе к концу стали попадаться и цветные: отец, мать и она втроем, Йорам с детьми, отец с внуками; самая последняя карточка -- она с отцом в Швейцарии, на деревянной веранде отеля в Шафхаузене, на фоне живописных рейнских водопадов. Отец выглядит явно утомленным, лицо осунулось, в глазах напряжение, словно предчувствует свой скорый конец, он крепко держит дочь за плечи возле могучих пенистых струй. Последний вояж, они здесь только вдвоем, всего за три месяца до его смерти. Выдернув неожиданно для себя самой фотографию из альбома, Дафна прикоснулась к ней губами и горько всхлипнула, и снова спазм в груди, вновь волна скорби захватила и понесла. Теперь у нее оставался только Йорам, самый близкий в семье после отца. Йорам любил Дафну больше всего на свете, и она знала, что таких рассудительных, умных и честных, как он, больше не существует на свете. Однако пятнадцать лет назад, когда он домогался ее руки, долго сомневалась, прежде чем ответить согласием. Йорам не выделялся в ее окружении эффектной внешностью, не мог похвастать и состоянием, да и сама Дафна отнюдь не была уверена, что готова посвятить именно ему всю свою жизнь. Тогда она отправилась к отцу за советом. Отец повез дочь обедать в небольшой уютный ресторанчик где-то за городом, и там, с бокалом шампанского в руке, Дафна призналась: "Прямо и не знаю, папа, как быть". Отец вгляделся в нее теплым пытливым взором своих карих глаз, понимающе улыбнулся и ласково погладил дочь по щеке: --Скажи откровенно, тебе хорошо, когда вы вместе? --Да, папа. --Тебе нравится беседовать с ним, гулять с ним, заниматься любовью? --Да, папа, и он самый умный из всех, кого я знаю, и если пожелаю, достанет для меня хоть луну с небес, и все же как-то не слишком меня к нему тянет... Ни сердце не замирает, ни дух не захватывает, как это бывает в романах. И отец, глядя своими мудрыми, всеведущими глазами, сказал тогда очень серьезно, что секрет удачного брака, на его взгляд, не в замипании сердца, а в крепкой, подлинной дружбе, в гармонии отношений, позволяющей людям прожить всю жизнь вместе, любить друг друга, воспитывать детей, в умении прощать, если что-то вдруг омрачит спокойное течение будней, и не так уж важно, что они не теряют в браке голову от страсти, главное это уметь вместе стойко переживать жизненные невзгоды и не терять дружбы, и вот это действительно важно, это самое главное... Отец все знал, все умел объяснить. Теперь, когда его больше нет, сумеет ли Йорам заполнить зияющую в ее сердце пустоту?