Сусанна Тамаро ИСТОРИЯ ОДНОГО ДЕТСТВА -------------------------------------------------------------- (с) Константинова Ирина Георгиевна, перевод Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с разрешения переводчика. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия переводчика запрещено. -------------------------------------------------------------- Первая беседа Представьте себе такую ситуацию, к примеру. Две машины едут навстречу друг другу. Одна из них должна была выехать раньше, но ее владельца в последний момент задержали на полчаса у телефона. Не подойди он к аппарату, выехал бы в другое время? Но он ответил на звонок и задержался. Вот они оба уже в пути, как вдруг на дороге, по которой они едут, переворачивается тяжелый грузовик. Его быстро поднимают, но на асфальте остается масляное пятно. Именно здесь одна из машин несется на большой скорости. На какой полосе движения это масляное пятно? На ее. Другой человек едет медленно и думает о жене, которая с недавних пор стала плохо себя чувствовать. Он везет ее к врачу. И вдруг замечает, что со встречной полосы прямо на него летит машина. Столкновение неизбежно. Больше он уже ни о чем не думает, потому что мгновенно погибает. Не отзовись он тогда на телефонный звонок, с ним сейчас ничего не случилось бы. Скончался бы кто-то другой на его месте или вообще не пострадал бы никто. Пожалуй, тот, другой, кто мог бы умереть вместо него, сейчас сидит в домашних туфлях у телевизора и смотрит в <Новостях> на это страшное дорожное происшествие. Дорога именно та, по которой он ехал? Да, несомненно та. И время совпадает. Как повезло, говорит жена, и ласково гладит его по голове. Повезло. Понимаете? Повезло. Так или иначе, пойдем дальше. Есть дети, которые уже в шесть лет говорят: хочу быть врачом и, когда вырастают, действительно становятся врачами. Другие в детстве хотят быть инженерами, миссионерами, автомеханиками и тоже становятся ими. В школе у меня был приятель, который в пять лет превосходно разбирал и собирал любые домашние электроприборы. Он мечтал стать физиком, это у него было, что называется, в крови, понимаете? В крови или в чем-то еще, во всяком случае, где-то было записано: Джованни станет тем-то, и Джованни выбирает себе именно это занятие, потому что не может делать ничего другого. Так и я. Везучий ребенок. Я понял, кем стану в тот самый день, когда научился задавать вопросы. Я не был рожден лечить людей или создавать машины, я был рожден для того, чтобы создавать вокруг порядок. Я появился на свет осенью, день и месяц вам известны, они указаны в документах. Упоминаю об этом потому, что это тоже имеет значение. Гороскоп моего знака зодиака особо подчеркивает такие черты как невероятное, прямо-таки упрямое терпение, ярко выраженное стремление к порядку. И такое качество вполне соответствует времени года, когда все отмирает, опадает, уходит в землю и перегнивает, чтобы вновь возродиться позднее. Анализ, самоанализ, строгость, необыкновенная память отличают тех, кто родился осенью. Это присуще и мне. Не помню сейчас, когда именно, но думаю, с того самого момента, как только заговорил, я начал задавать вопросы. На улице без конца спрашивал мать: что это такое, а это что? И она отвечала: это камень, это птица. Это была правда и в то же время неправда. Потому что камни встречаются разные, и птицы тоже бывают маленькие и коричневые или большие и черные с желтым клювом. Мне необходимо было навести порядок, а для этого нужно было знать названия. И я снова спрашивал: что это такое, а это что? Но мать отвечала: не приставай, я уже сказала тебе! И тащила меня за руку дальше. Уже тогда она работала медсестрой. Когда я приходил с нею в больницу, ее сослуживцы ласково трепали меня по щеке. Спрашивали: ты доволен? Ведь у тебя самая добрая на свете мама! Она и в самом деле была очень добрая, только ей недоставало терпения. За столом я думал только об одном - о названиях и потому ел медленно. А она постоянно спешила. И потому, чтобы я скорее все съел, зажимала мне нос - я невольно открывал рот - и засовывала вилку чуть ли не в самое горло. Из-за мяса мы с ней ссорились тысячу раз. Я не любил его, и сейчас не люблю. Кровь всегда приводила меня в ужас. Вторая беседа В больнице она начала работать незадолго до моего рождения. Но работа была для нее в то же время и увлечением. На Рождество она всегда получала десятки и десятки поздравлений. В заботу о своих пациентах она вкладывала всю душу. Домой же всегда приходила усталая, и потому я очень скоро понял, что лучше всего не беспокоить ее своими вопросами. Но они все равно возникали у меня, и я сам себе отвечал на них. Потом, к счастью, пошел в школу. В школе я научился читать. Только тогда мой порядок приобрел истинную форму. Я сидел, положив книгу на колени, и часами громко читал вслух. Читал медленно, отчетливо, по слогам произнося слово за словом. В книге рядом с картинкой было напечатано название. Так я узнавал, что птица с красным животом называется снегирь, а полупрозрачный камень - кварц. И каждый раз испытывал волнение. В общем беспорядке, что царил вокруг, хоть что-то становилось на свое место. Если б этого не делал я, то этого не делал бы никто. Это должен был делать я. Первым моим увлечением были камни. Их легче всего было классифицировать. Вот они лежат себе неподвижно, достаточно наклониться, чтобы собрать их. В семь лет у меня скопилось их уже более ста штук. Маме я ничего не говорил, нет. Немного побаивался, а кроме того, хотел сделать ей сюрприз. Когда-нибудь я стану великим, величайшим ученым. Она узнает эту новость из газет. Откроет однажды утром газету и увидит фотографию собственного сына. Поначалу, возможно, даже не поверит, решит, что произошла какая-то ошибка. Но, прочитав статью, поймет, что это именно я, ее сын - один из величайших ученых в мире. Тогда она простит мне все. Обнимет меня, как обнимала своих пациентов, когда те поправлялись. В моем детстве мы часто спали вместе. Она не звала меня к себе, я сам забирался к ней в кровать, когда она уже спала. Простыни были холодные, и мама лежала вся съежившись на краю. Она походила на альпиниста, взбирающегося по склону ущелья. Мне тоже нравилось притворяться, будто падаю, и я цеплялся за нее, за ее спину, и мы падали вместе почти до самого утра. Я возвращался в свою постель незадолго до восхода солнца. Одно ее очень сердило, это верно, - почему я никогда не смотрел ей в глаза. И действительно, я всегда смотрел вниз. Думаю, из-за привычки искать камни. Не знаю, почему, но я никогда никому не смотрел в глаза - ни учительнице, ни ей, ни кому-либо другому. Она требовала: посмотри мне в глаза! И кровь приливала у меня к лицу. Она снова требовала: посмотри мне в глаза! И моя шея сгибалась под прямым углом по отношению к туловищу. Тогда она брала меня за подбородок и силой запрокидывала голову кверху. Запрокидывала до тех пор, пока что-то не щелкало, и я не закрывал глаза. Я закрывал, а она открывала мне их, приподнимая пальцами веки, словно занавески. Она глядела на меня и кричала: - Посмотри на меня! Посмотри на меня! Она говорила, что человек, который не смотрит людям в глаза, или подлец или скрывает что то плохое. Я не мог сказать ей про камни, надо было хранить сюрприз до тех пор, пока не вырасту. Поэтому мне всегда доставалось по первое число. Примерно тогда же, когда в доме стали появляться незнакомые дяди, у меня возникла привычка повторять перед тем, как заснуть, названия всех моих камней. Я вспоминал названия, не разглядывая камни, а с закрытыми глазами лежа под одеялом. Я был убежден: если сумею без ошибки повторить все названия, ничего плохого не случится. Дяди были мамиными друзьями. Они приезжали после ужина. Их появлялось много и все были очень разные. Со мной они почти не разговаривали. Они делали маме больно, я уверен. Иногда, хотя все двери были закрыты, я слышал, как она стонет. Поэтому я не имел права допустить ошибку, когда повторял названия камней, иначе она умерла бы. Нет, она до сих пор даже и не подозревает, что жива благодаря мне. Порядок, самоанализ, необыкновенная память, видите? Да, уже тогда у меня в полной мере имелись все необходимые данные для того, чтобы стать великим ученым. Третья беседа В школе дела у меня шли плохо. Я не любил ребят. Они шумели, громко, без всякого повода кричали. Сейчас я допускаю, что я тоже, наверное, охотно вел бы себя так же, как они: кричал, пачкался, не слушался и терпел бы за это наказание. Но тогда я был целиком поглощен другими заботами. Учительница объясняла дроби, а я думал, как это возможно, что на свете существует такое разнообразие форм? Почему обитает не одна какая-то порода птиц, а много и самых разных? Почему не только мышь, но и белка? Белка и бобер? Разумеется, я еще ничего не знал об эволюции, обо всей истории головокружительных мутаций, о том, кто обречен быть съеденным, а кто нет, о поисках своей ниши, где можно спокойно пережить какое-то время до возникновения нового порядка. Пятнадцать лет назад еще не принято было объяснять детям подобные вещи. Сегодня они уже в шесть лет знают все. Знают о динозаврах и о причине их исчезновения. Знают, как появляются на свет дети и что случится с галактикой. Но в мое время ни о чем подобном дети не имели понятия. Самое большее, учительница могла объяснить: однажды Бог проснулся в плохом настроении и просто так, ради развлечения, создал мир. Ему понадобилось на это семь дней, по дню на каждую операцию, а на седьмой, в воскресенье, он отдыхал. Я и верил в это, и не верил. Когда представлял себе Бога с выступившими на лбу капельками пота, его огромные, мускулистые и усталые руки с дрожащими пальцами - нисколько не верил. Перед уроком мы всегда читали молитву: - Боже всемогущий, иже еси на небеси... Но если он был всемогущий, как же он мог уставать? И я продолжал размышлять о разных вещах, о названиях и прочем, поэтому учился плохо. Раз в год учительница вызывала маму и повторяла ей: - Ребенок апатичный, тупой, ничем не интересуется. Дома мама не ругала меня, нет. Она говорила мне: - Почему не идешь во двор поиграть с другими детьми? - И выталкивала за дверь. Иногда смотрела на меня, ничего не говоря, и вздыхала. Вздыхала тяжело, как собака перед тем, как уснуть. А кроме того, у нее ведь была работа в больнице, были дяди, навещавшие ее, и она частенько забывала обо мне. Она роняла: - Значит так, вырастешь, будешь продавцом. Я соглашался. Говорил, да, конечно, буду продавать ткани или колбасу, хотя был уверен, что стану великим ученым. На самом деле я прекрасно мог ответить на все вопросы учительницы. Она спрашивала, например, кто из вас знает, почему вот это происходит, или почему это находится там? И я знал ответ на ее вопрос еще раньше, чем она успевала произнести его. Знал, но молчал. Я думал, не может быть, чтоб ответ был такой примитивный, тут, наверное, какой- то подвох, это слишком просто, а в мире нет ничего простого, и потому молчал. А на вопросы учительницы обычно отвечал кто-нибудь другой, и это был как раз тот самый ответ, что был готов у меня. Тогда я выпрямлялся за партой и с удивлением оглядывался, неужели и вправду это так просто? И действительно, не проходило и минуты, как я убеждался, что это был лишь один из возможных ответов, но были еще тысячи других, тоже верных. И все они выглядели вроде бы правдой и в то же время неправдой. Важно было понять это и, зная, выстроить определенный порядок. Из всех предметов я, естественно, предпочитал математику. Я и по ней не успевал, но она все равно нравилась мне. Если из крана в одной ванне выливается 4 литра воды в минуту, а в ванне помещается 60, сколько времени нужно, чтобы она наполнилась до краев? Все ванны наполнялись вовремя, но только не моя. В мою сыпалась штукатурка с потолка, затем рушился и сам потолок, а с ним летела и синьора, что жила наверху, так что вода не только наполняла ванну, но и переполняла, переливалась через край, мало того, в ней еще и мертвец оказывался - синьора с верхнего этажа. - Видите: у меня был большой талант. Если б кто-нибудь понял это, все сложилось бы совсем иначе. Помните машины, о которых я вам рассказывал вчера? Вот так все и получается. Проблема перемещений во времени - происходят ли они вовремя или вообще не происходят. Четвертая беседа Я хотел бы еще немного поговорить о школе. Дома я почти постоянно находился один. О чем бы я ни размышлял, я всегда оказывался прав. А там, в классе, видел другое, и возникали контрасты. Конечно, учительниц надо было бы обучать получше. Помимо истории и географии им не мешало бы преподавать еще и деликатность. Не знаю, можно ли научить этому, или это свойство должно быть в душе изначально, так или иначе, моя учительница деликатностью не отличалась. Она постоянно кричала, а если не кричала, значит, слишком устала. Однажды она дала нам в классе такое задание - написать сочинение <Мой папа>. Сколько мне было лет тогда? Около восьми, не больше восьми. Как бы там ни было, я своего отца никогда не видел, поэтому, услышав тему сочинения, подошел к столу и тихо сказал: - Синьора учительница, я не могу написать такое сочинение. Тогда она вдруг вскочила и закричала: - Как это - не могу! Напишешь! Напишешь, как все! Проблема заключалась вот в чем. Я никогда не видел отца, но я знал, чем он занимался, и понимал также, что говорить об этом нельзя - это тайна. Именно - тайна. Ведь он был тайный агент. По правде говоря, никто мне никогда ничего подобного не говорил. Я сам догадался. Догадался, а потом спросил у мамы, но она не ответила ни да, ни нет. И я понял, что это правда, он и в самом деле тайный агент. Вот почему он никогда не бывал дома. Короче, я взял бумагу и написал: <Своего отца я не знаю, потому что у него такая профессия, из-за которой он не должен ни с кем видеться и его никто не должен видеть. Я знаю, однако, что он высокого роста, сильный и отлично стреляет из пистолета. У него большие, сильные руки, и он всегда коротко подстригает ногти. Он чемпион по карате и одним ударом может убить быка. Я никогда не знаю, где он и что делает, но могу сказать, что на своей работе он защищает хорошие страны от плохих. Однажды, когда он выполнит свое задание, то придет за мной в школу. Может быть, он придет в своей желтой форме с красными лампасами и всем прочим. Тогда все увидят, кто мой отец, а пока об этом никто ничего не должен знать, потому что он - тайный агент и каждый день рискует жизнью>. И в конце я добавил: <Это сочинение лучше сразу же после прочтения сжечь>. Я написал последнюю фразу, так как доверял учительнице, иначе я не сделал бы это. А она, знаете что сделала на другой день? Вошла в класс со стопкой сочинений в руках, села за стол и произнесла: - У лжи короткие ноги. - И начала громко читать мое сочинение. Я не знал, куда деться, а все кругом смеялись. Потом она возвратила мне сочинение и сердито сказала, что лучше бы я готовил уроки, как следует, вместо того, чтобы столько врать. С тех пор все стали смеяться надо мной. Когда мы выходили из школы, ребята подталкивали меня и спрашивали: - Это твой папа? Или этот? Ах нет, смотрите вон там, у дерева! Агент такой тайный, что даже стал невидимкой! За всеми детьми постоянно приходили мамы или папы. И я никогда не понимал, зачем. Смешно, ведь дорога от школы до дома такая короткая. Вы не считаете, что некоторые родители чересчур мнительны? Во всяком случае, за мной после уроков никто не приходил. Мама не могла, потому что работала. Папу я всегда ждал, но он тоже не появлялся. И в следующем году ребята продолжали насмехаться надо мной. Дети ведь довольно глупые, не так ли? Если уж начинают над чем-то смеяться, то не знают конца, пока не надоест. А тем летом, между прочим, произошло одно событие. Я очень вырос, возмужал, превратился в юношу. Стал крепким, сильнее других ребят. Поэтому терпел какое-то время. Но вот однажды не выдержал. Однажды случилось так, что за лучшим учеником в классе никто не пришел после уроков. Это был хрупкий мальчик, со светлыми и пушистыми, как у девочки, волосами. Обычно его мама всегда приходила за ним и ожидала у входа, в шубе, улыбаясь. Мальчик не знал, как ему быть, тогда я сказал: не беспокойся, я провожу тебя домой. Я взял его за руку, как будто был намного старше. Мне пришлось немало постараться, пока я не уговорил его пойти парком. Уже почти смеркалось, и он не хотел туда идти. Прежде чем расстегнуть брюки, я убедился, что поблизости никого нет. Я сжал ему горло, словно клещами, и заставил сосать до тех пор, пока он едва не задохнулся от слез. - Что делает твой отец?! - кричал я ему. - Что делает, а? - А когда он убегал от меня, то заорал ему вслед: - Скажешь кому-нибудь, убью! И все же он сказал, сказал сразу же, как только примчался домой. Его родители позвонили моей маме. Она ответила им, а потом швырнула трубку. И стала колотить меня туфлей, палкой от метлы. Казалось, она обезумела. - Ну точно как отец, - орала она, - такая же дрянь, вот что ты такое: дрянь. Об их отношениях я узнал позднее. Да, и потом она не раз вспоминала об этом в минуты гнева, когда орала. В тот день мой отец был пьян, она тоже была навеселе. Отмечали окончание занятий на курсах медсестер. Он был главным врачом одной больницы, был женат, имел двух маленьких детей. Моя мать вроде бы и хотела и вроде нет. Знаете, как это бывает, когда выпьют лишнего? Не очень-то думают о том, что делают. Потом, когда все произошло, она долго ломала голову, как быть. В те времена решить такую задачу было непросто. Моя мать была тогда очень молода, жила на гроши, к кому обратиться, не знала. То ей казалось, надо оставить ребенка, то казалось, не надо, она все надеялась, что он признает меня своим сыном, назначит какое-то содержание. Когда же он заявил ей: если она так легко уступила ему, значит, без всякого сомнения, так же просто отдается другим, и ребенок вовсе не его, было уже слишком поздно. А я стал уже достаточно велик, и меня уже не вынуть было из гнезда. Пятая беседа После той истории, что случилась в парке, наши отношения с матерью немного охладились. Когда она бывала дома, то держалась так, будто меня вовсе нет. Я был рядом, но она делала вид, точно не замечает моего присутствия. Когда готовила обед или ужин, то безмолвно оставляла мне еду на столе. Я почти всегда ел один. Иногда она продолжала выражать свое возмущение, но злилась мне кажется не столько на меня, сколько из-за собственных неурядиц. Тогда она кричала: - Я тебя выставлю отсюда! Да, да, отдам в интернат! Вот там из тебя сделают человека! - и еще долго продолжала орать и ругаться в том же духе. Я же, напротив, не придавал ее словам абсолютно никакого значения. Я знал, что ей просто не достает терпения, и она лишь отводит душу, а потом успокоится. У меня накопилось уже более трехсот минералов: настоящая коллекция. Как раз тогда я нашел в школьной библиотеке одну книгу по геологии. В ней было рассказано обо всем: когда Земля возникла, когда камни сложились в единое целое, и даже объяснялось, почему они оставались слитыми воедино. С помощью этой книги я начал составлять подробное описание каждого минерала. У меня было много разноцветных карточек, и я записывал: пирит, встречается там-то и там-то, имеет, хоть это и не видно, такую-то структуру, служит для того-то и того-то, найден мною такого-то числа такого-то месяца и так далее. За этим занятием время бежало быстро, и я не замечал, что происходит вокруг. Не обратил внимания и на одного маминого дядю, который приходил к ней чаще других, и даже не сразу обнаружил, что мама стала кричать меньше, чем обычно. А вскоре как-то в воскресенье произошло следующее. Мамин дядя приехал на свое спортивной машине и предложил мне проехаться с ним. По дороге он сказал, что он врач и познакомился с моей мамой в больнице. Не так уж плохо, подумал я. Нет, тогда я еще не знал, что мой отец тоже врач. Так, разговаривая о том, о сем мы приехали на пляж. Хорошо помню, дело было зимой. Кругом ни души, кое-где на песке валялись жестяные банки и пластиковые бутылки. Мне было почему-то немного тревожно. Словом, мы подошли к самой воде, он поднял камень и далеко забросил его. Тот, словно живой, трижды подпрыгнул на воде, а потом исчез в глубине. Я молча смотрел на него. Он взял другой камень, положил мне в руку и сказал: - Попробуй. Мне не хотелось пробовать. Я держал камень в руке, вертел его, не бросал. Тогда он начал подзадоривать меня: - Не хочешь, потому что не можешь. Боишься, что не выйдет, ударишь в грязь лицом. Я слушал его некоторое время спокойно, и мне это надоело. Неужели я и правда не сумею так же бросить камень, я поднял руку... Но как раз в тот момент, когда я хотел бросить, знаете, что произошло? Он погладил меня по голове и сказал: - Я люблю твою маму, и она тоже любит меня. Мы скоро поженимся и будем жить все вместе, втроем. Пока он говорил это, я все равно бросил камень, но все же отвлекся, и тот, попав в воду, сразу пошел ко дну. Потом мы поехали домой обедать. Мама приготовила куру с картофелем, он принес какой-то торт. Все шло хорошо, пока не принялись за сладкое. Они смеялись и шутили, а я молчал. Когда же мама положила мне на тарелку кусок торта, я, сам не знаю, почему, прокричал: - Не буду есть этот торт! Мама стала уговаривать меня: - Поешь! Ты же всегда любил сладкое! - ну и далее в том же духе. И тогда я опять закричал: - Не буду есть! Мне противно! За что и получил пощечину. Мать увела в меня в другую комнату и там шепотом, чтобы он не слышал, сказала: - Я не допущу, чтобы ты и на этот раз помешал мне! Скорее убью тебя собственными руками. Ночью я неожиданно проснулся. Сел в кровати и вдруг сделал то, чего не делал никогда. Невероятно, да? Я заплакал. Прошло два дня, а я по-прежнему не притрагивался к еде. Я все сидел в кровати и плакал. Тогда мама подошла ко мне, ласковая-ласковая, погладила по голове и спросила: - Ну, отчего ты столько плачешь? Неужели из-за того, что я сказала тебе позавчера? Ладно, ты ведь уже достаточно взрослый, чтобы понять - я просто нервничала. Отчего ты все плачешь? Я ответил: - Не знаю. Вовсе не из-за того, просто не пойму, отчего, - и уткнулся в подушку. Тогда она сказала: - Ладно, захочешь поесть, обед готов. На самом деле я прекрасно знал, из-за чего плакал, но не мог никому сказать. Под твердой оболочкой земли скрывается мягкое огненное сердце. Оно замкнуто там, сжато, но если что-нибудь повредит эту оболочку, например, землетрясение, мягкое огненное сердце вырвется, выплеснется наружу, поднимется вверх, проникнет в водопроводные трубы и краны, и в один прекрасный день выльется оттуда вместо воды и всех уничтожит. И прежде всего маму, ведь она, открывая стиральную машину, никогда не проверяет, что там внутри. Вот из-за чего я плакал. Только из-за этого. Шестая беседа С тех пор о ее замужестве я долгое время не слышал больше никаких разговоров. Дядя несколько раз оставался у нас на ночь или приезжал за мамой, и они отправлялись в кино или в гости к его знакомым. Я не испытывал к нему ни симпатии, ни вражды. Ничего не испытывал. Он был для меня все равно что мебель. Только занимал какое-то место, и я просто обходил его. Думаю, он тоже принимал меня за прикроватную тумбочку, комод или что-нибудь в этом роде. Мама была кроватью, а я - прикроватной тумбочкой. Волей-неволей ему приходилось терпеть меня. Но вот довольно быстро наступило лето. Занятия в школе окончились, и мама сказала, что я выгляжу уставшим, и потому она отправит меня в деревню к сестре. Там мне было замечательно. Я целыми днями бродил по полям, и никто не докучал мне. Я без устали собирал камни. Оттого, что все время проводил на воздухе, я постепенно заинтересовался и птицами. У меня была небольшая белая тетрадка, которую я постоянно носил с собой. И всякий раз, когда мне встречалась какая-нибудь птица, названия которой не знал, то записывал в тетради, где встретил ее, и как она выглядит. В город я возвращался в приподнятом настроении. Я накопил уже более трехсот камней, а помимо того отметил еще двадцать разновидностей птиц. Передо мной открывалась новая отрасль знаний, в которой я мог сделать отличные успехи. Мама встретила меня на вокзале. У нее оказалась новенькая, с иголочки машина, ожидавшая на другой стороне улицы. Она села за руль, и мы поехали. Я начал было доставать свою белую тетрадку и уже почти вынул ее, как вдруг увидел, что мы едем не в ту сторону. Я спросил: - Послушай, а куда мы едем? И она, не глядя на меня, ответила: - Мы с дядей поженились и живем теперь в его доме. Тетрадь выскользнула у меня из кармана, и я отвернулся к окну. Что же будет, недоумевал я когда вернется мой отец? Я подумал об этом, потому что даже в самых больших магазинах никогда не видел трехместных кроватей. Тем временем мы подъехали к нашему новому дому - к вилле с садом и высокой оградой. Ворота открылись, стоило только прикоснуться к ним, и мы вошли. Дом был двухэтажный. Внутри оказалась широкая белая лестница. Он стоял наверху, сложив руки на груди, и наблюдал, как мы поднимаемся. Хорошо помню его улыбку - я смотрел снизу, с каждой ступенькой видел его все ближе, и чем больше рассматривал, тем меньше он мне нравился. Короче, когда мы поднялись, он вдруг подхватил меня на руки. Я растерялся, не зная, куда девать глаза и руки. А он спросил: - Нравится новый дом? - и добавил: - Теперь, если хочешь, можешь называть меня папой. Я тихо ответил: <Нет!>, но произнес это так тихо, что они, видимо, не услышали или сделали вид, что не расслышали. Было почти что обеденное время. Мама отвела меня в мою комнату. Она оказалась такой большой, что я пожалел, почему не захватил роликовые коньки. Так или иначе, я начал раскладывать свои вещи в шкафу. За столом они улыбались, как в кино, и потом сказали: - По случаю нашего бракосочетания мы решили сделать тебе подарок. Чего бы тебе больше всего хотелось? Велосипед? Кожаный мяч? Я долго думал и наконец сказал: - Хочу большую клетку с птицами. - О нет! Они так пачкают, так шумят! Они совершенно не нужны тебе, - заявила мама. Но он возразил: - Нет, Рита. Обещание есть обещание. Хочет птиц? Значит, купим птиц. Таким образом, после обеда мы отправились все вместе в специальный магазин. Я, конечно, был весьма доволен. Поначалу хотел купить двух ворон, но потом остановил свой выбор на двух зеленых канарейках. Тот, кто продал их, объяснил мне, что они муж и жена, и поэтому я почти все время проводил возле клетки, так как хотел посмотреть, как же они любят друг друга. Говорил я вам об этом или нет? Прежде я интересовался исключительно камнями, поэтому о таких делах не имел почти никакого представления. Не купи я этих двух птичек, кто знает, может, ничего и не случилось бы. Кто знает! Это все та же проблема - проблема двух идущих навстречу машин. Вести наблюдения. Я сидел возле них часами и записывал: в 11.30 он прыгает на правую подставку, она смотрит на него снизу, но не двигается с места. В 11.33 она отлетает влево, но остается внизу и так далее. Фильмы я видел по телевизору. Про любовь, когда целуются, понятно. А они нет, летали себе по клетке вверх, вниз, ели, пили, пачкали клетку желтым дерьмом, чирикали и больше ничего. Но вот однажды, когда мы обедали, что-то случилось. Я услышал шум в клетке, находившейся на кухне, встал и пошел посмотреть, не любовь ли там началась. И в самом деле, они сидели рядом и стукались клювиками, словно шпагами. Я спокойно вернулся к столу, сел и взял вилку, но не успел донести ее до рта, как вдруг мама грозно сказала: - Кто тебе разрешил встать из-за стола? Я в недоумении уставился на нее. Разве для того, чтобы подняться со стула, необходимо разрешение, какое требуется для вождения машины? Я промолчал и продолжал есть. Но она вдруг потребовала: - Извинись перед папой. - Извиниться? - удивился я. - Перед кем? - Ты прекрасно знаешь, что это твой отец, - сказала она, и я заметил круги у нее под глазами. - Я знаю это и не знаю, - ответил я. - Ты прекрасно это знаешь, - и кивнула на мужа. Я тихо возразил: - Это неправда, - и продолжал есть. И тут заговорил он: - Ты живешь в моем доме, и я тебя кормлю. Теперь твой отец я, проси у меня прощения. Трудно было понять, что происходит, не правда ли? Короче говоря, разговор в таком духе продолжался еще некоторое время, и я все более терялся. Оба говорили одно и то же, а я не знал, что отвечать. Потом вдруг он поднялся и заявил: - Ребенок не признает мой авторитет. - Я тоже, сам того не заметив, невольно поднялся со стула. Он схватил меня за руку и резко скрутил ее, так, что я даже упал на колени. Он посмотрел на меня сверху и повторил: - Будешь просить прощения? Я разглядывал его ботинки, от боли перехватило дыхание, я глотнул воздуха и произнес это самое слово - прощение. Когда мы снова сели на свои места, он удовлетворенно улыбнулся и сказал: - Отныне будем жить по-другому! Он говорил, а я вдруг понял, что это вовсе не я, а какой-то совсем другой человек произнес то слово. Прежде я никогда не замечал, что я не один, что нас двое. Седьмая беседа Дни проходили так: я отправлялся в школу, а они вместе - на работу. Я возвращался, когда они находились еще в больнице, и до ужина был предоставлен самому себе. После обеда, как мы условились, я должен был заниматься. Ходил я теперь в старший класс, и мне задавали уйму уроков, но учиться мне нисколечко не хотелось. В голове роилось столько разных идей, поэтому я уходил гулять до самого вечера. У меня, конечно, были определенные любимые места, где я бывал чаще всего. Особенно мне нравилась дорога вдоль моря. Нередко с соседнего болота туда прилетали болотные курочки и нырки, иногда и поганки, и я часами наблюдал за ними. Смотрел, как они изящно двигаются по песку среди пластиковых пакетов, и все записывал в свою белую тетрадку. Вечером, когда мать и отчим возвращались домой, они убеждались, что я дома. Я включал лампу на письменном столе, ставил локти на какую-нибудь книгу и притворялся, будто читаю. Мама была ужасно довольна, когда видела полоску света под дверью и шептала мужу: - Он все еще занимается, сидит над книгами. Он тоже был доволен, так доволен, что однажды вечером даже погладил меня по голове и сказал: - Вот человек набирается ума-разума! Только я не был доволен. Из-за канареек, конечно. Они любили друг друга, я уже убедился в этом. Но еще не решили завести детей. Каждое утро, прямо в пижаме бежал к ним, но так и не находил в клетке ничего нового. Я начал беспокоиться. У канареек нет бороды, нет грудей, понимаете? Это ведь могли оказаться две самки или, еще хуже, два молодых самца. Короче, чем дальше, тем больше я беспокоился. Когда двое любят друг друга, рождаются дети. Об этом мне и мама сказала, всего неделю тому назад. Мама и он, конечно. Это произошло за ужином. Обычно мы все тогда собирались за столом. Словом, мы ели, а мама потрогала свой живот, под столом потрогала и сказала: - Скоро у тебя появится братик. - Так и сказала. Я посмотрел на нее, ничего не понимая, открыв рот от удивления, и спросил: - Почему? - Потому что, когда двое любят друг друга, рождаются дети. Понимаете? Значит, мои канарейки тоже должны иметь детей. Как бы там ни было, но братик так и не родился. Однажды мама вдруг согнулась, схватившись за живот, вскричала <Ах!>, и тотчас на полу под ней образовалась лужа крови, словно кран открылся. Они жили в согласии, несомненно. Иначе зачем бы вдруг поженились? Только он был очень ревнивый. Считал, что раз много лет назад мама жила с кем-то другим, значит и теперь она могла развлекаться и встречаться с посторонними мужчинами. Поэтому иногда он не возвращался вечером домой. То есть возвращался, но позднее обычного. А когда приходил, мы уже были в постели, но все равно слышали. Он очень шумел, стучал дверьми и всем прочим, что попадало под руку. Ходил по дому злой, как волк с пустым животом. Искал, что бы поесть, словом, нас искал, будто хотел сожрать. Я делал вид, что ничего не замечаю, а как мама - не знаю. Я повторял названия камней. Понимаете? Хотя теперь я занимался птицами, но все равно помнил все названия. Берил, арагонит, пирит, сера, кварц, родонит, флюорит, опал.... и так всю ночь. Помогало? Не помогало? На утро мама потеряла ребенка. Восьмая беседа В конце концов они родились. Сначала появились яйца, разумеется, а потом, спустя неделю, и птенцы - крохотные уродцы с затянутыми кожей глазами и крупными клювами. Противные или не противные, неважно, зато я теперь не сомневался, что они любили друг друга, и знал, что у меня самец и самка. Первые дни я все время проводил у клетки, записывал в своей тетради все, что происходило. Кто-то из родителей должен был находиться в гнезде; пока один брал корм с рук, другой согревал птенцов. Это были действительно очень любящие родители. В конце первой недели птенцы начали оперяться и стали симпатичнее. В конце концов стали очень милыми, особенно, когда у них открылись глаза - черные круглые пуговки. Я ничего не сказал им. Думаю, они даже ничего не заметили. Мы виделись только вечером за столом, и они чаще всего разговаривали о своих делах. Я волей-неволей слышал их разговоры, но старался не вникать и думал о другом. Так, например, мама говорила: - Видел! У триста двадцать первой опять было кровотечение... И он отвечал: - Я ей уже трижды делал переливание. Теперь ничем помочь нельзя, у нее испорчены вены. Или же вспоминали о другой больной, которой волчанка разъела все лицо так, что остался один череп, обтянутый кожей. - А прежде это была красивая девушка, - вздыхала мама, - я видела фотографию, просто очень красивая... Или же говорили о вновь поступившем больном, которому раздробило ногу грузовиком, и его мать, узнав, что сын скончался, хотела покончить с собой на виду у всех. Словом, они разговаривали всегда об одном и том же, о своей работе, и я старался не слушать их, а думал о том, свил ли тот дрозд в саду себе гнездо? Или же о том, как же называется маленькая птичка, которую я видел, может, наверное, красноголовый королек? Но однажды мне их беседы действительно донельзя надоели, я швырнул вилку и закричал: - Вы не могли бы говорить о чем-нибудь другом? Я ведь вам уже объяснял, правда? Кровь всегда приводила меня в ужас. Они замолчали, уставившись на меня. - В чем дело? - наконец проговорил он. - Тебе не нравится наша работа? Или же, - продолжал он, - маленький орнитолог боится крови? Я ловил вилкой зеленый горошек в тарелке, и потому ни на кого не смотрел и ничего не ответил. Но он не остановился. Он продолжал: -Самое время тебе повзрослеть, наконец. Настоящие мужчины ничего не боятся. Они преодолевают любой страх. А если не умеют отогнать страх, так превращаются в бабу. Может, хочешь стать бабой, а? Вот, на этом-то я и зациклился. Он не раз повторял, что я не должен расти размазней, что не должен походить на своего отца ни в чем, что хоть ты и родился кривым, то есть незаконным ребенком, он меня выпрямит. Он сделает это не столько ради меня, сколько из любви к моей матери, которая тащит на себе такой груз, не будучи в ни в чем виновата. Он меня выпрямит? Но как? Как выпрямляют подкову, дерево. Если я проходил перед с ним, он возмущался: -Ты пересек мне дорогу! Что ты себе позволяешь? - и хлестал по лицу. Если я старался незаметно пройти в другой конец коридора, он орал: - Избегаешь меня?! Наберись мужества! - и снова хлестал по щекам. Словом, он делал все, чтобы <выпрямить> меня. Мама была довольна. Мне во всяком случае так казалось, потому что она все видела, но ничего не говорила. Слегка улыбалась, как улыбаются египетские статуи. Иногда я плакал. Я же не понимал, что мне делать? Тогда мама подходила ко мне, гладила по голове и утешала: - Знаешь, он все делает для твоего же блага, он любит тебя так, как твой настоящий отец никогда не любил. Вырастешь, поймешь, и будешь ему благодарен. После этих слов я терялся еще больше. Как же я мог быть настолько плохим, если он был такой хороший. Канарейки никогда не допускали, чтобы их птенцам было холодно. Они все время сидели над ними и кормили всякий раз, как только те открывали клюв. Да, я все записывал в тетради, а чтоб нагляднее было, делал зарисовки. Девятая беседа Так вот, о крови. В тот день, как ни странно, за столом ничего не произошло, то есть меня так и оставили <кривым>, каким я был доселе, и продолжили разговор о больничных делах. Ничего не случилось ни тогда, ни на следующий день, ни позже. И я уже совсем было успокоился, думая, что пронесло. Потом однажды утром - в воскресенье, когда мама была на дежурстве, - он вошел ко мне в комнату, разбудил и сказал: - Вставай, поехали на рыбалку! Рыбалка это его страсть, но он не любил рыбачить в открытом море, потому что оно было слишком обширное и пугало его - он предпочитал быстрые горные реки. - Нет ничего лучше рыбной ловли для того, чтобы расслабиться, - обычно говорил он. Я оделся, взял свою белую тетрадку и последовал за ним. Часа два мы провели в пути и наконец оказались в небольшой пустынной долине. Вокруг не видно было ни души, только громко шумел ручей, бежавший по камням. Он почти все время молчал, а если и говорил что-то, то как-то чересчур сдержанно. Выбрав место для рыбной ловли, он достал свою удочку, а потом и другую, поменьше, и передал мне. Я тотчас возразил, мол, нет, спасибо, мне не хочется ловить рыбу, а тут должно быть много разных птиц - мартин-рыболов, балерина, водяной дрозд. Словом, я куда с большим удовольствием просто посидел бы где-нибудь на камне. Но он настаивал, говорил, что одно не исключает другого, можно и рыбу удить, и птиц спокойно разглядывать. Это даже удобнее, ведь нужно сидеть тихо, не двигаясь. Он уговаривал меня еще некоторое время. Настаивал - уди рыбку, а я все возражал, мол, спасибо, не хочу, но вдруг заметил, как глаза его злобно сверкнули, и тогда я согласился. Он сам, нацепил фальшивых мух, закинул обе удочки, и показал, куда сесть, сказав: - Сиди тут! - А сам поднялся немного выше по склону и оттуда крикнул: - Если почувствуешь, что клюет, круто поверни ручку на себя. Он замолчал, и я тоже не проронил ни слова. Я даже подумал, что он, видимо, прав - это занятие и в самом деле очень успокаивает нервы - как вдруг моя удочка сильно дернулась, едва ли не вырвалась из рук. Я с трудом удерживал ее, и как только она остановилась, принялся крутить барабан. Он поспешил мне на помощь и мы стали тянуть вместе. Наконец, немало потрудившись, мы вытащили на берег огромную форель. - Молодец, поймал! - похвалил он. И я тоже порадовался. И даже поулыбался, пока рыба, потрепыхавшись в воздухе еще живая, не упала на землю рядом с нами. Она вся сверкала на солнце, но вскоре ее чешую облепил сор. Рыба вертелась на земле, крутясь с бока на бок, словно внутри у нее срабатывала какая- то пружина. Посмотрит на меня одним глазом, потом, подскочив, посмотрит другим. Зрачок был маленький, черный, и к нему прилипла соломинка. Мне показалось даже, что она могла бы увидеть меня, но из глаза торчал крючок и лилась кровь - вокруг все было залито ею. Я отвернулся и сказал: - Теперь ведь ее можно бросить обратно в воду, не так ли? Едва я произнес это, как он схватил меня за подбородок и рванул к себе. - Ты ведь знаешь, - заговорил он, - что рыбу ловят для того, чтобы ее съесть. В наступившей тишине я услышал, как пролетела балерина. Тогда он взял камень, протянул его мне и приказал: - Убей ее! Я промолчал и уронил камень. Он подобрал его и снова вложил мне в руку. Короче, это повторилось несколько раз. Наконец, он тихо произнес: - Какое же у меня должно быть терпение. Но я почувствовал, что терпения у него остается все меньше и меньше. И действительно, в конце концов он дал мне такую затрещину, что я полетел на землю. Лежа я видел, как он долбит камнем рыбью голову. Когда же та превратилась в кровавое месиво с крючком внутри, я подумал: <Все кончено>. Я собрался было подняться, но тут он достал из кармана нож и отрезал рыбе голову. Потом направился ко мне, держа эту голову так, что кровь и какие-то желтые внутренности стекали у него между пальцев. Я не понимал, что он задумал, но все равно поднялся. Однако было уже слишком поздно. Одной рукой он ухватил меня за шиворот, а другой вмазал мне в лицо рыбью голову. Это произошло, наверное, в полдень. Когда же мы сели в машину, он обнял меня за плечи и сказал: - Тебя по-прежнему все еще слишком пугает кровь? - и привлек меня к себе, словно мы были школьными приятелями. Я не мог вымыть лицо, пока мы не добрались до города. Только там на окраине он остановил машину у фонтанчика. - Иди умойся. Быстро! - приказал он. Мне стоило немалого труда отмыть кровь, потому что кожа впитала ее, она проникла очень глубоко, до самого мозга. Маме я ничего не сказал. И он тоже промолчал. Только спросил: - Видела рыбу?! Невероятно, но ее поймал твой сын! - и захохотал. Мы съели ее в тот же вечер, отварную, с картофелем, под майонезом. Да, я тоже ел ее вместе с ними, не сказав ни слова. А потом, запершись в ванной, как можно глубже засунул палец в горло. Десятая беседа Вспоминая обо всем этом сейчас, я могу сказать, что именно то воскресенье стало для меня как бы крещением, своего рода водоразделом. Я не могу точно определить, что же случилось тогда, но думаю, что-то у меня изменилось ощущение времени. Все стало вдруг происходить быстрее. Каким-то непонятным образом что-то вдруг разладилось, перестало подчиняться мне. Запах крови прежде всего. Хоть я и хорошо вымылся, он все равно не исчез и по-прежнему исходил от меня. В ту ночь я не смог уснуть: все время чувствовал этот запах у рта, у глаз. Я зарывался лицом в подушку, и мне казалось, будто я весь насквозь пропитан им. Я приподнимал голову, облизывал губы и ощущал этот липкий, сладкий запах. Я испытывал ужас, отвращение, но было и еще какое-то странное чувство. Такое бывает, когда вдруг неожиданно налетит порыв ветра и кто-то обязательно скажет: ветер несет какое-то предвестье. Или слушаешь музыку, и с первых же нот становится понятно, какая она - грустная или веселая. Словом, такое в жизни бывает не раз. Со мной вот случилось тогда, но может с кем угодно случиться. Неожиданно из-за какой-нибудь несущественной мелочи вдруг отвлекаешься на что-то совсем иное и направляешься по пути, по которому прежде никогда не шел. Не знаю, достаточно ли ясно я объяснил, поняли ли вы меня. Но я и сам тогда ничего не понимал. Мне понятно это теперь, когда обдумываю случившееся, заново перебирая в памяти все события в обратном порядке. Крещение? Нет, скорее помазание, что-то похожее на запах падали, притягательный для гиен. Короче, дело было так. На утро после того воскресенья, хоть мне и не удалось сомкнуть глаз, я встал, собираясь отправиться в школу, и еще не одевшись, прошел на кухню взглянуть на мое семейство канареек. Поначалу я просто не поверил собственным глазам. Смотрел, смотрел и все уверял себя, что мне это снится. Потом подошла мама и сзади тронула меня за плечо: вот тогда я понял, что не сплю, а эти растерзанные тушки на дне клетки - мои птенчики. Один справа, другие два слева, у чашечки с водой. Все с перерезанным горлом и вспоротым животом, среди мелких перышек хорошо видны были внутренности. Птенцы погибли не в гнезде, а довольно далеко от него, но ведь они еще не умели летать. Их родители делали вид, будто ничего не произошло, прыгали с одной перекладины на другую и щебетали. Как же так, спрашивал я себя, как же такое возможно? Я стоял у клетки, не в силах шевельнуть даже пальцем. Я по-прежнему стоял, как был - в пижаме, босиком, когда он, уже в пальто, задержался рядом со мной, заглянул в клетку и произнес: - Надо же, мертвые! В тот день я не пошел в школу. Сказал, что отправился туда, а на самом деле не пошел. Поехал автобусом к морю, и все ходил по кромке воды до самого обеда. Находился там, но меня нигде не было. Впервые я совершенно отчетливо ощутил, что я деревянный. Деревянный или каменный, какая разница; во всяком случае из чего-то такого, что не ощущает, когда к нему прикасаются. И в самом деле, подожги я себе руку и пылай она каким угодно пламенем, я не ощутил бы огня. Только где-то очень глубоко еще оставалась во мне крохотная живая частица. Что-то вроде тлеющего уголька, это нечто еще теплилось и думало. Думало, а я даже не замечал, что оно думает. Как всегда, я обедал один. Закончив есть, я не знал, что делать и пошел спать. Я проснулся внезапно, с громким воплем, уже вечером. Вот что мне снилось: я шагал по берегу, как шагал весь день, и вдруг неожиданно, без всякой причины воспламенился. Огонь пожирал меня изнутри. Я бросился в воду и стал прыгать, но не мог загасить пламя и вот почему заорал изо всех сил. От этого вопля я и проснулся. Я просидел за письменным столом до самого ужина. И всего только раз поднялся, чтобы сходить на кухню. Проходя мимо клетки, я притворился, будто не замечаю ее. Я ощущал запах крови и мне было страшно прикоснуться к птицам. Потом, как всегда, они вернулись домой на машине. Припарковали ее в саду и прошли в дом. За столом, отпивая вино, он сказал: - Надеюсь, ты убрал эти трупики. Я промолчал, не сказал ни да, ни нет. Тогда он поднялся и пошел проверить. Он вернулся и сел за стол со словами: - Чего же ты ждешь? Чтобы их черви съели? Я сидел не шелохнувшись, он схватил меня за руку и попытался поднять со стула, но я ухватился за скатерть и зацепился ногами за ножки стола. Он тянул меня, а я упорствовал. У него вздулись вены на шее. Мама между тем подала суп с какими-то зелеными кусочками - он колыхался передо мной в тарелке. Дело уже дошло до того, что он орал: - Убери их! А я вопил: - Нет! Так длилось, наверное, минуты две. Потом я вдруг вскочил и неожиданно ударил его. - Убирай сам, убийца! - прокричал я и швырнул ему прямо в лицо тарелку с супом. А потом? Я плохо помню, что было потом. Мама кричала: - Ты с ума сошел! - А он тыкал мою голову в таз с водой. Когда я оказался в своей комнате, он тоже вошел и запер за собой дверь. Запомнил я только этот звук - поворачивающегося ключа. Я лежал на полу и он избивал меня, удары градом сыпались со всех сторон. Сначала я защищался, потом уже не осталось сил, я понял, что бесполезно, и притворился, будто ничего не чувствую. Я очнулся в своей кровати, вернее, под нею. Должно быть, я забрался туда, словно в нору. Почувствовал запах крови - она текла у меня из носа. Кровь была повсюду. Я же вам говорил: крещение или водораздел. На другой день я оказался в интернате. Одиннадцатая беседа Естественно, мне пришлось беседовать с психологом. Видите, и в вашей специальности у меня уже есть некоторый опыт. По правде говоря, я не произнес ни слова, а он все пытался заставить меня заговорить. Наконец, видя, что я упрямо молчу, он велел мне рисовать всякие картинки. Я набросал их как попало и угодил в интернат. Может быть, ответь я ему или нарисуй картинки получше, я и не попал бы туда, но так или иначе все сложилось именно так. В тот же день я уехал. Обрадовался ли я? Не знаю, я не очень задумывался об этом. Возможно, что и обрадовался, во всяком случае был довольно счастлив, что освободился от них. Единственно, что меня огорчало, это конец моим занятиям. С того воскресного дня, когда случилась история с рыбой, я не сделал ни одной записи в своей тетради, не собирал больше камни, не наблюдал за полетом птиц. В спешке перед отъездом я забыл дома все свои заметки. Интернат занимал большое желтоватое здание с матовыми стеклами, стоявшее на лугу. Когда я попал туда, учебный год давно начался, и ребята уже знали друг друга. В первый же день меня вызвал к себе падре ректор, совершенно седой священник, с такими влажными руками, что, казалось, он их только что вынул из воды. Там, у себя в кабинете, падре стал подробно рассказывать мне историю про овечек, бродивших без присмотра где придется, и про то, насколько лучше было им находиться всем вместе в одном стаде под мудрым руководством палки. Я плохо понимал, что он говорил, и только позднее сообразил, ведь у меня сильнейший жар. Поэтому в день приезда ребят я так и не увидел, а попал в больничную палату и провел там довольно долгое время. В палате я оказался один. Целыми днями я лежал в постели, съежившись под одеялом и уставившись в стену напротив. Я попытался было немного сосредоточиться на своих классификациях, повторять то, что еще помнил, чтобы не утратить привычку, но мне все время было очень холодно, и потому ничего не получалось - я начинал путать названия и формы. Поправившись, я пришел в свой класс. Здесь существовало множество разных правил поведения. Я долго не мог освоить их, без конца ошибался, и потому меня все время наказывали. Если б я мог поговорить с кем- нибудь из одноклассников, возможно, все было бы иначе, но нам запрещалось разговаривать друг с другом. Общаться мы могли только в установленный час, под присмотром главного воспитателя. Ясно, почему запрещалось? Они опасались, что возникнут какие-либо симпатии, а там дело само пойдет дальше прямым ходом. Тогда я еще не знал, что существует такое, что люди могут входить друг в друга, даже если они оба мужского пола. Разумеется, подобное все равно происходило. Для этого всегда находилась возможность - ночью или в туалете. Нравилось ли мне такое занятие ? Или не нравилось? Не знаю, я не задумывался над этим. Первый раз мне было только больно. И я немного удивился, а потом это вошло в привычку. Более того, именно потому, что это было запрещено, я целый день ни о чем другом и не думал, как только об этом. Поначалу это проделывали со мной, а потом я и сам принялся делать это с другими. Так вот, когда я пытаюсь понять, как определить то время, мне приходят в голову всего два слова: холод и полумрак. Холод потому, что комнаты и коридоры были огромные и неуютные, а полумрак потому, что в них никогда не было солнца и даже яркого света. А то занятие было в конце концов совершенно невинным. Мы проделывали это лишь для того, чтобы согреться, чтобы ощутить в себе немного тепла. Только поздней весной я понял, что холод никак не был связан с температурой воздуха. Сама кожа у меня сделалась холодной, а под кожей и мясо. Я то и дело останавливался и прислушивался к тому, что во мне происходит, иногда казалось, будто и сердце превратилось в кусок льда, будто оно подвешено в каркасе моего туловища, словно кусок говядины в морозильной камере. Нет, они никогда не навещали меня, даже смену белья не присылали. Только однажды, пару месяцев спустя, я получил открытку. На обратной стороне было написано: <Надеюсь, что ты ведешь себя хорошо> и подпись: <Рита>. Так или иначе, незадолго до конца учебного года неизбежное все- таки произошло - нас накрыли. Я был наедине с самым маленьким мальчиком и, по правде говоря, мы не делали ничего дурного. Просто мы были вместе и всего лишь держали в руках свои члены. Но когда священник распахнул дверь и осветил нас фонарем, мальчик сразу же со слезами заголосил, что он не виноват, что это я заставлял его заниматься этим. Нас схватили за шиворот и потащили в какую-то мрачную комнату. Вскоре туда пришел падре ректор. В руках он держал линейку. Приказав мальчику положить руки на стол, он принялся бить по ним линейкой, пока кисти не покрылись кровавыми полосами. Время от времени падре приостанавливался и проверял, смотрю ли я на экзекуцию. Потом он отвел мальчика к двери и, прежде чем вытолкнуть, произнес: - За все это ты должен благодарить своего друга. Мы остались одни. Я решил, что теперь настала моя очередь, и уже было приготовился, но ничего не произошло. Он приблизился ко мне, провел рукой по плечу и сказал: - Мне очень жаль, но тебя я должен запереть. Ну, подумал я, тем лучше. Когда меня отвели в темную комнату и заперли дверь на ключ, я почувствовал себя едва ли не счастливым и облегченно вздохнул. Странно, но впервые с тех пор, как оказался в колледже, я перестал ощущать холод. Мне вспоминались исполосованные руки мальчика, кровь, стекавшая с них, и внутри становилось тепло. Выходит все же не все мы сделаны из железа или дерева. И там, у нас внутри еще течет что- то горячее и живое. Спустя некоторое время, от нечего делать я уснул. Проснулся, не знаю когда, от звука поворачивающегося в замке ключа. Я не успел и приподняться, как кто-то накинулся на меня, навалившись сверху всем телом. Я заметил, что на лице у него была какая-то маска, действительно очень страшная. Он сразу же приказал: - Не двигайся, не шевелись, перед тобой - дьявол. Но едва его руки коснулись меня, я сразу же понял, что никакой это не дьявол - ладони были влажные и липкие, как у падре ректора. Надо ли рассказывать дальше? Вы уже поняли? Могу только добавить, что в тот миг внутри у меня снова все превратилось в лед и осталось так навсегда. Через несколько дней, едва меня выпустили из комнаты, я убежал. До своего города я добирался два дня. Сначала шел пешком, потом останавливал машины и просил подвезти. В дороге я шаг за шагом уверил себя в одном: мама вс' знает и будет рада, когда я вернусь. Все опять останется, как прежде - не могло быть иначе, ведь они любят меня, и мы будем жить хорошо. Когда я позвонил в дверь, то даже сам не заметил, как заулыбался. Его машины на месте не было, и я почувствовал себя спокойнее. Я продолжал улыбаться и пока поднимался по лестнице, даже, когда вошел в кухню. Он стояла у плиты и обернулась, услышав мои шаги. Я думал, она раскроет мне объятия. Я крикнул: - Мама, вот и я! Она ответила: - Вижу, - и снова занялась своим делом. Двенадцатая беседа Хотите знать, что было дальше? А было то, что я вернулся в интернат. Конечно, они немного пошумели, прежде чем взять меня обратно. Не хотели брать, говорили: если кто убегает, того не берут обратно. Мама упрашивала, даже очень настаивала, в конце концов они уступили. Я уехал через два дня. Время, проведенное дома, было каким-то странным. Они не кричали на меня, просто молчали: я находился рядом, но как будто меня там и не было вовсе. Они не проявляли ни радости, ни недовольства - я совсем не существовал для них, вот и все. Однажды утром, когда я не знал, чем заняться, вошла мама и сказала: - Сядь, мне нужно поговорить с тобой. Я сел на кровать и мне почему-то стало вдруг ужасно холодно, я весь буквально затрясся от озноба. Дрожал так, что даже зубы стучали. Хотел было рассказать ей, что случилось, но не решился. Я подумал, она не поверит мне, скажет: <Ты же известный лгун, конечно, все придумал>. Так или иначе я сидел и дрожал, и мама произнесла с укоризной: - Ты нарочно дрожишь, в такую жару не может быть холодно. Тогда я постарался унять дрожь, но не смог. И чтобы показать, что говорю правду, прошел к шкафу, достал два свитера и натянул их на себя. Она только тяжело вздохнула. Вздохнула и сказала: - Если б ты знал, как нелегко быть родителями, - потом провела рукой по своему животу, посмотрела на него и добавила: - У нас новость, большая новость. Скоро у тебя будет братик. Я с опаской посмотрел на нее. По правде говоря, ничего не было заметно. Когда же она вновь заговорила, я ощутил, что нахожусь где-то очень далеко. И не я, а тот другой, деревянный, стоял перед нею и слушал. Ее слова доносились, как далекое эхо в горной долине: что она устала.. у него много забот... папа тоже устал... гробит себя на работе целыми днями... у нее скоро родится ребенок, и будет лучше для всех, если я послушаюсь и вернусь в интернат. Я ничего не ответил. Подумал, что случайно влип в подобную историю, и опять задрожал, как листок, который вот-вот оторвется от ветки. Конечно, я и его видел в эти дни, мы дважды сидели вместе за столом. Первый раз он притворился, будто не замечает меня - поворачивался в мою сторону, и взгляд его скользил мимо. Второй раз, как только я сел за стол, у меня началась сильная икота. Хоть я и зажимал рот, все равно было слышно. Спустя какое-то время, он повернулся ко мне и прикрикнул: - Может, перестанешь наконец? Но как только он произнес это, икота усилилась еще больше. В комнате было очень тихо, и она звучала особенно громко. Тогда он швырнул прибор в тарелку и направился ко мне. Я весь съежился как только мог, и уже подумывал, куда бы спрятаться, но тут поднялась мама. Она тронула его за рукав и попросила: - Пожалуйста, не надо. Он было остановился, потом круто повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Больше я маму не видел. Она не пришла в тот вечер ко мне попрощаться, а утром, когда я вышел из дома, направляясь в интернат, я обернулся и посмотрел на окна, но ее там не было. Поскольку я отправился в дорогу один, я мог и убежать. Честно говоря, я подумал об этом, когда подошел к вагону, но у меня не было в кармане ни одной лиры. А кроме того, что было бы со мной дальше? Хотя бы раз я решил попробовать быть послушным. Раз они ждали ребенка, значит, они любили друг друга, это ясно. Да, я надеялся, что эта любовь, расшириться как масляное пятно. Станет большой-большой, такой большой, что в конце концов и мне найдется в ней место. Короче, чтобы не испортить все, мне следовало подождать. Как только я вернулся в интернат, меня сразу же наказали. Целых три месяца мне запрещено было выходить из здания. Подошло лето, и в интернате нас осталось всего десять мальчиков. Я, конечно, отстал в учебе и пришлось много заниматься. Некогда было думать о чем-либо другом. Я все время корпел над учебниками, а редкие свободные часы посвящал своим классификациям. И я как раз подумал тогда, что еще не все потеряно, и если я очень постараюсь, то сумею стать великим ученым. Падре ректор? Раза два я столкнулся с ним лицом к лицу в коридоре. Я мог бы ударить его, мог прокричать, что знаю, кто он такой на самом деле. Но когда он ласково потрепал меня за подбородок, я только покраснел и опустил глаза. Снова наступила осень, и я блистательно сдал экзамены. Но никто и не подумал прислать мне теплую одежду. В наказание входило и такое ограничение: мне запрещалось звонить домой до самого Рождества. В те месяцы холод проник в меня еще глубже и начал буквально грызть суставы. Когда я передвигался по комнате, мне казалось, что слышу, как бренчат мои кости. Я понимаю, в это трудно поверить, но так оно и было в действительности. Суставы превратились в лед и стучали в моем заледенелом теле. Вы когда-нибудь доставали из морозильника замерзшую рыбу? Если постучать ею о стол, кажется, будто бьешь камнем. Точно таким был и я тогда. Я с нетерпением ожидал ночи, надеясь согреться под одеялом. Но все напрасно: в постели я замерзал еще больше. По соседству с моей кроватью была кровать малыша, который постоянно плакал. Чтобы не слышать его плача, я старался думать о чем- нибудь другом. Например, представлял себе мягкое и горячее сердце Земли. Мысленно проникал в ее недра все глубже и глубже, минуя слой за слоем и добирался до самой сердцевины - до самого адского пекла. А там оказывалась кипящая огненная масса, колыхавшаяся от вращения Земли и выплескивавшая чудовищные брызги и фонтаны. Такая же картина иногда преследовала меня и во сне. Только мне снилось, будто эта огненная плазма не просто равномерно колышется, размещаясь в толще Земли, подобно косточке внутри плода, а начинает метаться во все стороны, клокотать и бушевать и, наконец, находит какую-нибудь щель, какой-нибудь разрез и с громким бульканьем устремляется вверх, поднимаясь к морям и озерам и превращая их в гигантские кипящие котлы, а на Земле изо всех кранов начинает исторгаться раскаленная магма и пепел. И с людьми почему-то происходило то же самое: взрывалось не только сердце Земли, но и их собственное сердце - то, что находится в туловище - и кровь потоками исторгалась из глаз, изо рта, длинными струями вытекала из под ногтей. Тут я обычно просыпался и тотчас же снова ужасно замерзал. А мой маленький сосед уже спал, не слышно было больше его плача, и кругом стояла удивительная тишина. Незадолго до Рожества я получил телеграмму и вскрыл ее один, в туалете. В ней говорилось: <У тебя появился братик, его зовут Бенвенуто>. Тринадцатая беседа На чем же мы остановились? На братике? Так вот, я не испытал при этом известии никаких чувств. Откуда они могли появиться? Ведь я не видел живота матери, не верил даже, что они любят друг друга. Я подумал только: <Хорошо, если б он больше походил на меня, чем на отца, все- таки у меня достаточно симпатичное лицо>. А во всем остальном жизнь моя протекала довольно спокойно. Даже рассказывать нечего. Первую половину дня я проводил в классе, после обеда занимался самостоятельно. Раз в неделю нас всех выпускали погулять на лужайку возле здания интерната. Собралась даже футбольная команда, но я отказался играть. Мне не нравилось бегать впустую, я предпочитал сидеть в классе или в библиотеке и заниматься. Я знал, что оставалось еще пять лет, чтобы меня признали взрослым. Я больше ни с кем не разговаривал. Отвечал на вопросы только в классе на уроках. Почему? Не знаю. Просто не хотелось ни с кем общаться, мне не о чем было говорить ни с кем. Шли месяцы, и у меня постепенно начало появляться ощущение, словно я теперь уже не деревянный, а подобен засыхающему плоду. Наверное оттого, что за окном в нашем классе росло дерево хурмы. Я мог хорошо рассмотреть его в яркие, солнечные дни, а при тумане видны были только плоды. Сначала все было на месте - ствол, ветви, листья и круглые, гладкие, ярко-оранжевые плоды. Потом постепенно облетели листья. Они пожухли и валялись теперь на земле. Остались одни фрукты, цвет которых делался все более ярким. Каждое утро я смотрел в окно, ожидая, что они тоже окажутся на земле - расплющенные среди увядших листьев. Но всегда обнаруживал их на прежнем месте, только они становились все меньше и краснее. Они сморщивались, сжимались точно так же, как съеживался от холода я. Какой-то голос убеждал меня, что мне необходимо двигаться дальше, а какой-то другой уверял, будто идти вперед пропало всякое желание. Как бы там ни было, а из дома так и не пришла посылка с зимней одеждой. Ни посылка, ни какие-либо другие известия, и я продолжал умирать от холода. И однажды - когда это было? в феврале? - я набрался смелости и решил позвонить. Да, теперь мне уже разрешалось звонить. Более того, я мог сделать это еще два месяца назад. Почему не позвонил? Так просто. Я даже не думал об этом, вот и все. Но в конце концов все- таки отважился, попросил жетон и дождался подходящего времени, когда, как я был уверен, его не должно быть дома. Я стоял в кабине и, пока в трубке звучал длинный гудок, буквально обливался холодным потом, он так и струился по спине. Я ждал долго и уже хотел повесить трубку, как мне ответили. Не знаю почему, но заговорил он. Он оказался не в больнице, а дома. Короче, у меня едва хватило сил объяснить, кто я такой, назвав свое имя. Непонятно, зачем я это сделал. Наверное, опасался, что он не узнает мой голос. Выслушав меня, он спросил: - Тебе мама нужна? Я, разумеется, ответил утвердительно. Некоторое время трубка молчала, а потом снова прозвучал его голос. Он сказал, что мама не может подойти, потому что кормит ребенка, и еще сказал, чтобы я перезвонил, когда смогу. Раздался щелчок - связь прервалась. Какое-то время я так и стоял с трубкой в руке. Я и об этом я не подумал - она же кормит братика. Но мысль эта меня не согрела. Мне стало еще холоднее. Как раз в тот день несколько плодов сорвалось с ветки. Стоило чуть-чуть привстать с парты, и я видел их. Они лежали расплющенные, на земле под деревом, похожие на пятна крови. Между тем подошло время карнавала, канун епитимьи. В интернате был устроен небольшой праздник, и тогда же, вернее, в ту же ночь произошел несчастный случай. Мы узнали о нем только утром. А обнаружил труп садовник около семи часов. Погибший был ненамного младше меня, пару раз просил помочь ему с уроками. На празднике он веселился едва ли не больше всех, смеялся вместе с детьми, прыгал, бегал. Я не видел труп. Только позднее заметил во дворе на асфальте красное пятно - его внутренности. Нам, конечно, не разрешали подходить близко. Боялись, что среди нас окажется акула - кто-нибудь, кто при виде крови захочет новой крови. Мальчик не упал, а прыгнул. Он оказался на земле, подобно плодам хурмы, когда им надоедает висеть на дереве. Ночью я ощупал себя - ноги, руки, живот. В каком я состоянии? Снаружи я выглядел высохшим, завядшим, лимфа почти не циркулировала во мне: я мог глубоко воткнуть иглу и не почувствовать боли. Только где-то далеко-далеко внутри что-то еще шевелилось. И я не понимал, что это было за шевеление, может, что-то начало гнить. Я конечно, испугался. И тогда я услышал голос. Что за голос? Все тот же, тот, что говорит во мне, когда я уношусь мысленно куда-то далеко. И голос велел мне бежать, спастись, потому что я рожден не для того, чтобы кончить жизнь подобно хурме. О чем я думал? Не знаю, помню только, что передо мной вдруг прошли все первооткрыватели - те, что отправлялись в плавание, не зная, куда пристанут, а потом делались знаменитыми. Мне тоже захотелось пуститься в плавание? Может быть. Когда в голове занозой сидит какая-то мысль и думаешь только об одном, в конце концов удается осуществить задуманное. Так вышло и у меня, когда я решился убежать. Достаточно было надзирателю отвлечься всего на миг, как я исчез в кустах и со всех ног бросился в поле. До моря я так и не добрался. Три дня бродил по окрестностям и по ближайшим лесам. Потом я захотел есть и замерз. Я дошел до какой-то станцию и сел в зале ожидания. Когда я заснул, растянувшись на скамье, кто-то тронул меня за плечо: - У тебя есть билет? Конечно же, он был из полиции. А если нет, то зачем ему об этом спрашивать? Четырнадцатая беседа Вопреки моим опасениям ничего страшного не произошло. Из зала ожидания меня отвели в пустой кабинет. Я ожидал там целый час, пока пришла какая-то синьора и начала задавать множество вопросов. Сначала я хотел все наврать. Но посмотрев ей в лицо, понял, что это бесполезно, она сделает пару телефонных звонков и все узнает. Поэтому я прямо сказал ей, что ушел, потому что мне надоело оставаться там. У меня есть семья, есть маленький братик, которого я еще не видел, и я хочу жить с ними. Женщина молчала и только все писала и писала. Если мой ответ казался ей неясным, она переспрашивала, выражая свой вопрос по-другому. Потом она сказала, что разговор окончен. Велела подписать какую- то бумагу, отвела меня в другую комнату и исчезла, не сказав больше ни слова. Теперь меня занимал только один вопрос - что же со мной станут делать. Отправят в тюрьму или в какое-нибудь другое подобное место? У меня не было никаких соображений на этот счет, я просто не знал, что думать. И ждал. Мне было холодно. Очень холодно. И еще я хотел есть. К счастью, пришел полицейский и спросил, не голоден ли я. Я сказал, что хотел бы съесть какой-нибудь бутерброд. Потом я опять все ждал, ждал, солнце начало опускаться за горизонт, наступил вечер. Я уже все передумал - наверное, не находят достаточной строгой тюрьмы, или, возможно, позвонили домой, и он ответил, оставьте, мол, его себе, нам он не нужен - как отвечают, когда купленная вещь оказывается бракованной. Или же, думал я, они просто не поверили ничему из того, что я рассказал, и сейчас изучают фотографию за фотографией, каталог за каталогом. В какой-то момент я вдруг почувствовал сильную усталость. Сколько бы я ни ломал голову, все равно ничего не происходило. И я закрыл глаза, откинув голову к стене. Меня разбудил звук открывающейся двери. Появилась женщина, что расспрашивала меня, а за нею вошла и моя мать. И раньше, чем я успел что-то сообразить, она бросилась ко мне и сжала в объятиях. И тут я ощутил до боли знакомый запах, какой запомнился мне, когда мы спали вместе. Она заговорила: - Мы так расстроились, когда нам позвонили из интерната! Сокровище мое, как ты себя чувствуешь? - Она гладила меня по голове, по лицу, по глазам и ощупывала, словно я уже был мертвый или она меня никогда прежде не видела. Потом мы вышли из комнаты. Она тоже подписала какие-то бумаги. Сделав это, горячо пожала всем руки. И продолжала повторять: - Спасибо, спасибо! Не знаю, как и благодарить вас! Я уже говорил вам, что они были очень внимательны ко мне. Женщина, которая меня расспрашивала, даже проводила нас с мамой к выходу и, задержавшись в дверях, помахала рукой, когда мы спускались по лестнице. За углом нас ждала машина. В ней сидел он и держал на руках моего маленького братика. Я сел рядом, не зная, что сказать. Мне было немножко страшно, поэтому, посмотрев на запеленатого братика, я спросил его: - Угу, как жизнь? Малыш спал. Но услышав меня, он, возможно, испугался, моментально открыл глаза и заорал, как сумасшедший. Мама взяла его на руки, но и она не смогла успокоить. Он вел машину, сжав губы, не отрывая руки от переключателя скоростей, мчался слишком быстро, почти не тормозя,. До дома ехать было два часа, и так мы молчали всю дорогу. Даже когда ребенок уснул, ни мама, ни ее муж, не произнесли ни звука. Хотел было заговорить я, думал сказать, что малыш очень славный, что я рад снова быть вместе с ними, что всегда буду хорошим и послушным. Хотел сказать все это, но не смог - язык не двигался. Он казался мне ненастоящим - то ли деревянным, то ли стеклянным. Мне вспомнился один мультипликационный фильм: круглая, черная, блестящая бомба с бикфордовым шнуром. Шнур подожжен, и все видят это, но никто не хочет взять бомбу, все разбегаются, перебрасывая ее из рук в руки, и в результате, когда она взорвалась, досталось всем. Что же было правдой? Объятие мамы в кабинете или молчание в машине? Что было правдой, а что неправдой? Я много раз задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа. Дома кое-что изменилось. Моя комната превратилась в детскую для братика. Там стояла теперь крохотная кроватка из белого дерева, и в ней лежал медвежонок и какая-то звучащая игрушка, светившаяся изнутри. - Можешь спать на кухне, - проговорила мама, - где-то должна быть старая раскладушка. - И не сказав больше ни слова, даже не взглянув на меня, принялась искать ее. Пятнадцатая беседа Наконец-то я снова оказался дома. Это было уже не совсем то место, куда я хотел вернуться, но так или иначе я оказался дома. И надеялся, что все будет хорошо, да и как, собственно, могло быть иначе? Но я, видите ли, позабыл ту историю про две машины. Короче, ночь я провел на раскладушке. Спал крепко, как заяц, который долго бежал от погони. Когда я проснулся, они уже завтракали на кухне. Я закрыл глаза, притворившись, будто еще сплю. Когда они ушли, я встал и медленно, не спеша оделся. Мне просто не верилось, что сейчас вот не зазвенит звонок, как в интернате, который заставит все делать на бегу. Я открывал шкафы и ящики, с любопытством рассматривая их содержимое. Разумеется, я повсюду искал свои вещи, теплую одежду, коллекцию камней, чету зеленых канареек. Но сколько ни старался, ничего не находил. Вернее, часа через два обнаружил в подвале клетку от канареек. Птиц не было, на их месте сидел огромный паук, развесивший паутину между перекладинами. К обеду они не вернулись. Ребенок находился в яслях. И до самого вечера я оставался дома один. Первой пришла мать. Она поднялась по лестнице с малышом на руках. Я с улыбкой и поспешил ей навстречу. Улыбался я и тогда, когда она положила его на стол и стала менять пеленки. Ребенок смотрел по сторонам, и когда мне показалось, что он остановил взгляд на мне, я заулыбался еще больше едва ли не засмеялся. И тут произошло то, чего я никак не ожидал. Короче, он тоже улыбнулся мне! И в этот момент, когда мы улыбались друг другу, раздался звонок у входной двери. Мама пошла открывать. Тогда я наклонился к братику и взял его на руки. Он был такой нежный, такой легкий, и все продолжал смеяться. Я рассмотрел его и заметил, что он и в самом деле похож на меня - у него такой же рот, и глаза мои, и он совсем не напоминает отца. Мы так и смеялись вдвоем, когда они вошли в комнату. Мама посмотрела на меня, но ничего не сказала. А он, увидев меня, закричал: - Оставь его! - И выхватил у меня из рук малыша. Ребенок испугался и заорал, покраснев от натуги. Я не знал, что делать. Стоял, сунув руки в карманы, наверное, тоже красный от волнения. Мне стало почему-то стыдно, но я не понимал, почему. Я быстро вышел из комнаты и спустился в подвал, где и дождался, пока не подошло время ужина. У меня были часы, конечно. Мне подарили их много лет назад после первого причастия. Я посматривал на них, и когда стрелка остановилась на восьми, поднялся в кухню. Они уже ужинали и, казалось, даже не заметили, что я вошел. Я приблизился к столу и увидел, что возле моего обычного места нет для меня ни тарелки, ни стакана, ни даже приборов, ничего - чистая скатерть. Что я сделал? Постоял там, как столб, посмотрел на их тарелки, на свое пустое место. Осторожно спросил: - А мне? Но никто не ответил. Они продолжали есть, как ни в чем не бывало, молча, уткнувшись носом в тарелки. Я подождал еще немного. Мать подала второе, опять не мне. Я повернулся и ушел. На улице я взглянул снизу на освещенные окна. Когда свет в кухне погас, я отправился бродить куда глаза глядят. У меня не было ключей, и позднее, чтобы попасть в дом, пришлось позвонить. Открыла мать, в ночной рубашке и халате. Когда поднялся по лестнице, она сказала: - Наверное, хочешь знать, почему для тебя не оказалось места за столом... - Я молча кивнул. Тогда она продолжала: - Ты ведь должен был оставаться в интернате по крайней мере до конца июня. Но ты сделал очередную глупость, - ушел без разрешения, и мы вынуждены держать тебя в своем доме. Ты здесь, но для нас тебя нет, и мы будем вести себя так, словно ты все еще в интернате. Иначе поступать мы не можем, мы же так с тобой договорились. А ты сам все испортил. Это же делается для твоего блага, понимаешь? Я подумал, естественно, что она шутит. Разве можно такое говорить всерьез? Поэтому я кивнул, попрощался с ней, лег на свою раскладушку и уснул. Только потом я понял, что о мной поступают именно так, как говорила мама. Никто не приветствовал меня утром, никто не желал мне спокойной ночи, никто не разговаривал со мной. Мое место за столом неизменно оставалось пустым. Что мне было делать? Я старался как можно меньше находиться дома. Целыми днями бродил по улицам и возвращался домой лишь для того, чтобы поспать и поесть что-нибудь, взятое из холодильника. Куда я ходил? Не помню. Я двигался по улицам, словно робот или же нечто вроде пугала. Пару раз у меня внезапно возникало желание броситься под автобус. Я даже пытался это сделать, но ноги отказывались повиноваться, и я оставался на месте. Иногда, в обеденное время, я подходил к какой-нибудь школе и стоял, сложив руки на груди, наблюдая, как выходят дети, как будто был чьим-то родителем. И когда я видел, как какой-нибудь мальчик, выбежав из школы, обнимал маму или папу, во мне вдруг словно взрывалось что-то, и желудок обжигало огнем. Оттуда пламя поднималось выше, застилало чем-то красным глаза, и мне казалось, что внутри у меня клокочет само сердце земли - мягкое и горячее - и что оно вот-вот вырвется наружу. В такие моменты у меня на миг возникало ощущение, словно я уже мертв. Да, я ведь вам уже говорил, что еду брал в холодильнике, когда их не было дома или они уже спали. Брал что придется, не придавая никакого значения, что за еда. Я ведь не знал, что этого делать было нельзя. Откуда мне было знать, если никто не разговаривал со мной. Так или иначе, однажды вечером перед тем, как лечь спать, я взял в холодильнике селедку со сливочным маслом. По правде говоря, меня нисколько не занимала проблема питания. Более того, она просто не существовала для меня, но ведь известно что инстинкт умирает последним - я уже почти не существовал, а он еще был жив. Короче, я нехотя проглотил несколько кусочков и улегся на раскладушку. В тот вечер он вернулся поздно. Пришел и сразу же направился к холодильнику. Задержался у открытой дверцы и сразу же заорал: - Кто съел мою селедку? ! Накрывшись одеялом с головой, я услышал, что он отправился к маме, повторяя: - Их съел этот недоносок, твой сын! Мне назло сожрал! Что отвечала мама, мне слышно не было. Не знаю, промолчала ли она или что-то негромко сказала. Во всяком случае, он опять стал ходить по дому, крича и ломая все, что попадется под руку. Что сделал я? Убежал из кухни и спрятался в платяной шкаф, хотя знал, что рано или поздно он доберется до меня. И действительно, я услышал из шкафа, что он направляется в кухню. Услышал, как пинком отшвырнул раскладушку и заорал еще громче. Он продолжал искать меня. Я надеялся только на одно - что он устанет. Но нет, он был полон сил, и не прошло и пяти минут, как он открыл шкаф и обнаружил меня. Я подумал: сейчас выблюю прямо ему в лицо. Однако та же мысль пришла и ему. Он засунул мне в горло ложку, как это делают доктора, и заставил меня вырвать. Мы стояли один против другого, а между нами на полу воняла куча блевотины. От совершенного усилия у меня на глазах выступили слезы. А он тяжело дышал. Когда же перевел дыхание, приказал: - Чтобы не смел больше брать мою еду из холодильника! - И дважды ударил меня по щекам да так сильно, что я едва не упал. В ту ночь я остался спать в шкафу. Зарылся в белье, как лиса в своей зимней норе. Следующие месяцы прошли, пожалуй, довольно спокойно - не произошло ничего особенного. Он все время чересчур нервничал. А мама... Когда она не смотрела на меня, я незаметно наблюдал за ней, и мне показалось, что, хоть она и притворялась будто счастлива, на самом деле ей очень плохо. Братик тем временем подрос и научился ползать на четвереньках. Но он умел двигаться только назад. И если хотел добраться до какой-нибудь вещи, то наоборот удалялся от ее, а не приближался. И чем больше отползал назад, тем больше вопил от обиды. Я бы охотно взял его на руки, подержал, понянчил, ощутил его тепло, но не мог. Мне запрещено было трогать его, поэтому я довольствовался лишь тем, что смотрел на него на расстоянии. Незадолго до начала лета муж моей матери стал нервничать еще больше. Он снова начал ревновать маму и почти каждую ночь возвращался домой пьяный. Я прятался где только мог, искал какое-нибудь укрытие уже сразу после ужина. Чтобы он не нашел меня, каждый раз менял место. Но всюду слышал его крики и брань. А ругался он безобразно. Шлюха, сука, проститутка, даешь кому угодно! Все эти слова он обращал к моей маме. Что она отвечала, я не знаю, мне не было слышно, я находился слишком далеко от нее. Если же, случалось, он не заставал ее дома - дежурила ночью в больнице, - он все эти оскорбления выкрикивал мне в лицо. А я уже научился весьма ловко уходить от него. Я всегда носил теннисные туфли и бегал быстро. Ему же, пьяному, почти никогда не удавалось догнать меня. За все время он только пару раз поймал меня. Я извивался возле него на полу, но его удары не настигали меня, то есть, хотя он и наносил их весьма прицельно, я не ощущал их, потому что включал автопилот. Ну, а утром, когда я отправлялся бродить по улицам, то совсем ничего не понимал. Выходит, когда речь идет о еде, ночлеге, простом человеческом разговоре, я для него не существовал. А замечал он меня только ночью как некий объект, который нужен, чтобы снять напряжение. Вам известен закон электричества, нет? Когда какой-то элемент заряжают снова и снова, что происходит в конце концов? Если заряд слишком велик, тот взрывается. Так мы дожили до начала июня. И тут как раз случилось непредвиденное - мама заболела. Не знаю, что с нею произошло, пришел врач, но не смог ничего объяснить. Во всяком случае, она лежала в постели с закрытыми глазами, как мертвая. Когда мы были дома одни, я приоткрывал дверь и смотрел на маму. Она же не видела меня. По крайней мере, я так думал, пока однажды утром мама жестом не подозвала меня. Я вошел в комнату и на цыпочках приблизился к кровати. Встал рядом и не знал, что сказать. Она тоже молчала, но открыла глаза. Поискала своей рукой мою кисть, взяла ее наконец и крепко пожала. Я заметил, что рука у нее была холодная, очень холодная. Холодней моей. Братик? Нет, его не было. Как только мама заболела, его отправили в деревню к тетушке, где бывал и я. Короче, хотя она и болела, он по-прежнему приходил домой пьяный. Более того, казалось, именно из-за того, что она лежит в постели, он злился еще больше. Поэтому я почти каждую ночь прятался подальше. Он искал меня, звал маму. Бродил по дому, разбивая все, что попало. Ко всему на свете можно привыкнуть, не так ли? К этому тоже. Спустя какое- то время мне стало казаться, что так оно и должно быть, что все в порядке вещей. Но однажды ночью он вернулся еще более лютый, нежели обычно. На беду мама чувствовала себя тогда особенно плохо. Я услышал его крики, когда он шел еще по улице. Он поднялся по лестнице, прошел мимо моего шкафа и направился прямо к маме в комнату. Я, конечно, прислушался, но поначалу ничего не различил, а когда чуть позже приоткрыл дверцу моего убежища, то расслышал крики и удары. Донесся до меня и голос мамы, мне показалось, что она стонала или плакала. Вам не раз приходилось, наверное, читать в газетах, как какой- нибудь застенчивый или пугливый человек в экстремальной ситуации неожиданно проявляет необыкновенную, прямо-таки сверхчеловеческую силу, способен творить чудеса и ведет себя так, как будто это вовсе не он, а какой-то сказочный герой. Такое случилось и со мной в ту ночь. Не отдавая себя отчета в том, что делаю, я распахнул шкаф, выскочил из него, львиными прыжками пересек коридор и ворвался в их комнату, сжав кулаки и выпятив грудь. Мама лежала на полу, а он с ножом в руке стоял над нею. Мне запомнилось только, что я бросился к матери, а она закричала >Нет!> Я увидел его изумленные глаза, а потом кровь брызнула на меня. Я не могу сейчас припомнить все свои действия, то есть как случилось, что нож из его руки попал в мою, а из моей в его живот. По-прежнему сжимая нож, я отскочил в сторону и убежал еще раньше, чем понял, что произошло. На улице я вымыл руки у ближайшего фонтана, долго оттирая их под струей. Кровь отмылась быстро, но запах - запах так и остался. Какими- то тайными путями он с моих пальцев проник в ноздри, а оттуда в мозг. Я слонялся по городу целую неделю. Бродил всегда ночью. Газет я не читал и не знал, скончался он или еще жив. И двигался вовсе не я, а пилот-автомат, зверь, у которого взорвались внутренности. Я убил еще четверых. Тела первых трех детей обнаружили почти сразу, четвертого еще ищут. Я поджидал их у школы. Дети были маленькие. Каждый раз я подходил к другим школам и выбирал учеников, за кем никто не приходил. Осторожно подходил к ним, и, улыбаясь говорил, что я их дальний родственник, и они охотно, даже радостно шли со мной. Мне очень хотелось, чтобы они навсегда остались радостными. О первых трех, я думаю, вам все известно, вы же читали протоколы. Содомия, удушение ну и так далее и так далее. Труп четвертого. если хотите, можете послать кого-нибудь забрать. Он наверное все еще там, зарыт недалеко от железнодорожной товарной площадки. Он был младше всех, лет семи или восьми, не больше, лицо такое умиротворенное, умное. Только когда я держал его в руках уже бездыханным, у меня впервые возникло это желание. И тогда, ни о чем не думая, я вскрыл ножом его грудь - она оказалась очень мягкой, лезвие вошло, как в масло. Слева от позвоночника помещалось сердце, оно еще билось. Но я не набросился на него сразу, а извлек его осторожно, словно драгоценность. И только когда проглотил последний кусок, обрел, наконец, полный, абсолютный покой - впервые за столько лет я, наконец, ощутил тепло. Меня взяли через несколько часов. Увидев полицейскую машину, я все сразу понял. Им не пришлось ловить меня, я стоял и ожидал их, заложив руки в карманы. Когда меня уже поместили в камеру, я узнал, что муж моей матери не умер - я лишь слегка задел его ножом. Вы думаете, знай я, что он остался жив, то не стал бы убивать других? Кто знает? Вы знаете? Конечно, тогда я отделался бы немногим. Раскаиваюсь ли я? Испытываю ли угрызения совести? Это не имеет никакого значения, все осталось у меня внутри. А впрочем, это все та же проблема двух машин, идущих навстречу друг другу. Столкнутся? Не столкнутся? Все зависит от времени, когда они отправились в путь. Перевод с итальянского Ирины Константиновой В Италии совершеннолетие наступает в 21 год. (примеч. перев.). 24 30