V



Прожив всю жизнь под шум морских волн, Фостий обнаружил немало
странностей в холмистой местности, через которую они ехали. Ему
был непривычен постанывающий гул ветра, который даже пахнул
неправильно, принося с собой запахи земли, дыма и животных
вместо привычного привкуса морской соли, которого он не
замечал, пока не лишился.

Прежде он мог выглянуть из высокого окна и увидеть горизонт
далеко за голубым простором, ныне же тот сузился до нескольких
сот шагов серых скал, серовато-коричневой земли и
серовато-зеленых кустов. Фургон, в котором он находился,
петлял по дорогам столь узким, что по ним, казалось, и лошадь
не пройдет, а уж тем более нечто на колесах.

И, конечно же, никто не обращался с ним так, как Сиагрий и
Оливрия. Всю жизнь окружающие выполняли, а то и предвосхищали
любое его желание и прихоть. Единственными исключениями были
отец, мать, когда была жива, и братья -- а как старший брат он
научился добиваться своего и от Эврипа с Катаколоном. И ему
даже в кошмарном сне не могло привидеться, что дочь главаря
мятежников и какой-то головорез станут не только поплевывать на
его желания, но и командовать им.

Им же и в голову не приходило, что они не имеют права поступать
иначе. Когда дорога приблизилась к очередному из бесчисленных
поворотов, Сиагрий сказал:

-- Эй, ты, ложись. Если тебя кто и увидит, это наверняка
окажется кто-то из наших, но никто еще не дожил до старости,
полагаясь на авось.

Фостий улегся на дно фургона. Когда Сиагрий в первый раз велел
ему так поступить, он заартачился, и Сиагрий тут же влепил ему
затрещину. Выпрыгнуть и убежать Фостий не мог, потому что
запястья ему стягивала веревка, привязанная другим концом к
фургону. Он мог, конечно, подняться и закричать, призывая на
помощь, но, как сказал Сиагрий, большинство местных жителей
были фанасиотами.

Когда он попробовал не подчиниться, Сиагрий сказал еще кое-что:

-- Слушай, парнишка, ты, наверное, думаешь, что сможешь
высунуться из фургона и погубить нас. Возможно, ты и прав. Но
советую тебе запомнить вот что: обещаю, что тебе не доведется
увидеть наши головы на кольях возле Вехового Камня.

Блефовал ли он? Вряд ли. Несколько раз мимо проезжали другие
фургоны или всадники, но Фостий лежал спокойно. В большинстве
случаев, когда ему приказывали лечь на дно фургона перед
поворотом, где дорога не просматривалась, на ней никого не
оказывалось. Вот и сейчас через минуту-другую Сиагрий бросил
ему через плечо:

-- Ладно, парень, можешь лезть обратно.

Фостий вернулся на свое место между силачом возницей и
Оливрией и спросил:

-- Да куда вы меня везете, в конце концов?

Он задавал этот вопрос со дня похищения. Как и всегда, Оливрия
ответила:

-- Не будешь знать -- не проболтаешься, если тебе
повезет сбежать.-- Она поправила упавшую на щеку прядь
волос.-- Если ты, конечно, решишь, что стоит попробовать.

-- Может, мне этого меньше хотелось бы, если бы вы мне
больше доверяли,-- возразил Фостий. Его религиозные убеждения
почти не отличались от догм фанасиотов, но ему было трудно
заставить себя полюбить людей, которые его опоили, похитили,
избили и лишили свободы. Он решил рассмотреть эту проблему с
теологической точки зрения. Быть может, ему следует одобрить их
действия, потому что они избавили его от отвратительно
комфортабельного мира, в котором он проживал?

Нет. Пусть он небезупречно религиозен, но тех, кто его мучает,
он и сейчас воспринимал как врагов.

-- Не мне решать, можно ли тебе доверять,-- сказала Оливрия.--
Это сделает мой отец, когда ты предстанешь перед ним.

-- И когда это случится?-- в несчетный раз спросил Фостий.

-- Когда надо,-- отрезал Сиагрий, опередив Оливрию.-- Тебе не
кажется, что ты задаешь чертовски много вопросов?

Фостий промолчал, надеясь, что делает это с достоинством, и
опасаясь, что со стороны он выглядит вовсе не так, как ему
хотелось бы. Легко сохранять достоинство, когда его
подкрепляют роскошные одеяния с золотым шитьем, неоспоримая
власть и пышный дворец со множеством слуг. Гораздо труднее
выглядеть достойно в драной занюханной тунике и со связанными
ногами, а еще труднее было делать это несколько дней назад,
когда Фостий, весь загаженный и вонючий, оказался во власти
тех, на кого хотел произвести впечатление.

Громыхая колесами, фургон приближался к очередному повороту, а
это означало, что Фостию предстояло вновь прятаться -- или,
может, правильнее сказать "быть спрятанным"? Даже его учитель
грамматики не ответил бы с ходу на такой вопрос -- на полу
фургона. Однако на сей раз, когда поворот был без происшествий
преодолен, Сиагрий удовлетворенно хмыкнул, а Оливрия негромко
захлопала в ладоши.

-- Эй, ты, вставай,-- велел Сиагрий.-- Считай, почти приехали.

Фостий все еще думал, что его привезли в порт Питиос, хотя
запаха моря не ощущал. Питиос он никогда не видел, но
представлял городом вроде Наколеи, только, вероятно, еще
меньше и замызганнее.

Показавшийся впереди городок был и в самом деле меньше и
замызганнее Наколеи, но на этом сходство с представлениями
Фостия кончалось. Это был никакой не порт, а кучка домов и
мастерских в долине, чуть более широкой, чем большинство из
попадавшихся ему на пути. Угрюмый форт со стенами из серого
известняка возвышался над окружающими домишками, словно Собор в
столице над остальными зданиями.

-- А <MI>это<D> еще что за дыра?-- спросил Фостий и сразу
пожалел о своем тоне, ясно подразумевавшем, что городишко
недостоин того, чтобы в нем жили. Именно так он и считал -- да
как мог человек захотеть прожить всю свою жизнь в какой-то
паршивой долине? И как мог после этого утверждать, что прожил
ее достойно? Впрочем, глупо выкладывать похитителям подобные
мысли.

Сиагрий и Оливрия переглянулись.

-- Он все равно узнает,-- сказала Оливрия. Сиагрий неохотно
кивнул, и тогда Оливрия ответила Фостию:-- Этот город
называется Эчмиадзин.

На мгновение Фостию почудилось, будто девушка чихнула, потом
до него дошло.

-- Похоже, это васпураканское слово.

-- Правильно,-- подтвердила Оливрия.-- Мы тут совсем рядом с
границей, и немало принцев называют его своим родным городом.
Но главное то, что именно в Эчмиадзине начал проповедовать
святой Фанасий, поэтому для его последователей он стал главным
городом .

Если Эчмиадзин считался столицей фанасиотов, то Фостий мог
только радоваться, что его не привезли в какую-нибудь
отдаленную деревушку. В столице он выболтал бы эту мысль, не
задумываясь, а друзья и приятели Фостия -- иногда он с трудом
мог отличить одних от других -- наверняка бы расхохотались. При
нынешних же обстоятельствах молчание вновь показалось Фостию
самым разумным поведением.

Жители Эчмиадзина неторопливо шагали по своим делам, не обращая
внимания на появившегося среди них инкогнито младшего
Автократора. Оливрия оказалась права -- многие из прохожих
выглядели как васпуракане: от своих видесских соседей они
отличались более широкими плечами и мощным торсом. Старенький
священник-васпураканин, облаченный в темно-синюю рясу иного
покроя, чем у клириков-ортодоксов, ковылял по немощеной улице,
опираясь на посох.

Судя по внешности часовых у ворот форта, они сделали все
возможное, чтобы отличаться от халогаев в позолоченных
кольчугах, но при этом иметь право называться солдатами.
Вооружены они были каждый по-своему и стояли, прислонясь к
стенам или опираясь на копья, как угодно, но только не прямо.
Но Фостию был хорошо знаком такой по-волчьи оценивающий взгляд
-- так всматривались халогаи в любого, кто приближался к
дворцу.

Однако едва узнав Сиагрия и Оливрию, часовые оживились,
запрыгали, завопили и принялись хлопать друг друга по спинам.

-- Клянусь благим богом, вы сцапали-таки этого мелкого
педика!-- заорал один из них, тыкая пальцем в Фостия. Так...
судя по всему, его репутация упала еще ниже.

-- Прошу вас, друзья, сообщите моему отцу, что он здесь,--
попросила Оливрия. Сорвавшись с ее губ, как, впрочем, и с губ
Дигена, фанасиотское обращение показалось Фостию свежим и
искренним.

Грубые мужики заторопились выполнить ее просьбу. Сиагрий
натянул вожжи и спрыгнул с козел.

-- Вытяни наружу ноги,-- сказал он Фостию.-- Отсюда тебе не
убежать.-- И, словно прочитав мысли пленника, добавил:-- Если
ты собрался ударить меня в лицо, мальчик, то знай: я тебя не
просто изобью. Я тебя так истопчу, что ты целый год не сможешь
дышать без боли. Ты мне веришь?

Фостий поверил -- столь же искренне, как верил во владыку
благого и премудрого, и в немалой степени из-за того, что вид у
Сиагрия был такой, словно ему очень хотелось выполнить свою
угрозу. Поэтому наследник престола сидел спокойно, пока Сиагрий
разрез[ac]ал ему веревку на лодыжках. Возможно, они с Сиагрием
и разделяли фанасиотскую веру, но это никогда не сделает их
друзьями. Когда Фостий был ортодоксом, у него появлялись
враги-ортодоксы, и он не видел причин, почему один фанасиот не
может презирать другого как человека, пусть даже вера у них
одинаковая.

Часовые к тому времени уже возвращались к воротам
беспорядочной группой, один даже отстал на несколько шагов.
Тип, первым вернувшийся на свой пост, махнул рукой, приглашая
Оливрию, Сиагрия и Фостия войти в крепость. Сиагрий
подтолкнул Фостия в спину, не выказав особой нежности:

-- Давай, топай.

Фостий подчинился. Во внутреннем дворике другие солдаты --
наверное, их вернее было бы назвать воинами, потому что при
всей внешней свирепости они и понятия не имели о дисциплине --
фехтовали, пускали стрелы в насаженные на колья тюки сена или
просто, рассевшись, болтали между собой. Они махали рукой
Сиагрию, уважительно кивали Оливрии и не обращали ни малейшего
внимания на Фостия. И то сказать, в простой и дешевой тунике он
не выглядел достойной внимания персоной.

Обитая снаружи железом дверь в главную башню стояла открытой
нараспашку. Подгоняемый толчками Сиагрия, Фостий нырнул во
мрак за дверным проемом и споткнулся, не зная, куда и как
ставить ноги в темноте.

-- Сверни налево в первом же проходе,-- негромко сказала
Оливрия.

Фостий с благодарностью воспользовался подсказкой и, лишь
оказавшись во внутреннем помещении, неожиданно задумался над
тем, действительно ли Сиагрий настолько груб, а Оливрия
настолько мягка, как ему кажется. До него дошло, что швырять его
из одной крайности в другую, словно губку в бане,-- неплохой
способ избавления пленника от остатков былой решительности.

-- Заходи, младшее величество, заходи!-- воскликнул приземистый
худощавый мужчина, сидящий в кресле с высокой спинкой в дальнем
конце палаты. Значит, это и есть Ливаний.  Голос его прозвучал
сердечно, словно они с Фостием старые друзья и никакой он не
пленник. Улыбка его была теплой и радушной -- фактически
улыбкой Оливрии, только перенесенной на лицо, окаймленное
аккуратной седеющей бородой и помеченное парой сабельных
шрамов. Фостию сразу захотелось ему довериться -- и перестать
из-за этого верить себе.

Сама палата была обставлена так, чтобы как можно точнее
имитировать -- насколько это возможно для крепости в
захолустном городке -- Тронную палату столичного дворца. Тому,
кто никогда не видел настоящую Тронную палату, эта даже могла
показаться впечатляющей. Выросший же во дворце Фостий счел ее
нелепой. Где упирающаяся в трон двойная мраморная колоннада?
Где стоящие вдоль нее элегантные придворные в богатых одеяниях?
Вряд ли их могла заменить горстка нагло пялящихся на Фостия
солдат. А священник в поношенной рясе и непонятный тип в
полосатом кафтане никак не могли сойти за вселенского патриарха
и величественного севаста, стоящих перед высоким троном
Автократора.

Фостий с некоторым усилием напомнил себе, что намерен презреть
окружающие его отца пышность и показуху. Он также задался
вопросом, почему предводитель радикально эгалитаритских
фанасиотов решил имитировать эту пышность.

Впрочем, Фостию предстояли заботы посерьезнее. Ливаний привлек
к себе его внимание, внезапно спросив:

-- А много ли твой отец согласится отдать за твое возвращение?
Я говорю не о золоте; мы, вступившие на светлый путь, презираем
его. Но он, конечно же, уступит часть земель и своего влияния,
лишь бы вернуть тебя.

-- Уступит? Сомневаюсь.-- Горечь Фостия была отчасти
искренней.-- Мы с отцом всегда ссорились. И мне кажется, он
только обрадовался, отделавшись от меня. А почему бы и нет? У
него ведь осталось еще два сына, которые ему больше по душе.

-- Ты недооцениваешь себя в его глазах,-- сказал Ливаний.--
Разыскивая тебя, он перевернул вверх дном всю местность вокруг
имперской армии.

-- Он искал тебя также с помощью магии, и с неменьшей
решимостью,-- произнес мужчина в кафтане. В его видесском
ощущался едва заметный акцент.

Фостий пожал плечами. Возможно, ему сказали правду, а может, и
солгали. Какая разница?

-- Кстати, что заставляет вас думать, будто я желаю вернуться
к отцу? Я достаточно знаю о вас, фанасиотах, и предпочел бы
провести остаток своих дней с вами, чем погрязнуть среди вещей
во дворце.

Он сам не понимал, говорит ли правду, полуправду или
отъявленную ложь. Его мощно притягивали доктрины фанасиотов --
в этом он, по крайней мере, не сомневался. Но как могли люди,
придерживающиеся столь благозвучных принципов, скатиться до
похищения? А почему бы и нет, если вера позволяет им ради
самосохранения прикидываться ортодоксами? И если это так, то
они непревзойденные актеры. Они одурачили даже его.

-- Я слышал нечто подобное от своей дочери и святого Дигена,--
сказал Ливаний.-- Возможности здесь открываются... интересные.
Ты действительно предпочел бы прожить свою жизнь в нужде
вместе с нами, а не в привычной тебе роскоши?

-- Душа заботит меня больше, чем тело,-- ответил Фостий.--
Тело мое лишь одеяние, которое скоро обветшает. И если оно
будет выброшено в навозную кучу, то какая разница, если
некогда оно было расписано яркими красками? Но моя душа... она
будет жить вечно.-- И Фостий очертил на груди солнечный круг.

Ливаний, священник, Оливрия и даже Сиагрий быстро повторили
его жест. Человек в кафтане этого не сделал, и это удивило
Фостия. Недостаточно набожный фанасиот не вписывался в общую
картину. А может, и нет -- он сам подходил под такое
определение. Вдруг он изображает больше веры, чем испытывает,
лишь бы Ливаний обращался с ним помягче? Фостию было трудно
разобраться в собственных чувствах.

-- Так что же нам с тобой делать?-- задумчиво пробормотал
Ливаний. Судя по его тону, Фостий был готов поспорить, что
предводитель фанасиотов размышляет над тем же вопросом,
который он только что задавал себе.-- Считать тебя одним из
нас или же просто фигурой на игровой доске, которую следует
поместить в подходящий момент на самое выгодное поле?

Фостий кивнул, оценив аналогию; Ливаний умел проводить
сравнения. В видесской стратегической игре, имитирующей
сражение, снятая с доски фигура не имела никакой ценности, но
могла быть снова введена в игру на стороне захватившего ее
игрока. Это правило затрудняло приобретение мастерства в игре,
но одновременно точнее отражало хитроумную запутанность
видесской политики и государственного устройства.

-- Можно мне сказать, отец?-- спросила Оливрия.

-- Разве я когда-нибудь мог тебе отказать?-- рассмеялся
Ливаний.-- Говори.

-- Есть и третье решение,-- сказала она.-- Никто сильный духом,
причем неважно, вступил он уже на светлый путь или нет, не
станет хорошо к нам относиться, раз мы его похитили и насильно
привезли сюда. Но разве может порядочный человек не увидеть,
оказавшись здесь, как праведно мы живем в соответствии со
святыми заветами Фоса?

-- Многие не смогут этого увидеть,-- сухо возразил Ливаний.--
Например, Крисп, его солдаты и священники. Но, как я вижу, ты
еще не договорила. Так говори же.

-- Я вот что хочу предложить. Не надо запирать Фостия в
тюрьме. Потому что, если мы когда-нибудь захотим вернуть его на
игровую доску, нам вовсе не нужно, чтобы он переметнулся на
сторону противника при первой же возможности.

-- Но дать ему полную свободу мы тоже не можем,-- отметил
Сиагрий.-- Он однажды уже пытался сбежать, и наверняка не раз
думал о побеге. А то, о чем просишь ты, позволит ему ускакать к
папочке, едва он незаметно раздобудет лошадь.

Фостий мысленно дал себе пинка за попытку бегства с фермы.
Правда, тощий тип уже врезал ему за это, и гораздо больнее.

-- Я вовсе не прошу предоставить ему полную свободу,--
возразила Оливрия.-- Ты прав, Сиагрий, это опасно. Но если мы
покажем ему Эчмиадзин и другие места, где светлый путь силен,
то он своими глазами увидит ту жизнь, к которой уже почти
склонился перед похищением. И как только он ее увидит,
как только примет сердцем, он может истинно стать одним из нас,
и уже будет неважно, как он к нам попал.

-- Да, есть надежда, что такое сработает,-- признал Ливаний, и
сердце Фостия дрогнуло. Однако ересиарх обладал истинно
видесской способностью распознавать предательство прежде, чем
оно созрело.-- Но это же может предоставить ему повод для
лицемерия, а заодно позволит выбрать место и время для побега.

-- Истинно так, клянусь благим богом,-- прорычал Сиагрий.

Сплетя пальцы, Ливаний повернулся к Фостию:

-- А что скажешь ты, младшее величество?-- В его устах титул
Фостия прозвучал если и не издевательски, то по меньшей мере
недостаточно уважительно.-- В конце концов, это тебя касается.

-- Действительно.-- Фостий попытался воспроизвести тон
Ливания. Если бы он полагал, что неискренние обещания спасут
его от маленькой, темной и сырой тюремной камеры, то
обязательно прибегнул бы к ним. Но он предположил, что Ливаний
воспримет подобные обещания как ложь, и потому пожал плечами и
ответил:-- Решайте сами. Если вы мне не верите, то все равно не
поверите любым моим словам.

-- А ты умен.-- Сидящий в кресле с высокой спинкой Ливаний
напоминал Фостию хитрого кота, самозванно назначившего себя
судьей над мышами. Фостий никогда прежде не был мышью, и это
ощущение ему не понравилось.-- Ладно, поживем -- увидим.
Хорошо, младшее величество, обойдемся без кандалов.-- "Пока
что",-- угадал Фостий невысказанные слова.-- Мы позволим тебе
увидеть нас -- разумеется, под надлежащей охраной,-- и сами
присмотримся к тебе. А потом решим, что с тобой в конце концов
делать.

Стоявший перед Ливанием священник широко улыбнулся и вновь
очертил на груди солнечный круг. Мужчина в кафтане справа от
Ливания обернулся к нему и спросил:

--Ты уверен, что это мудро?

-- Нет,-- честно ответил Ливаний; кажется, его вовсе не
раздражало, что его решения подвергают сомнению.-- Но, как мне
кажется, возможная выгода пересиливает риск.

-- У нас не стали бы так рисковать в...

Ливаний поднял руку:

-- Неважно, как поступил бы ты в другом месте. Ты здесь и,
надеюсь, не станешь об этом забывать.

Ливаний мог выслушать мнение советника, но цепко держал власть
в своих руках. Мужчина в кафтане сложил перед собой руки и
низко поклонился, признавая его право решать.

-- Если он будет пользоваться хотя бы относительной свободой,
то где нам его поселить?-- спросила отца Оливрия.

-- Отведите его в комнату на самом верхнем этаже в этой
башне,-- решил Ливаний.-- Если поставить в коридоре часового,
ему оттуда не убежать, разве что он отрастит себе крылья.
Сиагрий, когда он будет ходить по городу и вокруг, ты будешь
его главным охранником. Ты отвечаешь за то, чтобы он не сбежал.

-- Не убежит.-- Сиагрий взглянул на Фостия так, словно
надеялся, что юноша попытается убежать. Прежде Фостию не
доводилось встречать людей, столь желающих причинить ему боль,
и он непроизвольно напрягся.

-- Сейчас мне никуда не хочется идти, разве что поспать,--
заявил он.

-- Ты говоришь, как солдат,-- рассмеялся Ливаний. Сиагрий
покачал головой, считая, что Фостий не имеет право так
называться. Фостий сам этого не знал. Он мог это выяснить,
если бы его не похитили фанасиоты. Но смог бы он сражаться
против них? Он не знал и этого, а потому сделал вид, будто
старательно игнорирует присутствие Сиагрия. Заметив это,
Ливаний расхохотался еще пуще.

-- Если он хочет спать, так пусть идет,-- заметила Оливрия.--
С твоего позволения, отец, я отведу его в одну из комнат
наверху, о которых ты говорил.

Сиагрий помахал рукой, словно Автократор, снизошедший до
любезности. Наблюдая всю жизнь за Криспом, Фостий видел и
лучшее исполнение этого жеста. Оливрия повела его вверх по
винтовой лестнице. Сиагрий вытащил из-за пояса неприятно
длинный и неприятно острый нож и последовал за ними. Этот
злодей, решил Фостий, не любит тонких намеков.

Притворившись, будто Сиагрий вовсе не существует, Фостий
обратился к Оливрии:

-- Спасибо хотя бы за то, что спасла меня от тюрьмы.

Ему было интересно, почему она приняла его сторону; для
молодого человека, выросшего во дворце, расчетливость была
столь же естественной, как и дыхание.

-- Причина достаточно проста: я думаю, что, если тебе
предоставить шанс, ты обязательно вступишь на светлый путь.
Как только ты простишь нас за весьма невежливое похищение, то
увидишь -- а я уверена, что ты увидишь,-- как мы живем в
соответствии с заповедями Фоса -- гораздо честнее тех, кто
гордится размером своего живота или количеством лошадей или
любовниц.

-- Да как можно сомневаться в позорности излишеств?-- спросил
Фостий. Оливрия просияла. Но Фостий усомнился и во вреде
достатка: обжорство, безусловно, заслуживало осуждения, но что
хорошего, если желудок человека круглые сутки бурчит от голода?
Он знал, как ответил бы на этот вопрос отец, но при этом
сохранил уверенность и в том, что отцу неизвестны ответы на все
вопросы.

При нормальных обстоятельствах он мог бы насладиться
теологической дискуссией, особенно с привлекательной юной
женщиной. Однако нож, который Сиагрий держал всего в
нескольких дюймах от его почек, быстро напомнил Фостию о
ненормальности этих обстоятельств. Теологические диспуты
подождут.

Он добрался до верхнего этажа, пошатываясь от слабости, и это
также напомнило ему, что он сейчас далеко не в лучшей форме. К
тому же желудок громко подсказывал, что уже давно пуст.

Помещение, куда привела его Оливрия, отличалось откровенной
простотой. Там лежал соломенный тюфяк, прикрытый льняной
холстиной, поверх нее лежало одеяло, явно видавшее лучшие
времена, стояли два трехногих стула и ночной горшок в
комплекте с парой драных тряпок. Стены, пол и потолок были
сложены из блоков неоштукатуренного серого камня. И если даже
Фостию удалось бы отрастить крылья, Ливаний мог не
беспокоиться: юноша все равно не смог бы протиснуться в узкое
окошко, служившее здесь единственным источником света.

У двери не имелось задвижки снаружи, но внутри ее тоже не было.

-- Почти все время в коридоре кто-нибудь будет,-- сказал
Сиагрий.-- И ты никогда не узнаешь, охраняют тебя или нет. Но
даже если тебе повезет, тебя обязательно сцапают на лестнице,
в зале или во дворе. Тебе не убежать. Так что привыкай.

-- Мы надеемся, что ты не захочешь убегать, Фостий,-- добавила
Оливрия.-- И, оказавшись здесь, найдешь то, что искал, позабыв
о тяготах путешествия сюда. Когда ты увидишь Эчмиадзин, узришь
светлый путь, ведущий к Фосу и его вечной жизни, то сам
захочешь стать одним из нас.

Голос ее звучал весьма искренне. Фостию не верилось в ее
актерство...  но она уже обманывала его прежде. Интересно, а ее
отцу и в самом деле хочется, чтобы он вступил на светлый путь?
Сейчас фанасиотов возглавляет Ливаний -- по крайней мере на
поле битвы. Но сын Автократора мог претендовать на лидерство
уже по праву рождения. Может, Ливанию и кажется, будто Фостий
станет его послушной марионеткой, но у Фостия на этот счет
имеется свое мнение.

-- Отдохни пока,-- сказала Оливрия.-- А завтра ты своими
глазами увидишь, как живут последователи набожного и святого
Фанасия.

Оливрия и Сиагрий вышли, закрыв за собой дверь. Не очень-то
впечатляющая преграда, но уж какая есть. Фостий осмотрел свою
келью -- ему пришло в голову, что это более подходящее слово,
чем "комната", и действительно, даже монаху не пришло бы в
голову назвать ее обстановку роскошной. Однако же это не
тюрьма, за что он и в самом деле должен поблагодарить
Оливрию.

Он улегся на тюфяк. Сухая солома зашуршала под тяжестью его
тела. От нее попахивало плесенью, кое-где соломинки протыкали
тонкую льняную ткань, а местами и его тунику. Фостий поерзал,
устраиваясь так, чтобы не чувствовать уколов, потом натянул
одеяло до самой шеи. Пятки сразу оказались неприкрытыми. Он
поерзал вновь и наконец ухитрился накрыться целиком. Страхи и
тревоги громыхали в его голове столь громко, что скоро слились
в неразборчивый шум, и Фостий почти сразу заснул.





Лицо Криспа заливал дождь. Он поднял его к небесам и получил
за это пригоршню воды в глаза.

-- Что ж,-- хмуро бросил он,-- по крайней мере голодать мы не
будем.

-- Верно, ваше величество,-- отозвался ехавший слева Саркис.--
Наш отряд успел добраться до Аптоса как раз вовремя, чтобы
отогнать фанасиотских бандитов. Это была победа.

-- Тогда почему я не ощущаю себя победителем?-- поинтересовался
Крисп. Дождь просачивался между шляпой и плащом и заливал шею.
Интересно, хватит ли на его кольчуге позолоты и смазки, чтобы
она не заржавела? У него было предчувствие, что скоро он это
узнает.

Вид у ехавших справа Эврипа и Катаколона был мрачный. Даже
более, чем мрачный -- сейчас они напоминали двух вытащенных из
воды котов. Катаколон пытался держаться мужественно. Поймав
взгляд Криспа, он сказал:

-- Обычно я купаюсь в теплой воде, отец.

-- Если ты выехал воевать, то должен договариваться об этом с
Фосом, а не со мной.

-- Но ты же его наместник на земле. Разве ты не можешь шепнуть
ему пару слов?

-- Да, я его наместник -- так про меня говорят. Но ты нигде не
прочтешь о том, что Автократору подчиняется погода. О, да, я
могу приказать облакам не поливать меня дождем, но послушают
ли они? До сих пор они не слушали ни меня, ни всех моих
предшественников.

Эврип негромко выругался. Крисп взглянул на сына. Тот потряс
головой, что-то пробормотал и отъехал подальше, чтобы не
пришлось разговаривать с отцом. Крисп поразмыслил, не стоит ли
на него надавить, но потом решил, что незачем тратить силы на
споры, и промолчал.

-- Если бы вы могли командовать погодой, ваше величество,--
сказал Саркис,-- то сделали бы это еще осенью того года, когда
сели на трон и Петроний выступил против вас. В том году дожди
тоже начались рано.

-- Верно. Лучше бы не напоминал,-- буркнул Крисп. Тогда дожди
не дали ему развить успех, а Петроний перегруппировал свои
войска и на следующий год продолжил войну. Крисп надеялся, что
ему удастся одержать решающую победу над фанасиотами прежде,
чем ливни сделают всякие боевые действия невозможными.

-- Я ожидал, что к этому времени еретики выйдут нам навстречу
и начнут сражаться по-настоящему,-- сказал Катаколон.
Казалось, он разочарован тем, что этого не случилось; в свои
семнадцать лет он не имел истинного представления о реальном
сражении. Сам Крисп испробовал битву на вкус примерно в таком
же возрасте и нашел его отвратительным. Интересно, покажется
ли он Катаколону таким же? Впрочем, сын сейчас задал разумный
вопрос.

-- Я тоже думал, что они выйдут и станут сражаться,-- сказал
Крисп.-- Но этот их Ливаний -- продувная бестия. Он знает, что
получит преимущество, если продержится этой осенью.

-- Ему же станет хуже, если мы отобьем Питиос,-- заметил
Саркис.

Конь Криспа опустил копыто в залитую водой ямку и
споткнулся. Вновь выпрямившись в седле и успокоив жеребца,
Крисп сказал:

-- Я начинаю думать, что если дождь не прекратится, то нам
не доехать до Питиоса.

-- Даже если фанасиоты нападут, это будет не схватка, а одно
посмешище,-- добавил Саркис.-- Не успеют лучники выпустить пару
стрел, как тетива настолько намокнет, что стрелять больше не
придется. А после этого ни о какой тактике и речи быть не
сможет -- только сабли наголо и вперед.

-- Солдатская битва, так, что ли?-- уточнил Крисп.

-- Да, так их называют уцелевшие,-- подтвердил Саркис.

-- Верно,-- согласился Крисп.-- Если дело доходит до такой
свалки, значит какой-то болван генерал заснул на работе.

Солдатские битвы были частью видесской военной традиции, но
далеко не самой почитаемой. Как и во всем прочем, видессиане
уважали в боевых действиях ум и сообразительность; перед
полководцем ставилась задача не просто победить, но победить
с минимальными потерями со своей стороны. После такой победы
необходимость в следующем сражении обычно отпадала сама собой.

-- В этой кампании солдатская битва для нас выгоднее. Если не
считать банды солдат-перебежчиков, перешедшей к фанасиотам
вместе с Ливанием, почти вся их армия состоит из всякой швали,
у которой не хватит дисциплины, чтобы выдержать длительное
сражение.

-- Твоими бы устами да шепнуть благому богу...-- заметил
Крисп.

-- Все они трусливое отребье,-- прорычал Эврип; выходит, он
все же прислушивался к разговору. Судя по его тону, доктрины
фанасиотов вызывали у него куда меньшую ненависть, чем то, что
из-за них ему приходится мокнуть и мерзнуть.

-- Вряд ли они окажутся трусами, младшее величество; я вовсе
не это имел в виду,-- откровенно сказал Саркис.-- Если я
правильно их оценил, то огня и воодушевления им не занимать. Я
сомневаюсь лишь в их стойкости. И если они не сломят нас в
первом же сражении, то они наши.

Эврип вновь хмыкнул, но на сей раз промолчал. Крисп вгляделся
сквозь завесу дождя в местность впереди. Она ему не
понравилась: дорогу на Питиос окаймляло слишком много холмов.
Наверное, лучше было бы идти по прибрежной дороге. Он не
ожидал, что дожди начнутся так скоро. Но армия зашла слишком
далеко, чтобы теперь возвращаться; оставалось лишь упрямо
двигаться вперед и надеяться, что в конечном итоге все
завершится хорошо.

Эта стратегия, однако, была и самой грубой. Крисп не
сомневался, что справится с разномастным воинством фанасиотов,
о котором говорил Саркис. Но Ливаний уже доказал, что он умело
играет в военные игры, и теперь Крисп мог лишь гадать, каким
станет его ответный ход и насколько удачным он окажется.

-- И это тоже мне придется выяснять на собственной шкуре,--
пробормотал Крисп. Саркис, Катаколон и даже Эврип удивленно
взглянули на императора. Тот ничего не стал пояснять. Сыновья
вряд ли поймут его полностью, а командир кавалеристов,
наверное, понимал его даже слишком хорошо.

Лагерь в тот вечер пришлось устраивать среди грязи и луж.
Повара так и не смогли разжечь костры, и солдатам пришлось
обходиться хлебом, сыром и луком. Увидев протянутую ему
черствую буханочку черного хлеба, которую раздатчик достал из
промасленного кожаного мешка, Эврип презрительно скривился.
Откусив разок, он бросил хлеб в грязь.

-- Сегодня вечером ты больше ничего не получишь,-- распорядился
Крисп.-- Быть может, к завтраку нагуляешь аппетит.

Оскорбленный Эврип разошелся почище поливающего его дождя.
Крисп, давно привыкший игнорировать докучливых просителей, во
весь голос выкрикивающих свои просьбы, игнорировал и вопли
Эврипа. Сам Автократор считал армейский хлеб вполне съедобным.
Фос наградил его хорошими зубами, и он грыз его без проблем.
Хлеб был, конечно, не столь вкусен, как белый, подаваемый во
дворце, но сейчас-то он не во дворце. В походе нужно
пользоваться тем, что у тебя есть. До Эврипа эта простая истина
еще не успела дойти.

Катаколон, то ли из благоразумия, то ли, что вероятнее всего,
опасаясь разгневать отца, съел свой паек без всяких жалоб, а
потом, с необычной для его юного возраста задумчивостью,
спросил:

-- Интересно, что сегодня на ужин ел Фостий?

-- А мне интересно, ужинал ли он сегодня вообще,-- отозвался
Крисп. Теперь, когда вечерние приказы отданы, а маршрут
завтрашнего марша утвержден, ничто уже не могло отвлечь его от
тревожных мыслей о судьбе старшего сына. Подобная беспомощность
оказалась для него невыносима, и он, сдерживая свои чувства,
оправился к шатру Заида поинтересоваться, узнал ли маг хоть
что-нибудь.

Сунув голову в шатер, он обнаружил в нем Заида, соскребающего
грязь с сапог. Застав друга за столь прозаичным занятием, он
усмехнулся и спросил:

-- А разве нельзя сделать это с помощью магии?

-- О, добрый вечер, ваше величество. Да, полагаю, что можно,--
ответил волшебник.-- Но эта процедура, скорее всего, займет
втрое больше времени, и еще дня два я буду, словно выжатый
лимон. Если человек обучен магии, то он должен среди прочего
знать и то, когда можно обойтись без нее.

-- Это тяжкий урок для любого человека, не говоря уже о
маге,-- сказал Крисп. Заид встал и разложил для императора
складной холщовый стул. Крисп уселся.-- Наверное, я сам его не
до конца усвоил, иначе не пришел бы к тебе выспрашивать, узнал
ли ты что о Фостии.

-- Никто не посмеет бросить в вас за это камень, ваше
величество.-- Заид развел руки.-- Жаль, что не могу сообщить
вам ничего нового -- вернее, совсем ничего. Ваш старший сын до
сих пор укрыт от моего магического взора.

Крисп задумался: уж не означает ли это, что Фостий и в самом
деле кукушонок в его гнезде. Но нет, магия Заида искала Фостия
самого по себе, не опираясь на их родственные связи.

-- Удалось ли тебе выяснить, что за колдовство скрывает его
местонахождение?

Заид прикусил губу; иногда даже другу опасно говорить
Автократору, что он не смог выполнить его поручение.

-- Ваше величество, должен признаться, что б[ac]ольшую часть
усилий я направлял на поиски самого Фостия, а не на выяснение
того, почему я не в силах его отыскать.

-- И насколько удачными оказались твои усилия?-- Вопрос был
риторическим; если бы Заиду удалось хоть немного продвинуться
вперед, он возвестил бы об успехе фанфарами и грохотом
барабанов.-- Почтенный и чародейный господин, я весьма
рекомендую тебе отказаться от прямых поисков именно потому,
что они оказались безуспешными. Узнай все возможное о
противостоящем тебе маге. Если в этом ты окажешься более
удачлив, то можешь вернуться к поискам Фостия.

-- Разумеется, я последую совету вашего величества,-- ответил
Заид, прекрасно понимая, что совет императора равносилен
приказу. Помедлив, волшебник добавил:-- Но вы должны
понимать, что я не гарантирую успеха, особенно в полевых
условиях. Для столь деликатной работы книги и субстанции,
собранные в Чародейской коллегии, стали бы бесценным
дополнением.

-- Я все понял. Сделай все, что сможешь. Я ни от кого не могу
просить большего.

-- Сделаю,-- пообещал Заид и протянул руку к толстенному
кодексу, словно собираясь немедленно произносить заклинания.

Не дожидаясь, пока волшебник продемонстрирует свое рвение,
Крисп вышел из его шатра и направился к своему. Он был
разочарован в своем главном маге, но не до такой степени, чтобы
высказать Заиду более того, что уже сказал: Заид, по его же
словам, сделал все, что смог. А император, упрекающий
собственных экспертов в невежестве, рискует вскоре оказаться
без экспертов вовсе.

По промасленному шелку барабанил дождь, под ногами чавкала
грязь. В шатре было тоскливо, и Крисп явственно ощутил
тяжесть каждого прожитого года. При всей роскоши, связанной с
его рангом,-- просторный шатер, где можно стоять и ходить,
койка вместо спального мешка,-- находиться с армией в боевом
походе ему в таком возрасте было трудновато. Однако не выступи
он в поход, неприятностей и неудобств вскоре стало бы гораздо
больше.

Именно это он мысленно произнес, когда задул лампы, улегся на
койку и попытался заснуть. Именно это всегда говорят люди,
отправляясь на войну. И это же, несомненно, говорит себе
Ливаний не очень далеко отсюда. И лишь через много лет,
оглянувшись назад, можно будет рассудить, кто был прав, а кто
ошибался.

Снаружи у входа о чем-то разговаривали на своем неторопливом и
звучном языке телохранители-халогаи. Криспу очень хотелось
знать, одолевают ли их когда-нибудь сомнения, когда они
укладываются спать. Халогаи были не столь просты, какими их
представляли видессиане, но им действительно нравилось
сражаться, в то время как Крисп, если мог, избегал сражений.

Последней его мыслью перед тем, как он поддался усталости,
оказалось желание, чтобы жизнь не была столь сложной. А
когда он проснулся на следующее утро, она снова всплыла в
сознании, словно Крисп и не спал. Он оделся и пошел разделить
с солдатами завтрак, столь же отсыревший и жалкий, каким был
накануне ужин.

Сворачивание лагеря помогло ему изгнать из головы угрюмость,
или, по меньшей мере, отвлекло. Но теперь солдаты управлялись с
этой операцией гораздо эффективнее, чем когда вышли из Наколеи,
и ныне погрузка палаток и прочего имущества на лошадей, мулов и
в фургоны проходила вдвое быстрее прежнего.  Но все в мире
уравновешено, и дожди замедляли и затрудняли передвижение армии
сильнее, чем Крисп рассчитывал. Выйдя из Аптоса, он планировал
добраться до Питиоса за шесть или семь дней, но в этот срок они
уже не укладывались.

Армия шла через деревню. Кроме нескольких собак, бродивших по
грязи между домами, в ней не оказалось ни души. Крестьяне и
пастухи, называвшие ее домом, укрылись в горах -- так всегда
поступают крестьяне и пастухи при подходе вражеской армии.
Крисп прикусил губу -- его охватил смешанный с отчаянием гнев
и сожаление при мысли, что его подданные считают императорскую
армию вражеской.

-- Наверное, почти все они тут фанасиоты,-- ответил Эврип,
когда Крисп высказал это вслух.-- И знают, что их ждет, когда
мы начнем выкорчевывать здесь ересь.

-- И что бы ты сделал с ними после нашей победы?-- спросил
Крисп. Ему стало любопытно, как юнец намерен справится с
проблемой, решение которой было не до конца ясно ему самому.

-- Как только мы разгромим в сражении их армию,-- уверенно
начал Эврип,-- то обдерем эти места, словно шкурку с апельсина.
Потом выясним главных предателей и подвергнем их такому
наказанию, что остальные навсегда запомнят, как дорого
обходится бунт против императора.-- И он погрозил кулаком
пустым домам, словно именно из-за них он сейчас мокнул в седле
под дождем.

-- Может дойти и до этого,-- проговорил Крисп, медленно
кивнув. Ответ Эврипа оказался по-солдатски прямым и наверняка
мало отличался бы от решения, выскажи его Саркис. Парень мог
ответить и хуже, подумалось Криспу.

По-юношески уверенный в том, что он дал не просто ответ, а
самый правильный из возможных, Эврип вызывающе спросил:

-- Разве ты поступил бы иначе, отец?

-- Если мы сможем вернуть людей к истинной вере убеждением, а
не страхом, то избавимся от риска через поколение начать новую
войну,-- ответил Крисп. Эврип лишь фыркнул; он измерял время
неделями и месяцами, но не поколениями.

Тут и Криспу пришлось позабыть о поколениях и даже неделях:
разбрызгивая грязь, в их сторону скакал разведчик из
авангарда, громко выкрикивая:

-- Эти сволочи решили попытаться перекрыть нам проход между
холмами впереди!

"Наконец-то открытая схватка, хвала Фосу",-- подумал Крисп.
Саркис уже выкрикивал команды, музыканты сыграли команду
развернуться к бою. Двигаясь на марше вытянутой колонной,
армия сражаться не могла, и теперь начала перестраиваться в
боевую линию.

Выехав вперед, чтобы осмотреть поле будущего боя, Крисп увидел,
что широкой эта линия быть не сможет. Фанасиоты выбрали свою
позицию хитроумно: боковые склоны прохода оказались слишком
круты для кавалерии, особенно в дождь, а в самом его узком
месте враги возвели баррикаду из бревен и камней. Атакующих она
не остановит, но сильно замедлит продвижение... к тому же по ту
сторону барьера во многих местах виднелись покрытые полотном
навесы, напоминающие приземистые поганки.

Крисп указал на них подъехавшему Саркису:

-- Если я правильно понял, они укрыли под навесами лучников.
Баррикада остановит наших солдат, и лучники примутся за дело.

-- Похоже, вы правы, ваше величество,-- угрюмо согласился
генерал.-- Ливаний все же профессионал, прах его побери.

-- В таком случае вышлем два отряда пехоты в обход баррикады.
Надо проверить, не удастся ли выбить их оттуда с тыла,-- решил
Крисп. Это был единственный маневр, доступный в такой
ситуации, но особенно полагаться на его успех не приходилось.
Отряды пехотинцев были самой слабой силой в его армии, как по
боевым качествам, так и буквально: в них набирали крестьян,
которые не могли сами или с помощью односельчан обеспечить
себя лошадью и кавалерийским снаряжением.

Будучи всадником с детства, Саркис разделял и даже более чем
разделял недоверие Автократора к пехоте. Но он кивнул, потому
что лучшего плана предложить не мог. К музыкантам поскакал
посыльный. Прозвучал сигнал, и пехота двинулась вперед,
охватывая с флангов фанасиотов, которые размахивали копьями и
выкрикивали из-за баррикады угрозы.

-- Если вы не возражаете, ваше величество, то сразу пошлем в
атаку и кавалерию,-- предложил Саркис. Крисп кивнул. Атака не
даст противнику бездельничать, но до победы будет еще очень
далеко.

Выкрикивая "С нами Фос!" и "Крисп!", имперцы двинулись в
атаку. Как и предполагали Крисп и Саркис, лучники, укрытые от
дождя под навесами, принялись обстреливать солдат, которые не
могли отвечать им тем же. Тут и там в линии наступающих
солдаты начали падать из седел. Ржали раненые лошади,
отказываясь повиноваться всадникам.

И тут навесы фанасиотов словно встряхнуло резким порывом
ветра. Некоторые из них рухнули, накрыв фанасиотских лучников
полотнищами мокрой липкой ткани. Поток стрел сразу ослабел.
Испустив радостный клич, солдаты Криспа вновь двинулись
вперед. Автократор повернул голову, отыскивая Заида.
Волшебника он не увидел, но не сомневался, что с навесами
поработал именно он. Против людей боевая магия малоэффективна,
но предметы -- совсем другое дело.

Но все же фанасиоты не пали духом. Вражеские солдаты вышли
из-за баррикады, преграждая путь пехотинцам Криспа, стремящимся
обойти заслон с флангов. Император впервые услышал боевой клич
еретиков: "Путь! Светлый путь!"

Их ярость и упорство тоже оказались для него неприятным
сюрпризом. Они сражались так, словно гибель была им
безразлична до тех пор, пока врагу наносится урон. Их
безрассудная атака остановила пехотинцев Криспа. Часть из них
продолжала сражаться, но многие выбирались из схватки и бежали
назад, оскальзываясь и падая в грязь.

-- В лед этих засранцев!-- выругался Крисп.-- Благой бог
свидетель, что я не ждал от них многого, но такого...-- Он
поперхнулся от ярости.

-- Быть может, бунтовщики совершат ошибку,-- предположил
Саркис, решив хоть чем-то успокоить императора.-- Если они
бросятся преследовать наших бедных парней, то кавалерия сможет
зайти им с тыла и подрезать поджилки.

Но фанасиоты удовлетворились тем, что отогнали имперских
солдат. В этой их сдержанности Крисп вновь распознал волю
профессионального воина: неопытные новобранцы, воодушевленные
успехом, и в самом деле могли броситься вперед и подставить
себя под контрудар. Сегодня на такое рассчитывать не
приходилось.

Имперские кавалеристы попытались пробиться через возведенную
мятежниками баррикаду. В ясный день они зас[ac]ыпали бы своих
почти не имеющих доспехов противников градом стрел и заставили
бы их отступить. Под дождем такой прием оказался невозможен.
Приходилось сражаться лицом к лицу, пытаясь саблями и легкими
пиками достать противника, вооруженного тем же. Фанасиоты,
хотя и не сидели в седлах, использовали вместо кольчуг
баррикаду.

-- А упорства в них больше, чем мне думалось,-- поморщившись,
признался Саркис.-- Или они поставили оборонять центр
настоящих солдат, или...

Саркис не договорил, но Крисп без труда завершил его мысль:
"или мы влипли сильнее, чем предполагали".

Не в пример пехотинцам, имперские кавалеристы не отступили и
продолжали сражаться, но и им никак не удавалось выбить из-за
баррикады упрямых еретиков. Сквозь звон стали и шорох дождя
доносились отчаянные проклятия, крики раненых и ржание
лошадей. Целители бросились спасать пострадавших больше
всего, но вскоре выбились из сил и повалились в грязь.

Казалось, время остановилось. Серая завеса облаков была такой
плотной, что у Криспа не оказалось лучшего способа определения
времени, кроме урчания в желудке. Если тот не лгал, полдень
уже давно миновал.

И тут Крисп услышал неподалеку крики -- сперва со стороны
отряда халогаев, затем из-за баррикады. К беспорядочному шуму
сражения добавился новый боевой клич: "Ко мне! За империю!"

-- О благой бог!-- ахнул Крисп.-- Это же Эврип!

Сыну Автократора, возглавившему группу из двух дюжин
всадников, удалось со своим отрядом пробить брешь в баррикаде.
Оказавшись среди еретиков, он отчаянно заработал саблей,
возмещая недостаток умения яростью. Следом за ним сквозь брешь
просочилась и половина халогаев -- равно чтобы защитить Эврипа
и воспользоваться открывшимся преимуществом.

Результат оказался достаточно удовлетворительным. Отброшенные
наконец от баррикады, еретики стали более уязвимы для
дисциплинированных имперских солдат, и их уверенные крики
внезапно сменились возгласами отчаяния.

-- Давите их!-- закричал Крисп.-- Если мы разобьем их здесь,
то откроется дорога на Питиос!

"Как сможет восстание продолжаться, если мы захватим главный
город мятежников?"-- подумал Крисп.

Но фанасиоты продолжали упорно сражаться даже перед лицом
явного поражения. Крисп вспомнил пленника, которого приказал
пытать, и презрение, высказанное юношей к материальному миру.
Теперь он понял, что оно не было бахвальством. Солдаты в
арьергарде отступавших фанасиотов сражались куда упорнее, чем
он мог представить, и бились насмерть, прикрывая отход своих
товарищей. И даже некоторые из тех, кому непосредственная
опасность уже не грозила, сами возвращались и бросались на
имперских солдат, ища на остриях их сабель и пик вечного
избавления от земного существования, которое фанасиоты
называли ловушкой Скотоса.

Из-за этого фанатичного сопротивления имперская армия
продвигалась вперед медленнее, чем хотелось бы Криспу. Даже
новые безрассудные атаки всадников Эврипа не смогли разорвать
линию еретиков.

-- Смотрите, ваше величество,-- показал Саркис,-- они убегают
через тот мост.

-- Вижу,-- ответил Крисп. Десять месяцев в году вода в ручейке,
через который был переброшен этот хлипкий деревянный мостик, не
замочила бы переходящему его вброд человеку даже голеней.
Теперь, после дождей, она не только заполнила русло, но и
грозила наводнением. Если людям Криспа не удастся захватить
мост, преследование придется прекратить.

-- А ведь они рисковали, заняв позицию перед рекой и
спровоцировав нас на драку,-- сказал Саркис.-- Так пусть
теперь за это заплатят.

Все новые и новые фанасиоты оказывались на безопасном другом
берегу, однако горстка храбрецов-фанасиотов преградила
имперским солдатам подступы к мосту. И вскоре, когда несмотря
на все усилия еретиков, они вот-вот должны были на него
ворваться, деревянное строение внезапно вспыхнуло даже под
дождем.

-- Магия?-- спросил Крисп, с ужасом наблюдая, как над мостом
клубится густой черный дым.

-- Может, и магия, ваше величество,-- рассудительно отозвался
Саркис.-- Но скорее всего они намазали мост жидким огнем и
только сейчас его подожгли. А этой штуке, когда она горит,
вода не страшна.

-- Да, ты прав, не повезло,-- проговорил Крисп.

Сделанная из нафты, серы, вонючего каменного масла, которое в
некоторых районах империи сочилось из трещин в скалах, и других
ингредиентов (названия некоторых хранились в секрете), смесь
под названием "жидкий огонь" была самым мощным зажигательным
средством в видесском арсенале. Она продолжала гореть, даже
разлитая по поверхности воды. Неудивительно, что дождь не
оказался ей помехой.

Последние из остававшихся на восточном берегу фанасиотов упали
под ударами сабель.

-- Вперед!-- воскликнул Эврип, обращаясь к своему сборному
отряду.-- В лед это пламя! Мы все равно переберемся!

Не все последовали за ним на мост, и не только люди, но и
лошади отказались повиноваться. Когда Эврип заставил свою
лошадь приблизиться к потрескивающей стене огня, та заржала и
испуганно попятилась. Эврипу удалось справиться с животным, но
больше он не пытался ступить на мост.

Как оказалось, он поступил разумно, потому что через две-три
минуты мост рухнул. Обугленные бревна упали в реку, и
некоторые, все еще горящие, унесло потоком. Фанасиоты на
дальнем берегу радостно закричали и вскоре скрылись за завесой
дождя.

Мрачный Крисп сидел на коне, прислушиваясь к плеску капель в
лужах и стонам раненых. Потом расправил плечи и, насколько
мог, собрался с духом.

-- Немедленно вышли несколько отрядов захватить все оставшиеся
свободными ближайшие переправы на восток,-- велел он Саркису.

-- Да, ваше величество, я отдам приказ немедленно. Мы
победили, ваше величество.

-- Победили,-- глухо подтвердил Крисп. Голос Саркиса тоже
прозвучал глухо. Казалось, каждый из них убеждает другого в
том, что все хорошо, но сам в это не верит. Крисп выразил общую
тревогу словами:-- Если мы быстро не отыщем другую переправу,
то двигаться вперед станет очень тяжело.

-- Верно.-- Казалось, Саркис съежился, словно надутый свиной
пузырь, проткнутый булавкой.-- Победа, которая ничего нам не
дает, не стоит потраченных на нее усилий.

-- Я думаю так же. Уж лучше бы мы остались в столице и начали
кампанию весной, а не оказались вынуждены прервать ее на
середине, как сейчас. Так что давай разобьем лагерь, окажем
помощь раненым и решим, что делать дальше.

-- Это во многом зависит от того, что выяснят разведчики,--
заметил Саркис.

-- Знаю,-- сказал Крисп, стараясь сохранить оптимизм.-- Может,
фанасиоты и не успели разрушить все мосты на несколько миль
вокруг.

-- Может быть,-- с сомнением произнес Саркис. Крисп тоже в
этом сомневался. Он сохранил бы больше надежд, если бы
выступил против каких-нибудь взбунтовавшихся крестьян. Но
Ливаний уже показал себя умелым профессионалом, и не стоит
рассчитывать, что он не предусмотрит столь очевидный
маневр.

Крисп решил выбросить из головы мысли о будущем -- все равно он
не может даже строить планы, пока не вернутся разведчики с
нужной информацией. Он медленно поехал через армию, хваля
солдат за то, что они хорошо сражались, и поздравляя их с
победой.  Солдаты тоже не были болванами и сами понимали, что
добились в бою гораздо меньшего, чем могли. Тем не менее Крисп,
насколько смог, представил исход сражения как успех:

-- Мы отогнали негодяев и доказали им, что против нас им не
выстоять. И теперь они еще не скоро начнут вертеться вокруг нас
и хватать за пятки, словно голодные собаки.

-- Ура его величеству!-- крикнул кто-то из капитанов. Солдаты
повторили его клич -- не столь громко, чтобы от холмов
отразилось эхо, но достаточно бодро и без ехидства. В подобной
ситуации это Криспа вполне удовлетворило.

Он подъехал к мосту. Там еще кое-где дымились уцелевшие
опорные бревна. Эврип стоял на берегу реки, глядя в ту
сторону, куда ушли фанасиоты. Услышав постукивание копыт, он
повернул голову и кивнул отцу, как солдат солдату.

-- Прости, отец. Я сделал все, чтобы перебраться через мост,
но моя глупая лошадь не захотела идти вперед.

-- Может, оно и к лучшему. Ты оказался бы в ловушке на том
берегу, когда мост обрушился. А я не могу себе позволить столь
расточительно терять сыновей.-- Помедлив, он наклонился и
хлопнул Эврипа по обтянутой кольчугой спине.-- Ты очень хорошо
сражался -- лучше, чем я от тебя ожидал.

-- Я тоже... ожидал совсем другого.-- Лицо Эврипа осветила
улыбка.-- И не испугался, хотя думал, что мне будет страшно.

-- Вот и прекрасно. А я в своем первом бою испугался. Меня
даже потом вырвало, но я не стыжусь в этом признаться.-- Крисп
с некоторым изумлением взглянул на сына.-- Неужели я породил
нового Ставракия? Я всегда ждал от тебя многого, но и думать
не думал, что ты покажешь себя бесстрашным воином.

-- Бесстрашным?-- Улыбка Эврипа стала еще шире, и он, несмотря
на бороду и заляпанное грязью лицо, сразу показался Криспу
прежним мальчишкой.-- Ты сказал, бесстрашным? А мне это
нравится, клянусь благим богом!

-- Смотри, не перестарайся,-- предупредил Крисп.-- Любовь к
кровопролитию вещь настолько дорогая, что не по кошельку даже
императору.-- Поняв, что немного перестарался, он тут же
добавил:-- Но я был рад видеть тебя впереди. И если ты
прогуляешься сегодня по лагерю, то поймешь, что не я один это
заметил.

-- В самом деле?-- Эврип явно не привык быть героем, но, судя
по тому, как юноша расправил плечи, идея показалась ему
привлекательной.-- Пожалуй, я так и поступлю.

-- Постарайся, чтобы тебя не очень напоили,-- предупредил
Крисп.-- Ты офицер и должен сохранять ясную голову.

Эврип кивнул. Вспомнив себя в таком возрасте, Крисп
засомневался, что сын всерьез последует его совету. Зато он
посадил семена этой мысли в его голову, а на большее он и не
рассчитывал.

Затем он пошел поинтересоваться, как перенес свое первое
серьезное сражение Катаколон. Узнав, что его младший сын уже
исчез среди палаток обозников, Крисп мысленно отложил подальше
заготовленную лекцию о достоинствах умеренности. Отыскав
нескольких офицеров, видевших Катаколона в бою, он узнал от
них, что тот сражался достаточно хорошо, хотя и без
проявленной братом пылкости. Убедившись в этом, Крисп решил не
отвлекать младшенького от удовольствий. Он их заслужил.

Крисп посоветовал Эврипу прогуляться по лагерю, чтобы
искупаться в лести. Сам же отправился в повторный обход с
более прозаической целью: оценить настроение солдат после мало
что решившей победы. При этом он испытывал определенное
облегчение, поскольку ни один из полков не совершил попытки
переметнуться на сторону врага.

Один из солдат, не заметивший, что неподалеку от него стоит
подошедший Автократор, говорил своим товарищам:

-- Вот что я вам скажу, парни: с такими темпами мы целую
вечность будем ползти к Питиосу. И если не завязнем в грязи, то
об этом позаботятся проклятые еретики.

Его друзья закивали, соглашаясь.

Когда Крисп отошел от солдат, настроение у него испортилось, и
он прошептал молитву Фосу, попросив у него, чтобы разведчики
сумели отыскать неохраняемые переправы через реку. Если солдаты
не верят, что смогут выполнить требование командира, то скорее
всего окажутся правы.

Хотя Крисп и не сражался сам, бой сильно его вымотал.
Повалившись на койку, он сразу заснул и проснулся лишь тогда,
когда забрезжил серый рассвет еще одного пасмурного дня. Выйдя
из шатра он пожалел, что не остался на койке, потому что Саркис
встретил его грустным известием:

-- По последним сведениям, мы недосчитались э-э... тридцать
семь человек, ваше величество.

-- Что значит "недосчитались"?-- переспросил еще не совсем
проснувшийся Крисп.

Саркис повторил новость, отбросив всяческие намеки:

-- Это значит, что именно столько солдат сбежали ночью из
лагеря, скорее всего переметнувшись к фанасиотам. И это число
еще увеличится, когда все офицеры закончат перекличку в своих
отрядах.

Не успел он договорить, как подошедший солдат что-то ему
сообщил. Кивнув, Саркис отпустил посыльного и повернулся к
Криспу:

-- Мне очень жаль, ваше величество, но теперь их уже сорок
один.

-- Если половине армии придется сторожить другую половину,--
нахмурился Крисп,-- то через несколько дней мы уже не сможем
сражаться.

-- Вот именно,-- согласился Саркис.-- И как вы сумеете заранее
определить, кто кого будет сторожить?

-- Сегодня утром у тебя восхитительный взгляд на события,
верно, Саркис?-- Крисп взглянул на небо из-под широких полей
своей шляпы.-- Ты радостен, как погода.

-- Что есть, то есть. Полагаю, вам хочется, чтобы вам говорили
правду, а не только приятные новости. Вот я и говорю: если мы
не отыщем хорошую дорогу сегодня -- ну, можно и завтра, но
лучше сегодня,-- то можно считать, что нынешняя кампания уже
мертва и воняет, как недельная рыбная похлебка.

-- Полагаю, ты прав,-- уныло проговорил Крисп.-- Разведчиков
мы выслали, и это все, что мы сейчас можем сделать. Но если им
не повезет...-- Он недоговорил, не желая накликать неудачу.

После завтрака из лагеря выехали дополнительные отряды
разведчиков. Разбрызгивая грязь, всадники скрылись за пеленой
дождя и клубящегося тумана. Как и Крисп, солдаты провели долгий
и скучный день, по возможности не выходя из палаток, спасая
оружие и кольчуги от ржавчины, а себя -- от сырости и холода,
но без особого успеха.

Под вечер вернулись первые отряды разведчиков. Одного взгляда
на их лица Криспу хватило, чтобы понять -- новости плохие.
Офицеры разведчиков дополнили это впечатление скверными
подробностями: реки от дождей вот-вот выйдут из берегов, почва
с каждым часом все больше напоминает болото, а все пригодные
для переправ места охраняют вооруженные отряды фанасиотов.

-- Если бы переправу было можно найти, ваше величество, мы
бы ее нашли,-- подытожил один из офицеров.-- Но правда такова,
что сделать это невозможно -- не здесь и не сейчас.

Крисп шумно выдохнул, словно его ударили в живот. Одно дело
соглашаться с Саркисом в том, что подчиненные должны говорить
пусть горькую, но правду. И совсем другое -- выслушивать
слова, перечеркивающие все его планы. Но Крисп не продержался
бы двадцать лет на троне, если бы выдавал желаемое за
действительное: еще один урок, которым он обязан бедному
покойному Анфиму.

-- Вперед мы идти не можем,-- сказал он, и командиры
разведчиков дружно подтвердили его слова.-- И владыке благому
и премудрому известно, что оставаться здесь мы тоже не можем.--
Хор согласных голосов прозвучал еще громче. И Крисп, хотя
горькие слова душили его, произнес то, что должен был
сказать:-- В таком случае у нас нет другого выбора, кроме как
возвращаться в столицу.-- Офицеры вновь согласились, и
настроение Криспа это отнюдь не улучшило.






Фанасиоты, бредущие через крепостные ворота Эчмиадзина, не
очень-то походили на возвращающуюся с триумфом армию. Фостий
наблюдал триумфальные процессии, шествующие по Срединной улице,
свидетельство мощи солдат его отца и хитроумия его генералов, и
сам принимал в них участие.

Глядя из своей комнатушки на верхнем этаже цитадели, он не
видел ни блеска, ни надменности, отличавшие привычные ему
процессии. Идущие внизу вооруженные люди выглядели грязными,
оборванными и до смерти усталыми, некоторые с повязками разной
степени чистоты на руке, ноге или голове. Фактически они не
были победителями, потому что армия Криспа в конце концов
вытеснила их с позиции, которую они пытались удержать.

Но даже поражение не имело значения. Имперская армия, прервав
наступление, сейчас возвращалась в столицу.

Фостий до сих пор пытался понять смысл этого события. Почти
всякий его разговор с отцом заканчивался ссорой. Но Фостий,
сколько бы он ни противопоставлял себя отцу и ни выступал
против большинства его принципов, не мог игнорировать длинный
перечень отцовских побед. В глубине души он полагал, что Крисп
станет относиться к фанасиотам так же, как к многочисленным
прочим врагам. Но ошибся.

Дверь за его спиной распахнулась. Фостий обернулся. Всегда
неприятная ухмылка Сиагрия сейчас показалась ему
отвратительной.

-- Эй, ты, пошли вниз,-- сказал головорез.-- Ливаний хочет с
тобой потолковать.

Фостию не очень-то хотелось толковать с предводителем
фанасиотов, но Сиагрий не предоставил ему выбора. Отступив в
сторону, он пропустил Фостия вперед -- не из почтительности, а
чтобы помешать ему сделать что-нибудь за его спиной. Фостию
было приятно, что его считают опасным; он стал бы еще
счастливее, если бы это соответствовало реальности.

Винтовая лестница не имела перил, и Фостий знал, что если
споткнется, то скатится до самого низа. Сиагрий, конечно же,
будет хохотать тем громче, чем больше костей Фостий переломает.
Поэтому юноша на каждом шагу ставил ногу с предельной
осторожностью, твердо решив не давать Сиагрию поводов для
веселья.

Оказавшись у подножия лестницы, он, как это вошло у него уже в
привычку, прошептал благодарственную молитву Фосу, столь же
привычно убедившись сперва, что его никто не слышит. За долгие
годы Крисп несколько раз сумел добиться важных успехов, просто
умалчивая о неудачах и недостатках. И хотя это была отцовская
тактика, Фостий успел убедиться в ее действенности.

Когда они пришли, оказалось, что Ливаний все еще во внутреннем
дворике, где разглагольствует перед своими войсками. Фостию
пришлось ждать, и он, не привыкший подчиняться чьей-то прихоти,
кроме собственной -- и еще Криспа,-- медленно, но верно стал
закипать.

Тут из одного из боковых коридорчиков, чьи запутанные повороты
Фостий все еще осваивал, вышла Оливрия. Улыбнувшись, она
сказала:

-- Видишь, сам благой бог благословил наш светлый путь
победой. Чудесно, правда? И оставшись с нами сейчас, когда мы
сметаем со своего пути все старое, ты получишь возможность
стать таким, каким тебе предназначено судьбой.

-- Верно, я не тот человек, каким должен был стать,-- сказал
Фостий, поколебавшись. Если бы он сейчас находился в армии, то
половиной сердца, а может, и больше чем половиной, стремился
бы к фанасиотам. Оказавшись же среди них, он с удивлением
обнаружил, как сильно ему хочется вернуться, и приписал это
тому, что прибыл в Эчмиадзин не по собственной воле.

-- Теперь, когда наши отважные солдаты вернулись, ты сможешь
чаще выходить и сам увидишь, как прекрасен наш светлый путь,--
продолжила Оливрия. Если она и заметила нерешительность в его
ответе, то виду не подала.

Сиагрий, прах его побери, кажется, замечал все.
Продемонстрировав в ухмылке щербатый рот, он вмешался в их
разговор:

-- Да и сбежать тебе будет труднее.

-- Для побега сейчас погода неподходящая,-- как можно
равнодушнее отозвался Фостий.-- В любом случае, Оливрия права:
мне хочется посмотреть, как живут люди, вступившие на светлый
путь.

-- Она не только в этом права,-- заметил Сиагрий.-- Твой
проклятый папаша не сумел поколотить нас так, как собирался.
Готов поспорить, что к весне этими землями будет править
Ливаний, и все пойдет плавно, как вода в реке.

Река, вода в которой не текла плавно, помогла фанасиотам
больше, чем солдатские сабли -- так Фостий понял, услышав
новости. Но и эту мысль он оставил при себе.

-- Что вы все о побеге да о побеге?-- сказал Оливрия.--
Хватит об этом, ведь мы хотим, чтобы ты остался и был
доволен жизнью среди нас.

-- А мне хочется, чтобы ты была мною довольна,-- ответил
Фостий.-- Надеюсь, такое возможно.

-- О, и я тоже!-- Оливрия зарделась. А Фостий, впервые со
дня похищения, с тоской вспомнил ее освещенное лампой
обнаженное тело в тайной подземной комнатке где-то под
столицей. И если бы он шагнул вперед, а не назад...

Ливаний завершил речь, и собравшиеся во дворе крепости
солдаты радостно закричали. Сиагрий крепко ухватил Фостия за
руку:

-- Пошли. Теперь у него появилось время для таких, как ты.

Фостию захотелось вырваться, и не только из-за прозвучавшего в
голосе Сиагрия пренебрежения, но еще и потому, что с ним
обращались, словно с куском мяса. Если бы во дворце кто-либо
осмелился так его схватить, то этот человек исчез бы в течение
часа, а потом появился бы со шрамами от плетей на спине в
награду за наглость. Но Фостий находился не во дворце, и жизнь
каждый день напоминала ему об этом новым способом.

Сиагрий повел его к Ливанию, Оливрия пристроилась следом. Еще
не ушедшие со двора фанасиоты расступались перед Сиагрием и
дочерью Ливания. На Фостия они поглядывали с любопытством:
некоторые, наверное, гадали, кто он такой, а другие, знавшие
это, гадали, что он здесь делает. Фостий и сам не прочь был
это узнать.

Улыбнувшись, Ливаний мгновенно превратился из сурового солдата
в облеченного доверием лидера и обрушил на Фостия все свое
обаяние.

-- А вот и его младшее величество!-- воскликнул он, словно
Фостий был не пленником, а правителем.-- Как поживаешь,
младшее величество?

-- Неплохо, почтенный господин,-- ответил Фостий. Ему
доводилось видеть придворных, которые изображали хамелеонов не
хуже Ливания, но лишь считанные из них могли с ним сравняться.

-- Оставь все эти пышные титулы для старого продажного
двора,-- сказал предводитель фанасиотов.-- Я лишь простой
человек, шагающий к Фосу по его светлому пути.

-- Да, господин,-- согласился Фостий и заметил, что на сей раз
Ливаний не отверг этот уважительный титул.

-- Отец, мне кажется, он захочет присоединиться к нам на
светлом пути,-- заявила Оливрия.

-- Надеюсь,-- ответил Ливаний и повторил, обратившись к
Фостию:-- Надеюсь. Я уверен, что наши отважные и умелые
солдаты не позволят твоему отцу в этом году затруднить нам
жизнь. У нас будет вся зима, чтобы расти и строить. И могу
заверить, что мы используем это время с толком.

-- Не сомневаюсь,-- сказал Фостий.-- Ваши скромные владения
уже напоминают мне императорский дворец.

-- В самом деле?-- Ливаний был польщен.-- Может, ты поможешь
мне вести дела должным образом? Зная твоего отца, я не
сомневаюсь, что он многому тебя научил в смысле управления
страной, хотя ныне ты отказался от этого ради правого дела.

-- Да, кое-чему научил,-- подтвердил Фостий, не осмеливаясь
признаться, что терпеть не может административной работы. Ему
хотелось, чтобы Ливаний представлял его полезной персоной, а
не врагом или потенциальным соперником, от которого необходимо
избавиться.

-- Прекрасно, прекрасно,-- просиял Ливаний.-- Мы еще выкорчуем
с лица земли жадность, скупость и ложные доктрины и установим
такое царство добродетели, что победа Фоса над Скотосом станет
скорой и несомненной.

Услышав слова отца, Оливрия радостно зааплодировала. Фостия
они тоже возбудили -- именно так говорил на проповедях Диген.
Прежде Ливаний казался ему лишь офицером, решившим обратить
ситуацию себе на пользу, а не преданным фанасиотскому учению
человеком. И если он действительно собрался воплотить слова в
дела, то у Фостия появилась дополнительная причина
присоединиться к их движению.

-- Нам еще предстоит потрепать имперцев,-- сказал Сиагрий.-- И
я хотел бы в этом поучаствовать, клянусь благим богом.

-- Не волнуйся, на твою долю убийств хватит,-- успокоил его
Ливаний. 

Вспыхнувшее было в Фостии рвение угасло столь же быстро, как и
появилось. Он задумался, как можно избавиться от жадности и
одновременно сохранить жажду убийства? И как светлый путь
способен совместить правильность и Сиагрия?

Но Фостий не сомневался: у него будет время это выяснить.
Теперь, когда наступление отцовской армии провалилось, он
останется с фанасиотами надолго. А действительно ли он хочет
этого так, как прежде? В этом ему тоже предстояло разобраться.



VI



Крисп расхаживал по дворцовым коридорам, словно посаженный в
клетку зверь. Осенние дожди прошли, и теперь с холодного
серого неба сыпался мокрый снег. Случайный ясный день, а то и
неделя, лишь добавляли соли на его душевные раны: ах, если бы
они продержались подольше, он смог бы вновь выступить против
фанасиотов.

Один из долгих периодов хорошей погоды стал особенно
искусительным, но он сдержался, прекрасно понимая, что такая
погода не затянется. Но каждое следующее ясное утро вновь
бередило его раны, и поэтому он с радостью встретил налетевшую
метель. Да, она заперла его в стенах дворца, зато избавила от
терзаний.

Приближался Зимний солнцеворот, день зимнего равноденствия.
Крисп вычеркивал на календаре проходящие дни, и ему казалось,
что время бежит слишком уж быстро. Надвигающийся праздник он
ждал скорее с покорностью, чем с радостью. Зимний солнцеворот
был величайшим праздником религиозного календаря, но у Криспа
не было настроения его отмечать.

Даже предварительный просмотр групп мимов-лицедеев, которым
предстояло выступать в Амфитеатре, не восстановил его чувство
юмора. Кроме многого прочего, Зимний солнцеворот наделял людей
большей свободой выражать свои чувства, чем на прочих
праздниках, и очень многие лицедеи потешались над Автократором,
высмеивая его неудачу в усмирении фанасиотов. Немало оказалось
и тех, кто дразнил его за потерю Фостия.

Криспу предстояло не только наблюдать за всеми этими
глупостями из императорской ложи в Амфитеатре, но еще и
смеяться. Автократор, не умеющий весело проглатывать
состряпанное мимами блюдо, быстро лишался переменчивой
благосклонности толпы.

Воспользовавшись своей императорской привилегией, он начал
громко и часто жаловаться, но вскоре Мистакон,
евнух-постельничий, чаще других прислуживавший Фостию, сказал:

-- Да возрадуется ваше величество, но мне кажется, что его
младшее величество, окажись у него такая возможность, с
радостью возложил бы на себя обязанность, которую вы находите
столь утомительной.

Щеки Криспа вспыхнули.

-- Ты, несомненно, прав,-- пробормотал он, и с этого момента
держал эмоции при себе.

Вероятно, Барсим попытался развеселить его после столь
особенно утомительного дня, потому что вечером Крисп вновь
обнаружил в своей постели служанку Дрину. На сей раз он
сразу и активно возжелал ее, по крайней мере, мысленно. Однако
его тело не пожелало последовать за мыслями, несмотря на их
искренность.

Когда им стало окончательно ясно, что ничего не получится,
Дрина сказала:

-- Не терзайтесь, ваше величество. Такое со всяким иногда
случается.-- Она произнесла это столь обыденно, что у Криспа
возникло впечатление, что она знает об этом не понаслышке.-- Я
вам еще вот что скажу,-- добавила она,-- глупые мужчины
терзаются из-за этого куда сильнее женщин, а зря. Дело-то
житейское.

-- Дело житейское,-- повторил Крисп сквозь стиснутые зубы.
Дрина накинула халатик и выскользнула из императорской
спальни, оставив его одного в темноте.-- Дело житейское,--
повторил Крисп, пялясь в потолок.-- Просто еще одно дело,
которое не получилось.

Наверное, у Дрины хватило ума не проболтаться, или, что скорее
всего, если учесть способ, при помощи которого любые новости
разносятся по дворцам, у слуг хватило ума не показывать
Автократору, что им известно о его неудаче. В молодости,
будучи вестиарием, Крисп и сам перемывал косточки Анфиму, но
всегда в таких местах, где тот не смог бы его услышать. Во
всяком случае, хихиканья за спиной он не услышал, и это доставило
ему облегчение совершенно иным способом, чем тот, который он
искал с Дриной.

По сравнению с неудачей в постели, предстоящее публичное
осмеяние в день Зимнего солнцеворота внезапно показалось ему
не столь уж и страшным. И когда этот день наконец настал, он
позволил Барсиму облачить его в лучшее церемониальное одеяние,
приняв такой вид, словно это кольчуга, которая защитит его
от ожидаемых насмешек.

Процессия направилась из дворца в Амфитеатр через площадь
Паламы, где весело полыхали костры. Горожане в лучших
праздничных нарядах -- женщины с ожерельями на шее и на
лодыжках, с парой лишних расстегнутых на груди пуговиц или
разрезом на юбке, в котором мелькало соблазнительное бедро;
мужчины в одеждах с меховой опушкой на шее и запястьях --
прыгали через костры, выкрикивая:-- Сгори, горе-неудача!

-- Прыгните и вы, ваше величество, если желаете,-- подбодрил
его Барсим.-- Вам станет веселее.

Но Крисп лишь покачал головой:

-- Я слишком многое видел в жизни и уже не верю, что от
неудачи можно столь легко избавиться. Увы.

Следуя за дюжиной полагающихся по протоколу зонтоносцев и
охраняемый с боков телохранителями, Автократор пересек
окаймляющую поле Амфитеатра беговую дорожку и занял свое место
в центре овала. Смотреть с императорского кресла на вершину
огромного овала было то же самое, что смотреть вверх со дна
супницы, с той лишь разницей, что Амфитеатр был заполнен
людьми, а не супом. Людям из верхних рядов Крисп казался
красным пятнышком, а кто был близорук, и вовсе не могли его
разглядеть.

Зато каждый из зрителей мог его слышать. Крисп считал это
чем-то вроде магии, хотя на самом деле причина крылась в
хитроумно рассчитанной акустике. Когда он говорил из
императорской ложи, создавалось впечатление, будто он говорит
в ухо каждому из теснящихся на трибунах десятков тысяч мужчин,
женщин и детей.

-- Жители Видесса,-- произнес Крисп и повторил, когда после
этих слов наступила тишина,-- после сегодняшнего дня солнце,
символ владыки благого и премудрого, вновь повернет на север.
Как бы ни пытался Скотос, ему не убрать его с неба. Так пусть
же равноденствие и последующие дни преподадут каждому урок:
даже тогда, когда мрак плотнее всего, впереди нас ждут более
долгие и светлые дни. А когда темнота кажется плотнее всего,
мы празднуем, чтобы доказать ей -- мы знаем, что она не сможет
править нами. Да начнется же праздник!

Он прекрасно понимал, что последовавшие за его речью радостные
возгласы вызваны открытием праздника, а не его словами. Со всех
сторон на Криспа обрушился такой шум, что в голове у него
зазвенело -- с императорского места его голос разносился по
всему Амфитеатру, но и каждый звук, раздавшийся в каменной
чаше, фокусировался и усиливался в этой точке.

Хотя Крисп заранее знал, что его речь почти наверняка
проигнорируют, он, как и всегда, говорил о том, что волновало
его больше всего. Люди позабудут его слова, едва те смолкнут,
поэтому Крисп стремился затронуть их сердца. Когда все вокруг
кажется мрачным, двигаться вперед нелегко. Но если не
двигаться вперед, то как прийти к лучшим временам?

Радостные вопли приветствовали первую труппу мимов, вышедшую
на арену. Смех толпы едва не оглушил Криспа, когда лицедеи --
одни изображали солдат, а другие лошадей -- делали вид, будто
вязнут в грязи. Даже Крисп поначалу тоже развеселился, хотя
высмеивали его неудачную кампанию в западных провинциях.
Представление было отлично отрепетировано -- в противном
случае актеры, выходя на арену, рисковали получить приветствия
в виде гнилых фруктов, а то и камней, если публика приходила к
мнению, что перед ней кривляются халтурщики.

Следующая группа мимов разыграла сценку, чья тематика озадачила
Криспа. Один из них был облачен в костюм, придававший ему
сходство со скелетом, остальные трое изображали слуг. Они
подносили первому все более изысканные блюда и под конец
выкатили на тележке такую груду еды, которой, казалось, можно
накормить половину зрителей. Но актер в костюме скелета с
комическим негодованием все отвергал и в конце концов улегся на
беговую дорожку. Троица подхватила его и унесла с арены.

Впрочем, зрители тоже не поняли, как следует реагировать на
это представление. Большинство не высказало никакой реакции,
несколько человек громко расхохотались; прозвучали и выкрики
"Святотатство!"

Крисп встал и подошел к вселенскому патриарху Окситию,
сидевшему в нескольких шагах от него.

-- Святотатство?-- спросил он.-- Разве это святотатство? И в
чем его, кстати, узрели, пресвятой отец,-- в отказе от пищи?
Или святотатство кроется в высмеивании этого отказа?

-- Не знаю, ваше величество,-- с тревогой признался патриарх.
Ему было о чем тревожиться -- уж если он не сумел развязать
теологический узел, то кто еще в столице мог это сделать?

Все актеры в группах профессиональных мимов были мужчинами. В
крестьянских деревушках, вроде той, где вырос Крисп, ситуация
была иной; он с улыбкой вспоминал, как деревенские женщины и
девушки высмеивали своих мужей и братьев. Но парень,
изображавший женщину в следующей труппе, выглядел настолько
женственно и обольстительно, что Автократор, даже прекрасно
зная, кто он такой, невольно поймал себя на нескромных мыслях.

Актер обратил свои -- или якобы женские -- чары на своего
коллегу, облаченного в синюю рясу священника. Клирик им охотно
и рабски подчинялся.

Толпа взорвалась хохотом. Никто не кричал "святотатство".
Крисп обернулся к Окситию и вопросительно приподнял бровь;
заговори он, сидя на императорском кресле, его услышал бы весь
Амфитеатр. Окситий смущенно кашлянул.

-- Пока вы э-э... воевали, ваше величество, в столице, к
сожалению, случился некий э-э... инцидент, связанный с
целибатом.

Крисп подошел к креслу патриарха, желая поговорить, не будучи
подслушанным.

-- Я не читал письменного сообщения об этом инциденте,
пресвятой отец. Или вы решили, что он не заслуживает моего
внимания? Если да, то не повторяйте подобной ошибки. Когда
священник роняет репутацию храма, а его проступок обсуждают во
всех банях, я обязательно <MI>узнаю<D> про это. Я достаточно
ясно выразился?

-- Д-да, ваше величество.-- Патриарх побледнел не хуже
бесчисленных жемчужин на его регалиях. Частью видесских
бюрократических игр, как для светских, так и для церковных
бюрократов, было сохранение неприятных секретов в тайне. И
если секрет выплывал наружу, это означало проигранный ход.

Автократор уже начал надеяться, что мимы, развлекаясь за его
счет, позабудут о похищении Фостия. Надежда продержалась до
выхода следующей труппы, которая нещадно его высмеяла за
пропажу старшего сына; актер в пышных одеяниях, изображавший
Криспа, преподнес все так, словно наследник престола был
золотой монетой, выпавшей через дырку в кошельке, и искал за
кустами и под камнями, словно мог в любой момент обнаружить
там Фостия.

Публика нашла это весьма забавным. Крисп обернулся, чтобы
посмотреть, как воспринимают мимов его сыновья. Он редко видел
такую ярость на лице Катаколона; казалось, младший сын готов
схватить лук и перестрелять всю труппу на месте. Красивая
девушка, сидящая рядом с ним, старательно сохраняла
невозмутимость на лице, словно хотела рассмеяться, но не
осмеливалась.

Сидящий же неподалеку от них Эврип хохотал не меньше
какого-нибудь ремесленника с верхних рядов. Случайно поймав
взгляд Криспа, он поперхнулся и резко смолк, словно застуканный
с поличным за чем-то непристойным. Крисп хмуро кивнул, словно
предупреждая Эврипа на будущее. Он знал, что средний сын
рвется на трон; на его месте он желал бы этого не менее
страстно. Но веселиться по поводу исчезновения брата было, по
мнению Криспа, недостойно возможного наследника.

К тому времени, когда последняя труппа поклонилась и ушла с
арены, самый короткий день в году почти завершился. Похищение
Фостия высмеивали несколько раз, и Крисп по мере сил вытерпел
все насмешки. Эврип всякий раз сидел неподвижно, словно статуя.

После окончания представления Крисп обратился к зрителям:

-- Завтра солнце взойдет раньше и покинет небеса позже. И
Скотосу...-- он сплюнул, отвергая злого бога,-- вновь не
удалось украсть его свет. Да благословит Фос всех вас, и да
станут дни ваши тоже долгими и полными света.

Зрители радостно откликнулись на его слова, сразу позабыв, что
всего несколько минут назад хихикали над Автократором. Криспа
это не удивляло. Он начал учиться искусству манипулирования
видесской толпой, еще когда был конюхом на службе у Петрония --
ему нужно было сбросить тогдашнего вестиария Анфима и занять
место евнуха. Прошедшие с тех пор десятилетия мало подняли его
мнение о мыслительных способностях толпы.

Встав со своего места, он сделал несколько шагов, вышел из
акустического фокуса и лишь после этого смог спокойно
произнести несколько слов, не опасаясь быть услышанным:

-- Ну, все кончилось.

Крисп пережил этот день, его семья тоже пережила, а насмешки
актеров вряд ли нанесут его репутации длительный ущерб.
Учитывая, как обернулись события двух недавних месяцев, он не
мог надеяться на лучшее.

Когда Крисп, сопровождаемый зонтоносцами и
халогаями-телохранителями, вышел из Амфитеатра, сумерки начали
быстро сгущаться. Для императора, разумеется, имелся
специальный выход, и при желании Крисп мог вернуться прямо во
дворец, проделав весь путь под крытой колоннадой. Но
возвращение через площадь Паламы предоставляло ему шанс лучше
почувствовать пульс городской жизни. Церемонии и так слишком
отделяли его от подданных, поэтому когда императору
подворачивался такой шанс, он от него не отказывался. Крисп
решил вернуться во дворец через площадь.

Костров на ней заметно прибавилось. Выходящие из Амфитеатра
люди становились в очередь, чтобы прыгнуть через огонь и сжечь
накопившееся за год невезение. Мало кто поворачивал голову к
проходящему императору и его свите, но кто-то из горожан
крикнул:

-- Радости вам, ваше величество.

-- И вам и вашей семье тоже,-- отозвался Крисп и, поддавшись
внезапному порыву, добавил:-- Могу ли я попросить тебя
уступить мне место в очереди?

Горожане расступились перед Криспом, освобождая проход к
костру. Несколько халогаев остались рядом с ним, другие,
знакомые с видесскими обычаями, быстро обошли костер и встали
с другой стороны. Крисп немного отошел и разбежался. Красные
императорские сапоги оказались для бега не самой подходящей
обувью, но все же он набрал скорость, изо всех сил подпрыгнул
и завопил:"Сгори, горе-неудача!", пролетая сквозь пламя костра.
Возможно, как сам он сказал утром, толку от этого не будет
никакого, но уж вреда точно не принесет.

Тяжело приземлившись, он пошатнулся. Один из охранников
поддержал его, ухватив за руку.

-- Спасибо,-- выдохнул Крисп. Неужели пробежка и прыжок так
обессилили его? Когда он только уселся на трон, эта мысль лишь
развеселила бы его, но теперь она уже не казалась столь
смешной. Он пожал плечами. Единственная альтернатива старению
-- <MI>не<D> стареть. Способ не идеальный, но лучшего не
существует.

Какой-то юноша приблизился к соседнему костру, наклонился,
зажег факел и помахал им над головой. В темноту полетели
искры. Огибая неторопливо прохаживающихся по площади горожан,
юноша куда-то побежал, выкрикивая:

-- Светлый путь! О Фос, благослови светлый путь!

Крисп не сразу понял смысл его возгласов, но через секунду
застыл на полушаге, повернулся и указал на юношу:

-- Это фанасиот! Арестуйте его!

Позднее, обдумывая произошедшее, он понял, что мог бы и лучше
справиться с этой ситуацией. Несколько его охранников бросились
следом за фанасиотом, кое-кто из толпы присоединился к ним.
Другие, перепутав объект внимания Криспа, бросились
преследовать другого юношу -- даже нескольких других -- и
перекрыли дорогу тем, кто преследовал того, кого надо.
Послышались крики, замелькали кулаки.

Юнец продолжал бежать, выкрикивая боевой клич фанасиотов. Крисп
с ужасом увидел, как он подносит факел к деревянным, крытым
тканью рыночным ларькам, возведенным на площади в честь
праздника. Ткань вспыхнула, пламя начало распространяться.

В животе у Криспа словно появился кусок льда. Ему страстно
захотелось, чтобы в этот праздничный день на город обрушилась
метель, а еще лучше -- буря с грозой. "Когда мне в западных
провинциях дождь только мешал,-- гневно подумал он,-- его
было предостаточно, а сейчас, когда он может мне помочь, его
нет". Погода играла с ним нечестно.

Впрочем, фанасиоты тоже. Поджигатель успел бросить свой
факел и исчез в толпе, ничем теперь неотличимый от остальных
горожан. Его единомышленники уже метались здесь и там,
размахивая факелами и выкрикивая призывы к светлому пути. За
считанные минуты в нескольких местах вспыхнули пожары.

Народ на площади Паламы заколыхался, как штормовое море.
Кто-то бросился тушить пламя, но большинство -- прочь. Пожар
в столице -- и в любом городе -- приводил людей в ужас, потому
что средств для борьбы с ним было ничтожно мало. Большие
пожары, во время которых ветер гонит вперед стену огня,
уносили тысячи жизней и уничтожали целые районы города.
Б[ac]ольшая часть из них -- фактически все, насколько было
известно Криспу,-- начиналась из-за молнии или случайной
небрежности. Но использовать огонь в городе -- <MI>в
столице!<D> -- в качестве оружия... Крисп содрогнулся.
Фанасиоты тоже играли нечестно.

Он попытался взять себя в руки.

-- Срочно вызови людей с ведрами и сифонами!-- крикнул он
одному из евнухов.-- Бегом!

-- Слушаюсь, ваше величество,-- отозвался евнух и бросился ко
дворцу. Там, рядом с казармами дворцовой стражи, постоянно
находилась бригада пожарных. Несколько отрядов имелось и в
других частях города. Пожарные были храбры, умелы и вполне
могли справиться с огнем, если тот еще не успел разбушеваться.
Но если фанасиоты сейчас разбрасывают факелы не только на
площади Паламы, но и на площади Быка, в кварталах медников и
вокруг Собора, то один из этих пожаров обязательно вырвется на
волю.

-- Двадцать золотых за каждого убитого поджигателя и
пятьдесят за каждого, взятого живым!-- крикнул Крисп. Если
повезет, разница в вознаграждении не соблазнит головорезов
убивать ни в чем не повинных прохожих и требовать награду.

-- Вы желаете удалиться во дворец, ваше величество?-- спросил
Барсим.

-- Нет,-- ответил Крисп и, увидев удивление вестиария,
пояснил:-- Хочу, чтобы все видели, как я сражаюсь с этим
безумием. А делать это я стану отсюда, с площади.

-- Как скажете, ваше величество,-- отозвался Барсим тем
странно бесцветным голосом, которым он разговаривал, когда
полагал, что Крисп совершает ошибку.

Вскоре и Крисп стал гадать, правильно ли он поступил.
Прибегавшие во дворец посыльные не находили его там, и из-за
этого он с опозданием узнал, что в наиболее бедных районах
города вспыхнули не только пожары, но и полномасштабные бунты.
Оба события прекрасно укладывались в кошмар любого Автократора:
пожар мог оставить его без столицы, а бунты -- и вовсе скинуть
с престола.

Однако то, что он расположил свой штаб там, где его видели
люди, имело и свои преимущества. Крисп не только организовал
цепочку людей с ведрами, начинающуюся у ближайшего фонтана, но
и сам в нее включился.

-- Этот город такой же мой, как и ваш,-- говорил он всем, кто
его слышал.-- И мы будем работать вместе, чтобы спасти его,
если сможем.

Некоторое время он весьма сомневался в успехе. Едва пламя
разгорелось, никакими ведрами с водой с ним было не
справиться, и Крисп это хорошо понимал, в отличие от некоторых
возбужденных горожан. Вскоре он распорядился сосредоточить
усилия на поливании водой зданий и палаток вокруг
расползающегося очага пожара, чтобы не дать ему
распространиться дальше.

Он уже начал думать, что даже на это у них не хватит сил,
когда кто-то крикнул:

-- Пожарные! Пожарные!

-- О, хвала Фосу!-- выдохнул Крисп. Его плечи уже болели от
непривычного напряжения; он догадывался, что завтра все
мускулы будут ныть от усталости. Ладно, об этом он станет
беспокоиться завтра, а сейчас борьба с пожаром важнее. И он
мысленно поблагодарил благого бога за то, что хотя он и
прибавил в весе, взойдя на трон, но все же не растолстел
настолько, чтобы умереть от физических усилий.

Вместо ведер пожарные принесли большое деревянное корыто с
длинными ручками, как у паланкина. Они наполнили его
у фонтана, а затем, выкрикивая: "Дорогу! Дорогу!", бросились к
огню. Однако они не стали выплескивать воду в огонь. Двое
взялись за ручки приделанного к корыту насоса, а третий начал
направлять струю воды, брызнувшую из наконечника шланга,
сделанного из промасленной ткани.

Люди с ведрами теперь взялись за новую задачу, наполняя корыто
водой. Несмотря на все их усилия, оно опустошалось быстрее, чем
они успевали выливать в него ведра. Пожарные схватили корыто за
ручки, вновь наполнили у фонтана и потащили обратно, кряхтя и
обливаясь п[ac]отом. Двое у насоса вскоре опять заработали, как
одержимые, и пожарный со шлангом, седой ветеран по имени
Фокиод, направил струю в самое сердце пламени.

Приняв второе корыто с водой, огонь начал уступать усилиям
пожарных. Пламя сожрало два-три ларька и повредило несколько
других, но не превратилось в неуправляемое бедствие. Фокиод
подошел к Криспу и поприветствововал его четким военным жестом,
прижав к груди кулак.

-- Вы нас вызвали вовремя, ваше величество. Мы сумели
справиться с огнем.

-- Это далеко не первая услуга, которую вы оказали городу -- и
мне,-- ответил Крисп; Фокиод прослужил пожарным больше лет,
чем Крисп просидел на троне.-- Мне очень хотелось бы отпустить
тебя на отдых, но, боюсь, нам устроят новые пожары.

-- Верно, в день Зимнего солнцеворота нам всегда приходится
нервничать.-- Фокиод смолк и пригляделся к Автократору.-- Вы
сказали "устроят"? Так значит, этот пожар вспыхнул не от искры
костра?

-- Хотел бы я, чтобы искра была ему причиной. Но нет.
Фанасиоты подняли бунт, а им, когда они бунтуют, нравится
поджигать. Чем меньше у людей останется имущества, тем
приятнее будет еретикам.

Фокиод ужаснулся.

-- Да они просто долбаные придурки, прошу прощения, ваше
величество. Разве эти ублюдки видели когда-нибудь человека,
сгоревшего заживо? Нюхали обгорелый труп? Отстраивали заново
сгоревшие дома?

-- Не думаю, что это их заботит. Им хочется только одного --
как можно быстрее покинуть материальный мир.

-- Тогда посылайте их ко мне,-- прорычал Фокиод. На поясе у него
висел топор, которым он пробивал стены, чтобы направить струю
воды, или выламывал двери, спасая людей. Теперь он ухватился
за дубовую рукоятку с таким видом, словно хотел пустить
инструмент в ход для другой цели.-- Пусть идут ко мне, и я
очень быстро отправлю их в лед, клянусь благим богом. Я им
устрою пожар, пусть только попробуют!-- Как и любой пожарный,
он испытывал яростную ненависть к поджигателям любого рода и с
любыми религиозными взглядами.

К Криспу приблизился посыльный. Из раны на голове на его лицо
стекала кровь. Увидев это, Крисп ахнул, но посыльный лишь
отмахнулся:

-- Я не умру, ваше величество. Камень только скользнул по
коже, а отец всегда говорил, что черепушка у меня крепкая.
Рад, что старикан оказался прав. Но я пришел сообщить, что в
бедных кварталах южнее Срединной улицы уже не бунт, а
настоящая война -- там сражаются всем, что подворачивается под
руку. И не только камнями, но и луками, кинжалами, мечами и
еще не знаю чем.

-- Ты знаешь, где находятся казармы возле дворца? Сможешь
добраться до них, не потеряв сознание?-- Получив
утвердительный ответ на оба вопроса, Крисп продолжил:--
Прикажи от моего имени поднять полк Ноэтия. Если у фанасиотов
появилось желание изобразить из себя солдат, то посмотрим,
хватит ли у них духу драться против регулярных войск, а не
городской стражи.

-- Правильно, ваше величество,-- сказал посыльный.-- Нужно
послать туда и нескольких священников, потому что еретиков
возглавляет один поп-горлопан по имени... кажется... Диген.

Крисп нахмурился; имя ему было знакомо, но он не мог
вспомнить, в какой связи оно упоминалось. А когда вспомнил,
выругался так, что глаза посыльного удивленно расширились.

-- Это же тот самый синерясник, к которому бегал Фостий до того,
как его похитили,-- процедил Крисп.-- И если он фанасиот...

Крисп внезапно смолк. Если Диген фанасиот, не означает ли это,
что и Фостий стал еретиком? Эта мысль потрясла Криспа, но он
понял также, что почти все его поступки отталкивали Фостия --
хотя бы уже потому, что так поступал он. И если его старший
сын стал фанасиотом, то был ли он вообще похищен? Или по
собственной воле сбежал к бунтовщикам?

Так или иначе Криспу придется найти ответы на эти вопросы.

-- Передай от моего имени,-- сказал он,-- что я назначаю
награду в сто золотых тому, кто приведет мне Дигена живым, а
если кто-либо его убьет, то пусть взывает к милосердию владыки
благого и премудрого, потому что я его не пощажу.

-- Я передам вашу волю, ваше величество,-- пообещал посыльный
и побежал в сторону казарм.

У Криспа не оказалось времени тревожиться из-за доставленных
ему новостей, потому что на площадь Паламы одновременно с
разных сторон вбежали двое, истошно вопя: "Пожар!"

-- Фокиод!-- гаркнул Крисп. Ветеран-пожарный быстро задал
прибежавшим пару резких вопросов, оценил, в каком из двух мест
его команда будет нужнее, и отправился с одним из них.  Второй
в отчаянии топнул; вид у него был такой, словно он сейчас
лопнет. Криспу осталось лишь надеяться, что бедняга не потеряет
свой дом и имущество к тому времени, когда вернется пожарная
бригада.

Резкий холодный ветер задул с северо-запада, откуда обычно
налетали зимние грозы. Сейчас Крисп был бы только рад такой
грозе, особенно с дождем, но на иссиня-черном небе ярко
блестели звезды.  Сегодня грозы не будет. Да и завтра, решил
он, втянув ноздрями ветер, тоже. Точно, не будет. А жаль.

Дворцовые слуги уже суетились на площади Паламы, устанавливая
навесы, чтобы защитить императора от превратностей погоды.
Поскольку Крисп решил разместить штаб борьбы с бунтом на
площади, слуги обеспечивали ему все доступные удобства.
Неподалеку постоянно находился Барсим, словно приглашая
императора воспользоваться ими.

Кроме слуг на площади толпился самый разнообразный люд --
солдаты, посыльные, пожарные и просто зеваки, твердо решившие
отпраздновать день Зимнего солнцеворота так, как им нравится и
невзирая ни на какие непредвиденные события. Поэтому тощий
мужчина в темной тунике, пробиравшийся сквозь толпу в сторону
Криспа, ничем в ней не выделялся. Оказавшись в нескольких
шагах от Автократора, он выхватил кинжал и завопил:

-- Да благословит Фос светлый путь!

Он замахнулся кинжалом, и это оказалось его ошибкой -- Крисп
перехватил его запястье быстрее, чем кинжал опустился.
Неудачливый убийца завился ужом, тщетно пытаясь вырваться и не
переставая кричать о светлом пути. Но Крисп обучился приемам
рукопашной схватки у армейского ветерана еще в то время, когда
у него только начала пробиваться борода, а первую известность
в столице приобрел, поборов кубратского чемпиона. Чтобы
вырваться из его хватки, верчения и воплей было явно
недостаточно.

Крисп повалил нападавшего на булыжники площади и сильно
надавил на сухожилия на внутренней стороне его запястья.
Ладонь фанасиота разжалась. Когда нож выпал, тощий
попытался перекатиться и снова его схватить, но Крисп резко
ударил его коленом в пах. Прием неспортивный, но весьма
действенный. Тощий перестал вопить о светлом пути и завопил
совсем на другую тему, причем весьма искренне.

Топор халогая блеснул перед лицом Криспа и опустился со
звучным шлепком. Вопли фанасиота оборвались. Крисп торопливо
поднялся, чтобы не замочить тунику в быстро расползающейся
луже крови.

-- Я хотел расспросить его кое о чем,-- негромко сказал он
халогаю.

-- Хон!-- презрительно воскликнул телохранитель.-- Он напал на
твое величество и не заслуживал даже лишнего мгновения жизни.

-- Все правильно, Трюгве,-- сказал Крисп. Если бы он осудил
северянина слишком резко, Трюгве мог бы решить, что убийца
подобрался к императору столь близко исключительно по его
вине, и покончил бы с собой, поскольку не сумел выполнить свой
долг. Халогаи были замечательными телохранителями, но
обращаться с ними следовало совсем не так, как с видессианами.
Крисп двадцать лет понемногу разбирался в их суровых правилах
чести; еще лет за двадцать он сумел бы более или менее их
понять.

На площадь вернулся Фокиод со своими пожарными. Несчастный,
чью просьбу о помощи им пришлось отвергнуть, набросился на
них, словно изголодавшийся медведь. Не успев даже отдышаться,
пожарные отправились следом за ним. Крисп сомневался, найдут
ли они на пожарище хоть что-либо достойное спасения.

Со стороны дворцового комплекса, бряцая оружием, на площадь
вышла колонна солдат, воевавших в арьергарде во время
неудачливой кампании в западных провинциях. Лица у них были
злые -- сперва их заставили сидеть в казармах в день Зимнего
солнцеворота, а потом вызвали, но не праздновать, а сражаться.
Глядя, как они угрюмо топают по площади Паламы, Крисп подумал,
что сегодня вечером лучше не становиться у них на пути.

Через несколько минут долетающий до площади городской шум
внезапно стал громче, но радостным его Крисп бы не назвал.

-- Твои солдаты расшибают кому-то головы,-- радостно пробасил
Трюгве. Для него любая драка была развлечением.

Крисп взглянул на медленно ползущие по небу звезды и зевнул.
Хотя ему, по сравнению с прочими видессианами, было не
привыкать ложиться поздно,-- в конце концов, кому по карману
свечи, как не Автократору?-- он, если у него был выбор,
предпочитал ложиться пораньше. Что ж, сегодня у него выбора не
было.

Вскоре прибыл гонец и доложил о сражении к югу от Срединной
улицы. Кажется, он даже не заметил, что его железный шлем
съехал набок. Отдав честь, он подтвердил немое свидетельство
своего головного убора:

-- Ваше величество, эти шлюхины дети навязали нам настоящее
сражение. И они давно к нему готовились, уж это точно.

-- Только не говори, что они разбили мой полк!-- воскликнул
Крисп. "Лучше не произноси этих слов,-- подумал он,-- иначе
кое-кто из моих офицеров завтра в это время уже будет рядовым".

-- О, ничего подобного,-- покачал головой посыльный.-- Злости
у них хватает, да и упорства поболее, чем я ожидал от толпы,
но доспехов у них нет, да и щитов совсем мало. Мы бьем их куда
сильнее, чем они могут побить нас.

-- Передай Ноэтию, пусть сделает все, чтобы подавить бунт,--
приказал Крисп.-- Напомни ему также, чтобы любым способом
попытался захватить священника Дигена, который, как мне
доложили, их возглавляет.

-- Да, бегал там какой-то синерясник, вопил всякую чушь.
Кажется, ему уже крепко врезали по башке.-- Крисп поморщился;
каким-то удивительным образом слухи разносили что угодно кроме
того, что ему хотелось.-- Но ежели он вам нужен живым, так что
ж, попробуем.

-- За него назначена награда,-- молвил Крисп. Услышав это,
посыльный, не мешкая, побежал в ту сторону, откуда доносился
шум сражения.

Ждать оказалось нелегко. Крисп предпочел бы сейчас оказаться
рядом с пожарными или солдатами -- те, по крайней мере,
занимались настоящим делом. Но если он присоединится к ним, то
не сможет отслеживать действия остальных своих сил в городе.
Иногда держаться в отдалении и разглядывать всю мозаику бывает
лучше, чем подходить ближе и вглядываться в одно-единственное
стеклышко. Возможно, и лучше, но не легче.

Он даже не заметил, когда слуги привезли койки из
императорской резиденции -- а может, из казарм -- и поставили
их под навесами. На одной из них уже дремал Эврип, на другой
-- Катаколон. Девушка, что была рядом с ним в Амфитеатре уже
куда-то исчезла. Крисп знал, что младший сын гораздо охотнее
оказался бы в ее постели, чем в той, где он сейчас лежал, но с
некоторым изумленным облегчением отметил, что Катаколон не
осмелился уйти с площади. Парень знал, что ему за это не
поздоровится!

Посмотрев на Эврипа, Крисп с удивлением почувствовал, как ему
хочется разбудить его и запрячь в работу. Парень -- нет, Эврип
уже начал становиться мужчиной -- мог бы стать для него
дополнительной парой глаз и рук. Но все же он позволил сын
спать дальше.

Хотя пожары на площади Паламы давно потушили, Крисп время от
времени ощущал запах дыма, доносящийся из других районов
города. Ветер, к счастью, уже стих. Если повезет и дальше, он
не погонит стену огня и раскаленные угли на уцелевшие кварталы
и не спалит их дотла, иначе отстраивать их придется годами.

Крисп присел на койку. "На минутку",-- сказал он себе. Он еще
помнил, что прилег, но даже не понял, что заснул, пока кто-то
не гаркнул:

-- Ваше величество! Проснитесь, ваше величество!

-- Что такое? Я не сплю,-- раздраженно бросил Крисп, но
неприятный привкус во рту и слипающиеся веки доказали, что
он солгал сам себе.-- Ну, сейчас не сплю,-- добавил он.-- Что
нового?

-- Мы схватили Дигена, ваше величество,-- объявил посыльный.--
Успел ранить несколько наших парней, но мы его взяли
тепленьким.

-- Наконец-то доброе известие, клянусь владыкой благим и
премудрым!-- выдохнул Крисп и окончательно проснулся. Проспал
он, судя по всему, около двух часов -- на юго-востоке контуры
зданий уже стали заметны на фоне посветлевшего неба. Когда он
поднялся, боль в ягодицах и плече подсказала, что спал он в
весьма неудобной позе. В молодости этого не было, зато
ныне случалось.

-- Мы ведем эту сволочь -- простите, что называю так
священника, ваше величество, но этот тип самая что ни на есть
сволочь,-- словом, мы ведем его сюда, на площадь,-- сказал
посыльный.-- Куда его доставить потом?

-- В самую холодную пропасть ледяного ада Скотоса!-- рявкнул
Крисп. Солдат, доставивший ему весть, хохотнул. Автократор
быстро подумал.-- Его в любом случае не следует сюда вести -- у
него будет слишком много шансов сбежать. Отправляйся вверх по
Срединной улице -- его ведь по ней ведут, верно? -- и передай
тем, кто его охраняет, чтобы его отвели в здание чиновной
службы и заперли в подвале, в тюремной камере. А я сразу пойду
туда.

Задержавшись ровно настолько, чтобы отсалютовать посыльному,
Крисп растолкал Катаколона и велел ему отыскать Заида и
доставить того в здание чиновной службы.

-- Что? Зачем?-- пробормотал Катаколон, проспавший появление
посыльного. Когда отец объяснил, его глаза расширились.

Офицеры халогаев растолкали своих людей -- им предстояло
сопровождать Криспа по Срединной улице. Барсим, проявив свою
обычную расторопность,-- он, вероятно, вообще не спал в эту
ночь,-- уже начал распространять сведения о том, где будет
находиться Автократор, чтобы внезапное важное известие отыскало
его без задержек.

Здание чиновной службы было огромным и не очень привлекательным
на вид гранитным строением. В нем размещались бюрократы, чье
положение было недостаточно высоким для работы во дворце,
архивы документов, настолько древних, что с ними не было нужды
постоянно сверяться, а в подвальном этаже -- заключенные, чьи
преступления были повыше мелких проступков, но не дотягивали до
смертной казни. Со стороны здание походило на крепость, а в
беспокойные древние времена именно в этом качестве и
использовалось.

Однако сегодняшний бунт не обошел стороной и его. Несколько
халогаев остались охранять вход, остальные вошли вместе с
Криспом в пустой холл, где было тихо и, если не считать света
принесенных с собой факелов, темно. Крисп направился по
лестнице вниз.

На первом подвальном этаже его встретили шум, свет и сильные
запахи факельного дыма, несвежей еды и немытых людских тел.
Тюремные охранники приветствовали его отданием чести и
возгласами -- его визит оказался неординарным событием,
напомнившим о полезности их работы.

-- Тот, кто вам нужен, ваше величество, сидит в двенадцатой
камере по этому коридору,-- сказал старший охранник. От него
попахивало вином, что добавляло новую ноту в симфонию местных
запахов. Поскольку было утро после праздника, Крисп сделал вид,
будто не заметил этого, но мысленно велел себе проверить, не
пьет ли тот на службе и в обычные дни.

Двенадцатая камера, в отличие от остальных, ограждалась от
коридора не обычной железной решеткой, а крепкой дверью с
запором снаружи. Тюремщик вставил в замок большой бронзовый
ключ, повернул его и снял запор. Сопровождаемый двумя
халогаями, Автократор зашел в камеру.

Два солдата из полка Ноэтия уже охраняли Дигена, лежащего со
связанными за спиной руками на соломенном тюфяке, видавшем
лучшие годы.

-- Поставьте его на ноги,-- приказал Крисп.

Охранники повиновались. На лицо Дигена из небольшой раны на
черепе стекала кровь. Такие раны всегда сильно кровоточат, а на
бритой голове Дигена не было волос, смягчивших бы удар.
Священник дерзко уставился на Криспа, а тот -- на него.

-- Где Фостий, мразь?

-- Если Фос пожелал, то он уже шагает по светлому пути,--
ответил Диген,-- а я думаю, что Фос этого желал сильно. Твой
сын способен распознать правду, когда слышит ее.

-- Если ты проповедуешь фанасиотскую ложь, то про тебя я не
могу сказать даже этого!-- рявкнул Крисп.-- Где он сейчас?

-- Не знаю. А если бы и знал, то все равно не сказал бы, уж
это точно.

-- Точно лишь то, что твоя голова украсит Веховой Камень как
голова предателя, чья имена доказана. Тебя поймали во
время вооруженного бунта, так неужели ты надеешься избежать
встречи с палачом?

-- Выступить против богатства всегда стоит, а палача я не
боюсь, потому что знаю -- светлый путь приведет меня прямо к
владыке благому и премудрому,-- ответил Диген.-- Но я могу
оказаться столь же невиновен, как и любой из тех, кого в
храмах называют святыми, и все равно пасть жертвой твоей
злобы, ибо патриарх вместо того, чтобы возглавлять церковную
иерархию, служит твоей марионеткой и повторяет твои бесстыжие
слова.

Помимо яда, слова Дигена содержали определенную долю правды:
если Окситий начнет перечить Криспу, он очень быстро лишится
синих сапог вселенского патриарха. Но сейчас и в таком месте
это не имело значения.

-- Ты был схвачен не за церковные разногласия, а за чисто
светские преступления -- бунт и измену. И ты ответишь за них,
как любой другой бунтовщик.

-- Я спою гимн Фосу и поблагодарю его за то, что ты избавляешь
меня от этого вонючего мира, который непрерывно искушает и
совращает мою душу. Но если ты не идешь по светлому пути сам,
то никакие мои гимны не спасут тебя. Ты отправишься в лед и
будешь страдать там вечно, потому что душу твою уничтожат
подслащенные приманки Скотоса.

-- Если бы мне дали выбирать: оказаться на небесах с тобой или
в аду у Скотоса, то я, пожалуй, выбрал бы Скотоса. Тот, по
крайней мере, не притворяется, будто обладает достоинствами,
которых у него нет.

Диген по-гадючьи зашипел и плюнул на Криспа -- то ли услышав
имя темного бога, то ли просто из ненависти. Тут в камеру
вошел Заид, держа в левой руке холщовый мешок.

-- Приветствую. А это кто такой?

-- Это,-- процедил Крисп,-- ничтожество, называющее себя
священником и заманившее моего сына в сети фанасиотов. Извлеки
все, что сможешь, из навозной ямы, которую он называет своей
головой.

-- Я, разумеется, сделаю все, что в моих силах, ваше
величество, но...-- Заид смолк. На лице его отразилось
сомнение, весьма непривычное для Криспа.-- До сих пор я не
добился больших успехов, отыскивая секреты еретиков.

-- Это вы, любители золота, еретики,-- заявил Диген,-- потому
что ради выгоды отреклись от истинной набожности.

Император и волшебник не обратили на его слова внимания.

-- Сделай, что сможешь,-- сказал Крисп, надеясь, что Заиду
больше повезет с Дигеном, чем с другими пленными фанасиотами, в
выяснении природы той магии, что не позволяла ему отыскать
Фостия. Несмотря на имеющиеся в Чародейской коллегии редкие
магические принадлежности и еще более редкие свитки и кодексы,
главный волшебник так и не смог выяснить, почему он не в силах
отыскать Фостия при помощи магии.

-- Попробую испытание с двумя зеркалами, ваше величество,--
решил Заид и принялся извлекать из мешка свои профессиональные
принадлежности.

Крисп желал услышать в его голосе уверенность, услышать, как он
говорит, что вырвет из Дигена правду несмотря на любое
сопротивление священника-ренегата. Но его уши, наученные
распознавать подтекст в словах тысяч просителей, офицеров и
чиновников, услышали сомнение. Сомнения Заида начали
подпитывать его собственные: магия во многом черпала свою мощь
в вере, и если Заид сомневается, что сумеет заставить Дигена
говорить, то скорее всего потерпит неудачу. Он уже потерпел
неудачу, подвергнув другого пленного фанасиота испытанию с
двумя зеркалами.

-- Есть ли у твоего лука вторая тетива?-- спросил император.--
Как еще мы сможем надеяться вытянуть из него ответы?-- Он
мысленно отметил деликатность заданного вопроса. Крисп желал,
чтобы Заид подумал об альтернативах, но не хотел
деморализовать мага или намекнуть, будто он потерял в него
веру... даже если это действительно так.

-- Если испытание с двумя зеркалами нам ничего не даст, то это
лишит нас самых сильных надежд узнать правду. Да, настойка
белены и других трав, которыми пользуются лекари, может
развязать этой сволочи язык, но вместе с фактами он извергнет
и немало ерунды.

-- Но он у меня в любом случае заговорит, клянусь благим
богом,-- мрачно пообещал Крисп,-- или у тебя, или у парня в
красной коже.

-- Терзайте мою плоть сколько угодно,-- отозвался Диген.-- Она
лишь экскремент моего существования, и чем быстрее она
окажется в сточной канаве, тем скорее моя душа воспарит к
солнцу и воссоединится с владыкой благим и премудрым.

-- Начинай,-- велел Крисп. 

Волшебник с тревогой на лице установил два зеркала, одно перед
Дигеном, другое сзади, потом разжег угли в жаровне. Перед
зеркалами заклубился дым, то сладковатый, то едкий.

Но когда Крисп стал задавать вопросы, молчание сохранил не
только Диген, но и его двойник в заднем зеркале. Если бы
чары сработали, как положено, отражение во втором зеркале
произнесло бы правду, несмотря на все попытки Дигена промолчать
или солгать.

Рассерженный и униженный, Заид прикусил губу. Разгневанный
Крисп втянул воздух меж сжатых зубов -- у него появилось
неприятное предчувствие, что Диген не поддастся допросам
любого вида. Подавляющее большинство людей не выдерживало
пыток. Возможно, священник тоже сломается, возможно, ему
развяжет язык настойка Заида. Но Крисп не хотел делать ставку
ни на то, ни на другое.

И тут, словно желая еще больше пошатнуть его решительность,
Диген сказал:

-- Я возблагодарю святое имя Фоса за каждую рану, которую мне
нанесет палач.

И он во весь голос запел гимн.

-- О, заткнись,-- бросил Крисп. 

Диген продолжал петь. Кто-то поскребся в дверь камеры. Халогай
занес для удара топор и пинком распахнул ее. Через порог шагнул
священник, но, заметив над головой лезвие топора, шарахнулся
обратно.

-- Заходи, заходи,-- нетерпеливо сказал Крисп.-- Нечего там
стоять и дрожать. Говори, что хотел.

-- Да возрадуется ваше величество,-- нервно начал священник, и
Крисп сразу настроился на неприятности. Синерясник начал
снова:-- Д-да возрадуется ваше величество, я Совдий,
прислуживаю в Соборе. Святейший патриарх Окситий, прочитав
вчера особую литургию по поводу праздника, направил меня к
вам, услышав, что святой отец Диген был схвачен, образно
говоря, с оружием в руках, и просил напомнить вашему
величеству, что духовные лица при любых обстоятельствах не
могут подвергаться телесным пыткам.

-- Ах, просил? Ах, не могут?-- Крисп едва не испепелил
взглядом посланника Оксития, которого в тот момент явно
одолевало желание провалиться сквозь пол,-- но тогда он
оказался бы лишь на другом этаже тюрьмы.-- А святейший
патриарх не забыл, что я лишил головы одного из его
предшественников за такую же измену, какую совершил этот Диген?

-- Если вы ссылаетесь на судьбу бывшего святейшего Гнатия,--
да смилостивится Фос над его душою,-- то мне велено также
напомнить, что хотя вы полностью вольны назначать любые
наказания, пытки таковыми не являются.

-- О, вот как?-- Взгляд Криспа стал еще более яростным. Совдий
сжался, но все же сумел кивнуть. Крисп перевел взгляд на свои
красные сапоги; если бы он смог посмотреть себе в лицо, то
сделал бы и это. В голове у него заработала та часть его
сознания, что взвешивала варианты выбора с привычностью
лавочника, отвешивающего капусту. Может ли он сейчас позволить
себе конфликт с церковной иерархией, одновременно сражаясь с
еретиками-фанасиотами? Он неохотно признал, что не может. И
тогда Крисп, рыча, словно пес, что натянул до отказа цепь, но
не может вонзить зубы в человека, которого хочет укусить,
процедил:-- Хорошо, пыток не будет. Можешь передать это
патриарху. А также поблагодари его за то, что он столь
великодушно позволил мне использовать палачей так, как я считаю
нужным.

Совдий дернул головой вместо кивка, развернулся и выбежал в
коридор. Диген за все это время не пропустил и нотки в гимне.
Крисп попытался утешить себя сомнением -- вряд ли ренегат
заговорил бы даже под пыткой,-- но ему страстно хотелось это
проверить.

Автократор повернулся к Заиду, который слышал его разговор со
священником. Заид не был дураком и сам догадался, что
возложенная на него ответственность потяжелела. И если он не
сумеет вырвать у Дигена его секреты, они останутся секретами
навсегда. Волшебник облизнул губы. Да, уверенности в нем явно
поубавилось.

Диген допел гимн.

-- Меня не волнует, если ты пойдешь против патриарха,-- заявил
он.-- Его доктрины в любом случае ложны, а твоих пыток я не
боюсь.

У Криспа возникло сильное искушение разложить Дигена на дыбе и
терзать его плоть раскаленными докрасна щипцами, и не из
надежды узнать, где находится Фостий,-- если Диген вообще это
знал,-- а чтобы убедиться, будет ли он столь же громко
презирать пытки, испробовав их. Криспу хватило самообладания
распознать искушение и отказаться от него, но желание от этого
не ослабело.

Диген же не только не утратил дерзости, но, кажется, и в самом
деле стремился стать мучеником:

-- Твой отказ освободить меня от грязной оболочки плоти есть
лишь еще одно доказательство твоего прогнившего материализма,
твоего отрицания духовного ради чувственного, души ради
пениса, твоего...

-- Когда ты отправишься в лед, то сможешь сколько угодно
надоедать Скотосу своей идиотской болтовней,-- заявил Крисп.
Диген яростно прошипел проклятие, а затем, к облегчению
Криспа, заткнулся.-- Я потратил на тебя слишком много
времени,-- добавил император и обратился к Заиду:-- Испробуй
все, что, по твоему мнению, может сработать. Призови на помощь
любое число своих коллег. Так или иначе, но я добьюсь от него
ответов прежде, чем темный бог заберет его к себе навсегда.

-- Слушаюсь, ваше величество,-- негромко и встревоженно
ответил Заид.-- Если благому богу станет угодно, моим
товарищам из Чародейской коллегии повезет больше, и они сумеют
пробиться сквозь защитные чары его фанатизма.

Сопровождаемый телохранителями, Крисп вышел из камеры и пошел
по коридору подземной тюрьмы. Когда они поднимались по
лестнице, один из халогаев спросил:

-- Прости, твое величество, но я хочу спросить, правильно ли я
понял слова синерясника? Неужели он упрекнул тебя в том, что ты
не стал сдирать с него шкуру?

-- Именно так, Фровин,-- подтвердил Крисп.

В голубых глазах северянина отразилось сомнение:

-- Что-то я не пойму, твое величество. Я не страшусь боли и
мучений; такое недостойно мужчины. Но я и не бегу им
навстречу, раскрыв объятия, как женщине.

-- Я тоже,-- сказал Крисп.-- Впрочем, набожность в Видессе
часто отмечена жертвенностью. Я же охотнее стану жить для
благого бога, чем умру для него.

-- Сказано разумным человеком!-- воскликнул Фровин. Остальные
халогаи что-то пробормотали, соглашаясь.

Когда Крисп вышел на улицу, уже забрезжил серый свет зимнего
рассвета. Попахивало дымом, но воздух в столице, где
были десятки тысяч печей, каминов и жаровен, всегда отдавал
дымком. Однако Крисп не увидел на посветлевшем небе большой
черной завесы пожаров, и если фанасиоты собирались сжечь
город, то их затея провалилась.

Когда император вернулся на площадь Паламы, Эврип все еще
спал, а Катаколона он с удивлением застал за оживленным
разговором с командиром пожарных Фокиодом.

-- Если вы уверены, что все пожары в округе потушены,-- говорил
младший сын Криспа,-- то почему бы вам не отдохнуть? Ни вам, ни
городу не станет лучше, если вы настолько устанете, что не
сможете откликнуться на следующий вызов.

-- Верно, это добрый совет, ваше младшее величество,--
согласился Фокиод и отдал честь.-- Тогда мы подремлем прямо
здесь, если не возражаете -- и если отыщете нам несколько
одеял.

-- Барсим!-- позвал Катаколон. Крисп одобрительно кивнул --
Катаколон мог и не знать, где можно отыскать одеяла, зато знал
человека, которому это известно. Сын заметил его:--
Здравствуй, отец. Я тут командую понемногу, как умею; Барсим
сказал мне, что ты занят тем безумцем священником.

-- Верно. Спасибо за помощь. Положение в городе в нашу пользу?

-- Похоже, что так,-- ответил Катаколон с непривычной для
Криспа осторожностью в голосе.

-- Вот и хорошо,-- отозвался Крисп.-- Теперь главное --
сохранить его таким.

Незадолго до полудня в районах южнее Срединной улицы вновь
вспыхнули беспорядки. К облегчению Криспа, посланные туда
ночью войска остались ему верны. И, что еще приятнее, ветра
почти не было, а это повышало шансы людей Фокиода справиться с
пожарами, начатыми еретиками и бунтовщиками -- их теперь
следовало различать, потому что одни из них оправдывали свои
действия, называя их набожностью, а другие попросту вышли
на улицы грабить.

Когда посыльные доложили, что и эта вспышка насилия подавлена,
Крисп, убежденный в том, что худшее уже позади, поднял по чаше
вина с Эврипом и Катаколоном. Но тут прибыл новый посыльный,
тюремщик из здания чиновной службы.

-- Ну, что еще?-- спросил Крисп.

-- Дело касается заключенного священника Дигена,-- ответил
посыльный.

-- Так что с ним?-- тревожно сказал Крисп. Вид тюремщика ему
не понравился. Неужели Диген сбежал?

-- Ваше величество, он отказывается от еды,-- объявил
посыльный. Крисп приподнял брови -- намек говорить яснее.--
Ваше величество, он не захотел съесть свой паек и заявил, что
намерен голодать до смерти.





Впервые с того возраста, когда он сумел перепрыгнуть через
костер, не свалившись в него, Фостий не прыгнул через огонь в
день Зимнего солнцеворота. Теперь все накопившееся за год
невезение так и останется при нем. Он давно уже не томился в
своей похожей на монашескую келью комнатушке в Эчмиадзине; вот
уже несколько недель ему разрешали выходить на улицу. Но нигде
в городе в тот день не горели на перекрестках костры.

Темные улицы в праздничный день поразили его своей
неестественностью даже когда он сопровождал Оливрию -- и
неизбежного Сиагрия -- в один из городских храмов. Служба была
приурочена к закату, который наступил рано не только потому,
что это был самый короткий день в году, но и по той причине, что
солнце опустилось не за привычный Фостию ровный горизонт, а
за горы на западе.

Ночь рухнула на город, словно снежная лавина. Внутри храма, чьи
мощные угловатые стены свидетельствовали о том, что их строили
васпураканские строители, темнота казалась абсолютной;
фанасиоты, в отличие от ортодоксов, не отмечали день Зимнего
солнцеворота светом, а словно доказывали, что способны
преодолеть страх перед темнотой. Ни единый факел и ни одна
свеча не горели внутри храма.

Стоя во мраке, Фостий напрягал зрение, пытаясь увидеть хоть
что-нибудь, но тщетно. С тем же успехом он мог считать, что у
него снова завязаны глаза. Бившая его дрожь не имела никакого
отношения к холоду, наполнявшему храм наравне с темнотой.
Никогда еще угроза Скотоса не казалась ему столь реальной и
близкой.

Отыскивая ободрение там, где его не смогло дать зрение, он
отыскал ладонь Оливрии и крепко ее сжал. Она ответила таким же
крепким пожатием, и Фостий задумался над тем, оказывает ли
этот зловещий ритуал такое же действие на нее и остальных
фанасиотов, какое оказал на него.

-- Скоро кто-нибудь завопит от страха,-- прошептал он, отчасти
и для того, чтобы не стать этим "кем-нибудь". Его шепот,
казалось, разнесся по всему храму, хотя он знал, что даже
Оливрия едва его слышит.

-- Да,-- прошептала она в ответ.-- Иногда такое случается.
Помню, когда...

Он так и не узнал, что она вспомнила, потому что ее слова
заглушил громкий вздох облегчения, вырвавшийся у всех
собравшихся. По проходу к алтарю шел священник с горящей
свечой в руке. Все взгляды обратились к светящейся точке, словно
притянутые магнитом.

-- Благословен будь Фос, владыка благой и премудрый,-- произнес
нараспев священник, и все присоединились к нему со рвением,
которого Фостий никогда не знал прежде,-- милостью твоей
заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится
великое искушение жизни нам во благодать.

Прозвучавшие в ответ голоса прихожан отразились от
возвышающегося над алтарем конического купола. Для Фостия
молитва Фосу нередко становилась просто набором слов, которые
полагалось быстро пробормотать, не задумываясь над их смыслом.
Но не сейчас. В холодной и пугающей темноте они, подобно
крошечному огоньку свечи, которую высоко держал священник,
приобрели новый смысл и новую важность. Если бы их не было, то
что осталось бы? Только мрак, только лед. Фостий вновь
вздрогнул.

Священник помахал свечой и сказал:

-- Вот душа, затерявшаяся в мире, одинокий огонек, плывущий по
океану мрака. Она движется туда, движется сюда, и повсюду ее
окружают... вещи.-- Это слово, вылетев из темноты, которая не
рассеялась даже над алтарем, приобрело устрашающий смысл.

-- Но душа -- не вещь,-- продолжил священник.-- Душа есть
искра от бесконечно горящего факела Фоса, попавшая в ловушку
мира, созданного врагом искр и еще б[ac]ольшим врагом
б[ac]ольших искр. Окружающие нас вещи отвлекают нас от поисков
доброты, святости и набожности, а ведь только они
по-настоящему важны.

Потому что души наши вечны, и вечно судимы пребудут. Так зачем
обращаться нам к бренному? Еда превращается в навоз, огонь в
пепел, новая одежда в лохмотья, а тела наши -- в смердящее
мясо и кости, а затем в прах. Так какая же польза от того, что
станем мы объедаться вкусной едой, отапливать дома так, что в
середине зимы начнем истекать п[ac]отом, облачаться в шелка и
меха или предаваться быстро угасающим удовольствиям -- так
называемой страсти,-- проистекающим от органов, которыми мы
может воспользоваться гораздо лучше, избавляя тело от отходов?

Представив бесконечное осуждение и бесконечное наказание за
грехи, которые он, как и любой смертный, наверняка совершал,
Фостий едва не вырвал свою ладонь из руки Оливрии. Всякое
плотское удовольствие, и даже намек на него, есть безусловное
зло, наверняка достаточное, чтобы еще дальше подтолкнуть его к
вечному льду.

Но Оливрия сжала его ладонь еще крепче прежнего. Фостий решил,
что она нуждается в утешении и ободрении, и если он окажет ей
эту духовную поддержку, то это может перевесить его вину --
ведь он обратил внимание, какая гладкая и теплая у нее кожа.
Он не стал отпускать ее руку.

-- Каждый год владыка благой и премудрый предупреждает нас,
что нам нельзя надеяться, будто милосердие его окажется
бесконечным,-- продолжал священник.-- Каждый год осенью солнце
Фоса движется на небе все ниже и ниже. Каждый год наши молитвы
вновь поднимают его, чтобы оно даровало свет и тепло даже
злобной фикции реальности, проистекающей из черного сердца
Скотоса.

Но берегитесь! Никакое милосердие, даже милосердие благого
бога, не вечно. Фосу могут надоесть наши бесконечные грехи. И
когда-нибудь -- быть может, уже совсем скоро, если вспомнить
греховность живущих ныне; быть может, в следующем году; быть
может, уже в <MI>этом<D> году -- когда-нибудь, говорю я,
солнце не повернет на север после дня Зимнего солнцеворота, а
станет опускаться все ниже и ниже к югу, пока над горизонтом
не останется только красный отсвет, а затем... ничего. Ни
света. Ни надежд. Ни благословений. Навсегда.

-- Нет!-- взвыл кто-то, и через мгновение этот крик подхватили
все прихожане, в том числе и Оливрия, чей голос звучал ясно и
сильно. Еще через мгновение к ней присоединился и Фостий; у
священника был явный дар нагнетать страх. Не выдержал даже
Сиагрий. Фостий никогда не думал, что этот бандит почитал Фоса
или боялся Скотоса.

И все это время пальцы Оливрии оставались переплетенными с его
пальцами. Фостий даже не задумывался над этим, с
благодарностью принимая сам факт. Ведь вместо одиночества в
холодной темноте, которая могла проистекать напрямую от
Скотоса, он получил напоминание, что и другие рядом с ним
сражаются с этим мраком. А такое напоминание ему требовалось,
потому что никогда за все годы молитв в Соборе он не испытывал
такого страха перед темным богом.

-- Но мы еще можем постом и покаянием доказать Фосу, что
несмотря на наши прегрешения, несмотря на развращенность,
проистекающую из тел, в которых мы обитаем, мы еще достойны
света его хотя бы на год, что еще можем продвинуться дальше по
светлому пути святого Фанасия. Так помолитесь же сейчас, и
пусть владыка благой и премудрый узнает, что кроется в ваших
сердцах!

Если до сих пор в храме раздавались выкрики перепуганных
прихожан, то теперь он наполнился их еще более громкими
молитвами. Среди богатства и света Собора легко было поверить
вместе со вселенским патриархом и его толстыми самодовольными
вотариями, что Фос в конце концов обязательно одолеет Скотоса.
Но в темноте холодного храма, где священник молился о свете,
вытекающем из мира, словно вода из корыта, подобную
уверенность было обрести гораздо труднее.

Поначалу молитвы прихожан показались Фостию просто шумом, но
понемногу он стал различать в нем отдельные голоса.  Кто-то
вновь и вновь повторял молитву Фосу: во всем Видессе и
фанасиоты, и их враги обращались к благому богу одинаково.
Другие посылали ему незамысловатые просьбы: "Дай нам свет", "О,
Фос, благослови мою жену сыном в этом году", "Сделай меня более
набожным и менее похотливым!", "Излечи язвы моей матери, потому
что никакая мазь ей не помогает!"

Подобные молитвы были бы уместны и в столичном Соборе. Другие,
однако, имели иной оттенок. "Уничтожь все, что стоит на нашем
пути!", "В лед тех, кто не пойдет по светлому пути!", "О, Фос,
дай мне мужество отбросить тело, оскверняющее мою душу!",
"Сокруши их всех, сокруши их всех, сокруши их всех!"

Это больше напоминало волчий вой, чем людские голоса. Но
прежде чем Фостий успел хоть как-то на них отреагировать,
священник у алтаря поднял руку. Любое движение в пределах
очерченного огоньком его свечи кружка света было на удивление
заметно. Прихожане мгновенно смолкли, а вместе с ними и тревоги
Фостия.

-- Одних молитв недостаточно,-- заявил священник.-- Мы не можем
шагать по светлому пути, надеясь только на слова; дорога,
ведущая к солнцу, вымощена делами. Так ступайте и живите, как
жил Фанасий. Ищите благословения Фоса в голоде и нужде, а не в
роскошествах этого мира, которые суть лишь трепыхание
комариного крылышка по сравнению с грядущим судом. Ступайте же!
Литургия закончена.

Едва он произнес последнее слово, как из придела вышли
прислужники с факелами, освещая прихожанам выход из храма.
Фостий заморгал; его глаза наполнились слезами от этого, как
ему показалось, невыносимо яркого света, хотя через несколько
секунд он понял, что тот не столь уж и ярок, каким кажется.

Руку Оливрии он выпустил сразу, едва показались прислужники...
а может, она сама разжала пальцы. Когда света стало больше,
чем от единственной свечи, он не рискнул разгневать Сиагрия...
и, что еще важнее, разгневать Ливания.

И тут в его голове проснулась дворцовая расчетливость. А не
специально ли подсунул Ливаний свою дочь наследнику престола?
Не стремится ли он обрести влияние через их брачное ложе?
Фостий отложил эти мысли, чтобы подумать на это тему позднее.
Но каковы бы ни были намерения Ливания, ладонь Оливрии стала
для него на протяжении всей фанасиотской храмовой службы
единственным источником тепла -- как физического, так и
духовного.

Ему казалось, что в храме холодно, и это действительно было
так. Но в нем несколько сотен тесно столпившихся людей хотя бы
немного, но согревали друг друга. Зато на погруженных во мрак
улицах Эчмиадзина, пронзаемых кинжальными порывами ледяного
горного ветра, Фостий заново обнаружил, что есть настоящий
холод.

Его плотный шерстяной плащ продувало насквозь, точно он был
кружевным. Даже Сиагрий раздраженно зашипел, когда его ударил
ветер.

-- Клянусь благим богом,-- пробормотал он,-- сегодня я не
отказался бы прыгнуть через костер, а то и в огонь, лишь бы
согреться.

-- Ты прав,-- вырвалось у Фостия прежде, чем он вспомнил, что
собирался ни в чем не соглашаться с Сиагрием.

-- Костры и празднества не в обычаях тех, кто идет по светлому
пути,-- сказала Оливрия.-- Я тоже помню их с тех лет, когда
мой отец еще не избрал путь фанасиотов. Он мне тогда сказал,
что лучше обезопасить свою душу, чем беспокоиться о том, что
случится с твоим телом.

Священник в храме говорил о том же, и его слова глубоко запали
в сердце Фостия. Те же слова, но сказанные Ливанием, пусть даже
переданные через Оливрию, не прозвучали для Фостия столь же
убедительно. Ересиарх произносил лозунги фанасиотов, но жил ли
он в соответствии с ними? Насколько Фостий успел заметить, он
был бодр, не голодал и не нищенствовал.

<MI>Лицемер.<D> Слово прогремело у него в голове, словно
тревожный колокол на скалистом побережье. Лицемерие было тем
самым преступлением, в котором Фостий мысленно обвинял отца,
большинство столичных вельмож, вселенского патриарха и почти
все духовенство. Именно поиски неприукрашенной истины толкнули
его к фанасиотам. И тот факт, что Ливаний оказался не без
греха, заставил его усомниться в безупречности светлого пути.

-- Я не отказался бы видеть день солнцеворота событием не
только скорбным, но и радостным. В конце концов, после него
нам обеспечен еще год жизни.

-- Но жизнь в этом мире означает жизнь среди порожденных
Скотосом вещей,-- заметила Оливрия.-- Где же тут повод для
радости?

-- Если бы не существовало материальных вещей, жизнь подошла
бы к концу, а вместе с ней и человечество,-- возразил
Фостий.-- Неужели ты хочешь именно этого: умереть и исчезнуть?

-- Нет, сама я этого не хочу.-- Оливрия вздрогнула, но ее
дрожь, как и дрожь Фостия в храме, была вызвана не погодой.--
Но есть и такие, кто хочет именно этого. Думаю, ты скоро
увидишь некоторых из них.

-- А по-моему, все они слабоумные,-- вставил Сиагрий, хотя в
его голосе не прозвучала обычная для него резкость.-- Мы живем
в этом мире и продолжим жить в следующем.

Оливрия тут же оспорила его слова. Существовало занятие,
которому видессиане могли предаваться по поводу и без повода --
теологические споры. Фостий помалкивал и не вмешивался,
отчасти по той причине, что склонялся на сторону Сиагрия и не
желал обижать Оливрию, высказывая свои мысли вслух.

Воспоминание о руке Оливрии отпечаталось в его сознании и, в
свою очередь, вызвало другое воспоминание -- о том, как она
лежала в подземной комнатке где-то под храмом Дигена в
столице. Оно вполне соответствовало сегодняшнему празднику --
по крайней мере такому, каким он его знал прежде. Это было
время веселья, и даже определенных вольностей. Как говорилось:
"В день солнцеворота может случиться всякое".

Окажись это привычный ему праздник, он мог бы -- а где-то
внутри себя, там, где даже не рождались слова, он знал, что
так и поступил бы,-- попытаться сойтись с ней ближе. И Фостий
подозревал, что она пошла бы с ним, пусть даже на одну эту
ночь.

Но здесь, в Эчмиадзине, в день Зимнего солнцеворота, нельзя
было даже задумываться о поиске плотских удовольствий. Самой
мягкой реакцией на его предложение стал бы отказ, а вероятнее
всего, его подвергли бы какому-нибудь варианту умерщвления
плоти. И хотя он испытывал все нарастающее уважение к
аскетизму светлого пути, его плоть не так давно уже
подвергалась немалому, по его понятиям, умерщвлению.

Кстати, если он впутается в подобные неприятности, Сиагрий с
превеликим удовольствием может превратить его в евнуха.

Сиагрий завершил свой спор с Оливрией словами:

-- Думайте, как вам больше нравится, госпожа. Вы знаете об
этих штучках поболее меня, уж это точно. Зато я знаю, что мой
бедный сломанный нос обязательно отмерзнет и отвалится, если
мы не найдем где-нибудь местечко возле огня.

-- Здесь я не могу не согласиться с тобой,-- сказала Оливрия.

-- Тогда давайте вернемся в крепость,-- предложил Сиагрий.-- Уж
там будет тепло, по крайней мере, теплее, чем здесь. А заодно я
смогу запихать его величество в его роскошную каморку и немного
отдохнуть.

<MI>В лед тебя, Сиагрий.<D> Эта мысль мгновенно овладела
сознанием Фостия, и он едва сдержался, чтобы не выкрикнуть эти
слова. Его удержала лишь забота о выживании. Он пока еще
весьма несовершенный фанасиот. Подобно Оливрии, Фостий любил
телесную оболочку своей души, не задумываясь о ее происхождении.

Узкие грязные улицы Эчмиадзина были погружены почти в
первозданный мрак. В столице те, кто вечером или ночью выходил
по делу, покидали дома в сопровождении факельщиков и
охранников. Одни лишь грабители радовались темноте. Но сегодня
ночью в Эчмиадзине никто не ходил с факелом и не боялся стать
жертвой грабителей. К темному небу из разных мест возносились
крики, но то были лишь молитвы и пожелания Фосу.

Заслонявший звезды силуэт крепости помог им отыскать дорогу
от храма. Даже над воротами факелы были погашены -- Ливаний
согласился пожертвовать безопасностью, лишь бы соблюсти обычаи
фанасиотов.

-- Не нравится мне это,-- пробормотал Сиагрий.-- Любой сможет
пробраться в крепость, а когда дураку перережут глотку, он от
этого не поумнеет.

-- Да в городе никого нет,кроме нас и нескольких васпуракан,--
возразила Оливрия.-- У них свои обычаи, и к нам они не лезут.

-- Пусть лучше не пробуют,-- буркнул Сиагрий.-- Нас в городе
больше.

Внутри крепости они наконец увидели свет. Облаченный в кафтан
советник Ливания сидел за столом и обгладывал жареную куриную
ножку, весело насвистывая при этом какую-то незнакомую Фостию
песенку. Если он и слышал приказ о посте и покаянии, то весьма
умело делал вид, что ничего про это не знает.

Сиагрий зажег свечу от торчащего из стены факела, взял в
другую руку нож и подтолкнул Фостия к спиральной лестнице.

-- Топай к себе,-- велел он. Фостий едва успел кивнуть на
прощание Оливрии, прежде чем она скрылась за поворотом
лестницы.

Коридор, ведущий к его каморке, был погружен в чернильный
мрак. Фостий повернулся к Сиагрию и показал на свечу:

-- Можно мне зажечь лампу в своей комнате?

-- Только не сегодня. Ты будешь дрыхнуть, а мне придется тебя
караулить. А что мне за радость, коли тебе будет приятнее, чем
мне?

Войдя к себе, Фостий снял плащ и положил его поверх одеяла на
тюфяк. Затем забрался под одеяло одетым и сжался в комочек,
пытаясь как можно быстрее согреться. Потом взглянул на дверь,
за которой наверняка бродил Сиагрий.

-- Дрыхнуть, говоришь?-- прошептал Фостий. Может, он и плохой
фанасиот, зато знает другого, который еще хуже.



VII
     


Глаза мужчины шевельнулись в глазницах, и Фостий содрогнулся.
Слабым, но спокойным голосом лежащий сказал:

-- Я плохо тебя вижу, но это дело обычное. Через несколько
дней пройдет. Так мне говорили те, кто прошел по этому пути до
меня.

-- Вот и х-хорошо,-- пробормотал Фостий дрогнувшим голосом. Он
устыдился собственной слабости, но ничего не мог с ней
поделать.

-- Не бойся,-- произнес мужчина, которого, как сказали Фостию,
звали Страбон, и улыбнулся.-- Я знаю, что скоро сольюсь с
владыкой благим и премудрым и отброшу груз своей плоти, столь
долго тянувший меня вниз.

Фостию подумалось, что Страбон уже избавился почти от всей
своей плоти. Его голова превратилась в обтянутый кожей череп,
а шея стала чуть толще ручки факела. Руки напоминали кривые
иссохшие ветки, а пальцы -- когти. На его костях не осталось
не только жира, но и мускулов. Человек стал похож на
скрепленный сухожилиями скелет, обтянутый кожей, но его слепые
глаза сияли от радости.

-- Скоро,-- повторил он.-- Скоро исполнится шесть недель с
того дня, когда я в последний раз осквернил свою душу пищей.
Лишь один человек протянул более восьми недель, но он был
толст, а я никогда не был чревоугодником. Скоро я вознесусь к
солнцу и узрю лик самого Фоса. Скоро.

-- А вам... не больно?-- спросил Фостий. Рядом с ним спокойно
сидела Оливрия. Она уже видела такие живые скелеты, и
достаточно часто, чтобы не содрогаться при виде Страбона.
Сиагрий не стал заходить в хижину; Фостий слышал, как он
расхаживает за дверью.

-- Нет, мальчик, нет; я ведь сказал тебе -- не бойся. Да, не
стану лгать -- в первые дни мне сводило живот, когда та часть
меня, что принадлежала Скотосу, поняла, что я решился отсечь
от нее свою душу. Нет, ныне я не испытываю боли, а лишь
страстно желаю обрести свободу.-- Он вновь улыбнулся. Его губы
настолько утратили окраску, что стали почти невидимыми.

-- Но умирать такой долгой смертью...-- Фостий потряс головой,
хотя знал, что Страбон все равно не мог его видеть, и
пробормотал:-- Но разве не могли вы отказаться и от воды,
чтобы конец наступил быстрее?

Уголки рта Страбона опустились:

-- Некоторые из нас, самые святые, так и поступают. А у меня,
грешника, на такое не хватило решительности.

Фостий не сводил с него глаз. В своей прежней комфортабельной
жизни во дворце он даже представить не мог, что ему доведется
разговаривать с человеком, сознательно решившим уморить себя
голодом, да еще незадолго до его смерти. Но даже если бы и
представил, то разве смог бы вообразить, что такой человек
станет упрекать себя в недостатке решительности? Нет,
невозможно.

Веки Страбона опустились на подрагивающие глаза; казалось, он
задремал.

-- Разве он не чудо набожности?-- прошептала Оливрия.

-- Да, пожалуй,-- отозвался Фостий и почесал макушку. В
столице он презирал храмовую иерархию за то, что они носят
расшитые драгоценностями одеяния и поклоняются Фосу в храмах,
построенных на богатства, взятые -- украденные -- у крестьян.
Насколько лучше, думалось ему, стала бы простая но крепкая
вера, зарождающаяся внутри человека и не требующая ничего,
кроме искренней набожности.

И вот он увидел своими глазами персонифицированный и доведенный
до невообразимого прежде предела пример такой веры.  Он не мог
не уважать религиозный импульс, заставивший Страбона превратить
себя в кучку прутиков и веточек, но признать такую веру идеалом
оказалось выше его сил.

Тем не менее, подобное самоуничтожение было вплетено в саму
фанасиотскую доктрину и становилось естественным для тех, у
кого хватало мужества сделать последний, логически вытекающий
из нее шаг. Если мир ощущений есть не более чем порождение
Скотоса, то разве не логично будет взять и вытащить свою
драгоценную и бессмертную душу из гниющего болота зла?

Фостий немного неуверенно повернулся к Оливрии:

-- Каким бы он ни был святым, я не собираюсь ему подражать.
Пусть мир не столь хорош, каким он мог быть, но покидать его
таким способом мне противно как... даже не знаю... как если бы
я убежал с поля битвы, где сражаются со злом, а не
присоединился бы к сражающимся.

-- Да, но тело само по себе есть зло, мальчик,-- произнес
Страбон. Выходит, он все-таки не спал.-- Поэтому любое
сражение с ним обречено на поражение.-- Его глаза вновь
закрылись.

-- Многие согласились бы с тем, что в твоих словах много
правды, Фостий,-- тихо сказала Оливрия.-- Я тебе уже говорила
прежде, что у меня не хватит храбрости поступить так, как
поступил Страбон. Но я подумала, что тебе следует увидеть его,
чтобы возрадоваться и восхититься тем, на какие подвиги
способна душа.

-- Да, я его увидел, и это воистину чудо,-- согласился
Фостий.-- Но есть ли здесь чему радоваться? В этом я не
уверен.

Оливрия бросила на него суровый взгляд. Если бы она стояла,
то наверняка уперла бы руки в бока, но сейчас лишь возмущенно
выдохнула:

-- Даже та догма, с которой ты вырос, оставляет место для
аскетизма и умерщвления плоти.

-- Верно. Когда кое-кто слишком любит этот мир, появятся толстые
самодовольные священники, не имеющие права так называться. Но
сейчас, увидев Страбона, я понял, что этот мир можно любить и
недостаточно сильно.-- Его голос упал до шепота, потому что
Фостий не желал потревожить спящие мощи. На сей раз Страбон не
отозвался.

Фостий с удивлением прислушался к собственным словам. "Я
говорю совсем как отец",-- подумал он. Сколько раз за свою
жизнь во дворце он наблюдал и прислушивался к тому, как Крисп
выруливает корабль империи на середину между схемами, которые
могли привести к впечатляющему успеху или к еще более
впечатляющему провалу? Сколько раз он презрительно фыркал,
мысленно упрекая отца за подобную умеренность?

-- То, что он делает, влияет только на него самого,-- сказал
Оливрия,-- и обязательно подарит ему вечное блаженство в
слиянии с Фосом.

-- И это верно,-- согласился Фостий.-- То, что он делает с
собой, затрагивает только его. Но если, скажем, один мужчина и
одна женщина из четырех решат пройти светлый путь по его
стопам, то это весьма повлияет на тех, кто отклонит подобный
выбор. А к выбору Страбона, если я правильно понимаю, доктрина
фанасиотов относится весьма благосклонно.

-- Для тех, кому хватает силы духа последовать его примеру --
да,-- ответила Оливрия. Фостий перевел взгляд на Страбона,
потом вновь на Оливрию и попытался представить ее обглоданное
истощением лицо и ее ныне ясные глаза, бессмысленно и слепо
шевелящиеся в глазницах. Он никогда не отличался яркостью
воображения и зачастую считал это своим недостатком. Теперь же
эта особенность показалась ему благословением.

Страбон закашлялся и проснулся. Он пытался что-то сказать, но
кашель -- глубокий и хриплый, сотрясавший весь мешок с
костями, в который он превратился,-- не проходил.

-- Грудная лихорадка,-- прошептал Фостий на ухо Оливрии. Та
пожала плечами. Фостий решил, что если он прав, то ревностный
фанасиот может умереть уже к вечеру, потому что откуда его
истощенному телу взять силы для борьбы с болезнью?

Оливрия встала, собравшись уходить, и Фостий тоже с
облегчением поднялся. Отвернувшись от распростертой на койке
фигуры он ощутил себя, если так можно выразиться, более живым.
Возможно, то была иллюзия, порожденная животной частью его
тела, а, значит, и Скотосом; сейчас он не мог в этом
разобраться. Но Фостий знал, что преодолеть эту животную часть
себя ему будет нелегко. И вообще, что есть душа -- пленник
тела, как утверждают фанасиоты, или его партнер? Придется над
этим долго и упорно размышлять.

Возле хижины Страбона по немощеной улице расхаживал Сиагрий,
что-то насвистывая и поплевывая сквозь щербатые зубы. Фостий
увидел, что тот с чванливым видом ухмыляется, и у него не
хватило воображения даже представить, как этот бандюга морит
себя голодом. Такое было попросту невозможно.

-- Ну, и что ты скажешь про этот мешок с костями?-- спросил он
Фостия и снова сплюнул.

Разгневанная Оливрия резко повернулась, взметнув тугие
кудряшки:

-- Не смей непочтительно говорить о набожном и святом
Страбоне!-- вспыхнула она.

-- Почему? Он скоро умрет, и тогда Фосу, а не таким, как я,
придется решать, чего он заслуживает.

Оливрия открыла было рот, но тут же закрыла его. Фостий
мысленно отметил, что Сиагрий, хотя и несомненно груб, далеко
не тупица. Скверно.

-- Если несколько человек решит окончить свою жизнь именно
так,-- сказал Фостий,-- то вряд ли это будет иметь большое
значение для окружающего их мира. К тому же, как сказала
Оливрия, они набожны и святы. Но если с жизнью решат расстаться
многие, то империя может пошатнуться.

-- А почему империя не должна шататься, скажи на милость?--
спросила Оливрия.

Теперь настала очередь Фостия умолкнуть и задуматься.
Незыблемая империя Видесс была для него почти таким же
понятием веры, как и молитва Фосу. И почему бы нет? Более семи
столетий Видесс позволял людям на весьма значительной части
мира жить в относительном мире и относительной безопасности.
Да, империя знала и поражения, например, когда степные
кочевники воспользовались вспыхнувшей в Видессе гражданской
войной, вторглись на ее территорию с севера и востока и
создали свои хаганаты на обломках имперских провинций. Верно и
то, что примерно каждому второму поколению приходилось вносить
свою лепту, участвуя в бесконечной и идиотской войне с
Макураном. Но в целом он оставался при убеждении, что жизнь в
империи наверняка счастливее, чем за ее пределами.

Но когда он высказал это Оливрии, та ответила:

-- Ну и что с того? Если жизнь в этом мире есть не более, чем
капкан Скотоса, то не все ли равно, будешь ли ты счастлив,
когда его челюсти сомкнутся? Тогда уж лучше всем нам быть
несчастными, чтобы распознать все материальное как приманку,
затягивающую нас в вечный лед.

-- Но...-- Фостий почувствовал, что ему трудно подобрать
слова.-- Предположим... гмм... предположим, что все в западных
провинциях -- или почти все -- уморят себя голодом, как
Страбон. Что произойдет дальше? Макуранцы пройдут по этим
землям, не встречая сопротивления, и захватят их навсегда.

-- Ну и что, если захватят?-- сказала Оливрия.-- Набожные
мужчины и женщины, покинувшие этот мир, окажутся в
безопасности на небесах у Фоса, а захватчики после смерти
попадут в лед к Скотосу.

-- Верно, и вера в Фоса исчезнет из мира, потому что макуранцы
поклоняются своим Четырем Пророкам, а не благому богу. Не
останется ни одного человека, верящего в Фоса, а Скотос
победит в этом мире. Во владениях по ту сторону солнца более
не прибавится никого, а темному богу придется вырубать во льду
новые пещеры.-- Фостий привычно сплюнул, отвергая Скотоса.

Оливрия нахмурилась и на мгновение высунула кончик языка.

-- А этот аргумент более весом, чем мне хотелось бы,--
признала она с тревогой в голосе.

-- Вовсе нет,-- хрипло расхохотался Сиагрий.-- И вообще вы
спорите о том, в каком виде коровьи яйца вкуснее -- жареные
или вареные. Правда в том, что корова яйца не несет -- и люди
тоже не станут целыми деревнями морить себя голодом. Если на
то пошло, разве кто-нибудь <MI>из вас<D> собирается отказаться
от жратвы?

-- Нет,-- тихо сказала Оливрия. Фостий покачал головой.

-- Вот видите,-- сказал Сиагрий и расхохотался еще громче.

-- Но если ты не готов покинуть этот мир, то как можешь ты
быть истинным фанасиотом?-- спросил Фостий с несгибаемой
логикой молодости.

-- Хор-роший вопрос.-- Сиагрий с размаху хлопнул Фостия по
спине, и тот едва не шлепнулся лицом в грязь, которая здесь
называлась улицей.-- А ты, парнишка, не настолько тупой, каким
кажешься.

День был пасмурный, и небо напоминало перевернутую чашу,
наполненную толстыми серыми облаками, тем не менее золотое
кольцо в ухе Сиагрия блестело. В Эчмиадзине ему не было нужды
носить его для того, чтобы не выдать свою веру, потому что это
был город фанасиотов. Но он не снял его и здесь.

-- Сиагрий, говорить, что человек может быть хорошим
фанасиотом, только решившись на голодовку, значит
противоречить нашей вере в том виде, как ее изложил святой
Фанасий, и тебе это прекрасно известно.-- Голос Оливрии
прозвучал так, словно терпение у нее на пределе.

Сиагрий уловил намек, и внезапно из равного собеседника
превратился в охранника.

-- Как скажете, моя госпожа,-- произнес он. Если бы подобное
сказал Фостий, бандит наверняка вызвал бы его на спор, в
котором дополнительными аргументами послужили бы кулаки и
каблуки.

Однако Фостий, хотя и считался в Эчмиадзине пленником, не был
слугой Оливрии. Более того, теологические споры доставляли ему
удовольствие, и он, повернувшись к Оливрии, сказал:

-- Но если ты выберешь жизнь в мире Скотоса, то неизбежно
вступишь в компромисс со злом, а такой компромисс приведет
тебя прямиком в лед, разве не так?

-- Не каждый способен или может стать способным покинуть мир
по собственной воле,-- ответила Оливрия.-- Святой Фанасий
учит, что для тех, кто чувствует, что должен остаться во
владениях Скотоса, остаются еще два ответвления светлого пути.
На одном из них люди могут уменьшать искушение материального
мира как для себя, так и для окружающих.

-- Должно быть, твой отец возглавляет именно таких людей?--
спросил Фостий. 

Оливрия кивнула:

-- И таких тоже. Важно также ограничивать свои потребности
более простыми вещами: черным хлебом вместо белого, грубой
тканью вместо тонкой, и так далее. Чем меньшим человек
обходится, тем меньше поддается искушениям Скотоса.

-- Да, я понял твою мысль,-- медленно произнес Фостий. "А
также чем больше ты жжешь и уничтожаешь",-- подумал он, но
оставил эту мысль при себе, а вместо этого спросил:-- А о
каком втором ответвлении ты говорила?

-- Конечно же, об услужении тем, кто вступил на путь отказа от
всего мирского. Помогая им двигаться по светлому пути далее,
оставшиеся сзади, образно говоря, купаются в отраженном сиянии
их набожности.

-- Гм,-- буркнул Фостий. На первый взгляд это казалось
разумным, но через секунду он поинтересовался:-- А чем же их
отношения с теми, кто достиг большей святости, отличаются от
отношений между любым крестьянином и вельможей?

Оливрия бросила на него возмущенный взгляд:

-- Отличаются, потому что вельможи погрязли в продажности и
думают только о своей мошне и своем... члене, поэтому и
крестьянин, который служит такому вельможе, лишь еще глубже
вязнет в болоте мирских соблазнов. Но наши набожные герои
отвергают все мирские приманки и вдохновляют остальных
поступать так же в меру своих сил.

-- Гм,-- повторил Фостий.-- Пожалуй, что-то в этом есть. --
Интересно только, насколько много. Хороший вельможа, пусть и
не фанасиот, помогает своим крестьянам пережить тяжелые
времена неурожая, защищает от набегов, если живет неподалеку
от границы, и не обольщает крестьянок. Он был знаком со
многими такими вельможами и еще про многих слышал. Интересно,
как забота о тех, кто от тебя зависит, соотносится с личными
поисками святости? Благой бог наверняка это знал, но Фостий
сомневался, что простому смертному по силам в этом разобраться.

Не успел Фостий высказать эти соображения вслух, как заметил
знакомую личность из миниатюрного двора Ливания: того самого
типа, что, кажется, был главным волшебником ересиарха. Даже
немало прожив в Эчмиадзине, Фостий так и не узнал имени этого
человека. Сейчас на нем был темный шерстяной кафтан со
светлыми вертикальными полосками, а на голове -- меховая шапка
с наушниками, словно только что доставленная из степей
Пардрайи.

Приветствуя Оливрию, волшебник коснулся лба, губ и груди,
оценивающе взглянул на Фостия и проигнорировал Сиагрия.

-- Он направляется к дому Страбона,-- заметил Фостий.-- Но что
ему нужно от того, кто покинет этот мир через две недели, а то
и завтра?

-- Он приходит к каждому, кто решает покинуть материальный
мир,-- ответила Оливрия.-- Но я не знаю почему. Если он столь
же любопытен, как и большинство магов, то, наверное, хочет
узнать как можно больше о будущем мире, оставаясь пока в этом.

-- Может быть.-- Фостий предположил, что, став фанасиотом,
человек не перестает быть магом, кожевником или портным.-- А
как его, кстати, зовут?

Оливрия промолчала, явно не желая отвечать. Ее заминкой
воспользовался Сиагрий:

-- Он не любит сообщать людям свое имя -- опасается, что им
воспользуются в магических целях.

-- Глупость какая. В таком случае жалкий он, должно быть,
волшебник,-- заявил Фостий.-- Главного мага моего отца зовут
Заид, и ему совершенно все равно, сколько людей будет знать
его имя. Он говорит, что если маг не в силах защитить себя от
магии имен, то нечего было и совать свой нос в магию.

-- Не все волшебники так считают,-- заметила Оливрия.
Поскольку столь очевидная истина не требовала комментариев,
Фостий промолчал.

Через две-три минуты тип в полосатом кафтане вышел из домика
Страбона. Вид у него был разочарованный, и он что-то бормотал
себе под нос. Фостию показалось, что бормотал он не только на
видесском, и задумался, не явился ли маг из соседнего
Васпуракана. Из произнесенных им слов на родном языке Фостий
уловил только одну фразу: "Старая сволочь еще не созрела".
Волшебник прошел мимо и удалился.

-- Еще не созрел?-- удивился Фостий, когда полосатый кафтан
скрылся за углом.-- Не созрел для чего?

-- Не знаю,-- ответил Сиагрий.-- Я с магами не связываюсь,
в дела их не лезу и не хочу, чтобы они лезли в мои.

Подобный подход был весьма разумен для любого и особенно, как
подумал Фостий, для таких, как Сиагрий, чьи пути-дороги с
большой вероятностью могли пересечься с интересами магов,
особенно тех, кто занимался поисками внезапно исчезнувших
предметов или людей. Фостий улыбнулся, поймав себя на
непроизвольно возникшей озабоченности о головорезе, ставшем
его тюремщиком. Сиагрий заметил его улыбку и ответил Фостию
напряженным подозрительным взглядом. Юноша напустил на себя
невинный вид, что оказалось нелегко сделать, потому что вину
за собой он чувствовал.

-- А как насчет пожрать?-- сменил тему Сиагрий.-- С утра хожу
с пустым брюхом. Не знаю, как вы, а я сейчас и ослиную отбивную
слопал бы сырой.

-- Убирайся отсюда, животное! С глаз моих долой!-- рявкнула
Оливрия. Ее голос дрожал от гнева.-- Вон! Прочь! Да как ты
посмел -- как можешь ты быть таким низким и грубым -- и
заговорил о еде сразу после того, как мы увидели святого
Страбона, решившего покинуть мир и столь далеко ушедшего по
светлому пути? Убирайся!

-- Нет. Твой отец велел мне присматривать за этим... -- он
указал на Фостия,-- ...и я буду выполнять его приказ.

До сих пор столь веское замечание пересиливало любое возможное
возражение Оливрии. И действительно, прежде Оливрия даже не
пыталась возражать. Но не сейчас.

-- И куда же он пойдет? Неужели ты думаешь, что он похитит
<MI>меня?<D>

-- Не знаю и знать не желаю,-- ответил Сиагрий.-- Я знаю лишь
то, что мне велено делать.

-- В таком случае я приказываю тебе уйти. После того, что ты
только что сказал, я тебя ни видеть, ни слышать не могу,--
заявила Оливрия. Когда Сиагрий покачал головой, она
добавила:-- А если ты не уйдешь, я перескажу отцу твои слова.
Или ты хочешь, чтобы тебя наказали за насмехательство над
святой верой?

-- Я не насмехался,-- запротестовал Сиагрий, но в его голосе
неожиданно пробилось сомнение. Прав он или нет, но Ливаний
скорее поверит дочери, чем ему. Несправедливо, но так. Фостий
внезапно понял, почему у него в детстве было так мало друзей.
Когда он прибегал к отцу пожаловаться на ссору, то
<MI>его-то<D> отец был Автократором. И если Автократор -- или
же Ливаний, как сейчас,-- становился не на твою сторону, то
кому оставалось жаловаться на несправедливость?

Фостий с горечью вспомнил свое далекое детство. Автократор в
те времена весьма часто становился не на его сторону. Он
никогда не ощущал со стороны отца истинной теплоты и время от
времени задумывался над тем, что же он совершил такого, из-за
чего Крисп почти всегда считает его виноватым во всем, что
происходит вокруг него. Фостий сомневался, что когда-либо
выяснит это.

-- Я сказала тебе -- уходи,-- обратилась Оливрия к Сиагрию.--
Я беру на себя ответственность за то, чтобы Фостий не сбежал
из Эчмиадзина. И послушай еще кое-что: если ты еще раз скажешь
мне "нет", то пожалеешь об этом.

-- Ладно, госпожа,-- произнес Сиагрий, ухитрившись произнести
уважительный титул с презрением.-- Пусть возможная вина ляжет
на вас, и я почти надеюсь, что вы ощутите ее тяжесть.

И он, гордо выпрямив спину, зашагал прочь походкой человека,
за которым осталось последнее слово.

Глядя вслед уходящему Сиагрию, Фостий ощутил, что с его души
словно свалился тяжкий груз, а в пасмурный день засияло
солнце. Одновременно он с трудом подавил готовый вырваться
смех -- несмотря на то что они только что вышли из домика
Страбона, его тоже мучил голод.

В отличие от Страбона, он не собирался умереть от голода, но
промолчал, потому что не хотел, чтобы Оливрия набросилась на
него так, как на Сиагрия,-- это оказался бы самый надежный
способ вернуть соглядатая Ливания обратно.

Оливрия тем временем несколько растерянно поглядывала на него,
и Фостий догадался, что избавление от Сиагрия озадачило ее не
меньше, чем его самого.

-- И что мы теперь станем делать?-- спросила она, вероятно
надеясь, что Фостий сумеет что-нибудь придумать. К сожалению,
она ошиблась.

-- Не знаю,-- честно признался Фостий.-- Я так плохо знаю
город, что не могу представить, чем здесь <MI>можно<D>
заняться. "Не очень-то многим до того, как фанасиоты захватили
город, а сейчас и того меньше",-- предположил он.

-- Тогда давай просто побродим и посмотрим, куда нас заведут
ноги,-- сказала Оливрия.

-- Что ж, меня это устраивает.

Если не считать приглашения в камеру пыток, Фостия устроило бы
любое предложение Оливрии. Ей удалось отделаться от Сиагрия,
поэтому Фостий уже готов был увидеть, как посреди зимы на
улицах прорастает трава, распускаются цветы и поют птицы.

Ноги завели их на улицу красильщиков. То, что эти люди шли по
светлому пути, не помешало их лавкам насквозь пропахнуть
протухшей мочой, совсем как лавкам красильщиков-ортодоксов в
столице. У плотников-фанасиотов руки были покрыты такими же
шрамами, а лица фанасиотов-пекарей были столь же постоянно
красны от заглядывания в раскаленную печь, как и у их
столичных коллег по профессии.

-- Тут все выглядит таким... обычным,-- заметил через
некоторое время Фостий, в голове у которого вертелось совсем
другое слово -- "скучным".-- Мне кажется, у большинства людей
в жизни мало что изменилось после того, как они стали
фанасиотами.

Эта мысль не давала Фостию покоя. По логике его размышлений
ересь и ортодоксальность -- пусть каждый определяет их
по-своему, сейчас это неважно -- должны были быть различимы с
первого взгляда. Но, поразмыслив, он усомнился и в этом. С
какой, собственно, стати? Если не считать тех, кто выбрал путь
Страбона, фанасиотам нужно же как-то существовать в этом мире,
а возможных способов существования не так-то и много. Так что
красильни наверняка воняют мочой и в Машизе, плотники иногда
ранят руки долотом, а пекарям нужно иметь уверенность, что
буханки в печи не подгорели.

-- Разница в светлом пути,-- сказала Оливрия.-- В том, чтобы
держаться от мира как можно дальше, не считать, будто
богатство есть главная цель в жизни, и стремиться
удовлетворять дух, а не низменные импульсы и потребности тела.

-- Наверное, так,-- согласился Фостий. Некоторое время они шли
молча, пока Фостий обдумывал ее слова, потом сказал:-- Можно
тебя кое о чем спросить? Пусть моя клетка разукрашена, но я
прекрасно понимаю, что я здесь пленник и поэтому не хочу
сердить тебя, но есть нечто, что мне очень хочется узнать,--
если, конечно, ты не оскорбишься, отвечая мне.

Оливрия повернулась к нему. Ее глаза широко распахнулись от
любопытства, а рот слегка приоткрылся. Она выглядела очень
юной и прелестной.

-- Спрашивай,-- ответила она без промедления.-- В конце
концов, ты здесь для того, чтобы узнать как можно больше о
светлом пути. А разве можно узнать, не спрашивая?

-- Хорошо, спрошу.-- Фостий немного подумал; вертевшийся в
голове вопрос следовало сформулировать очень осторожно.
Наконец он заговорил:-- В комнате под храмом Дигена... то, что
ты мне сказала, было...

-- Ага!-- Оливрия показала ему язык.-- Я так и думала, что ты
про это спросишь,-- уж больно ты напоминал человека, который
ищет золотой, упавший в заросли крапивы.

Фостий почувствовал, как его щеки краснеют. Судя по хихиканью
Оливрии, его смущение не укрылось и от ее глаз. Несмотря на
это, Фостий упрямо решил не отступать; в некоторых отношениях
-- хотя сам он стал бы это пылко отрицать -- он очень
напоминал Криспа.

-- Ты меня тогда пыталась обольстить и что-то говорила о
радостях любви, и что это никакой не грех.

-- И что же?-- уточнила Оливрия, утратив при виде его
серьезности часть -- но только часть -- своей игривости.

На самом деле Фостию хотелось ее спросить, откуда она знала...
или, если точнее, что она стала бы делать, если бы он лег
рядом с ней и заключил ее в объятия. Но все же Фостий понимал,
что в его нынешнем положении такие вопросы задавать
небезопасно, и вместо этого спросил:

-- Если ты настолько далеко прошла по светлому пути, как
говоришь, то как могла ты такое заявлять? Разве это не
противоречит всем принципам твоей веры?

-- Я могу ответить тебе по-разному. Например, что это не твое
дело.

-- Конечно, можешь, и я попрошу у тебя прощения. Я ведь сразу
сказал, что не хочу тебя оскорбить.

-- Или же я могу сказать,-- продолжила Оливрия, словно не
расслышав его слов,-- что поступила так, как принудили меня
отец и Диген, а о правильности этого поступка предоставила
судить им.-- Оливрия подмигнула. Фостий знал, что она с ним
играет, но что он мог поделать?-- Или,-- заговорила она далее
со сводящим с ума притворством,-- я могу сказать, что Фанасий
благословлял притворство, если оно служит распространению
правды, и что ты понятия не имеешь о моих истинных чувствах.

-- Да, я этого не знаю. И как раз поэтому пытаюсь узнать,
каковы твои истинные чувства.-- Фостию казалось, будто он
превратился в дряхлого старика, пытающегося поймать
стрекозу без сачка. Он двигался напролом вперед, а Оливрия
порхала, ускользала и время от времени пролетала так близко от
кончика его носа, что у него даже глаза скашивались, когда
он пытался ее разглядеть.

-- Это лишь примеры моих возможных ответов,-- заметила она,
загибая для подсчета пальцы.-- Если тебе захочется услышать и
другие, то я могу сказать...

И тут Фостий не выдержал, словно старая лошадь, которая
внезапно фыркнула и спугнула прекрасное сверкающее насекомое:

-- О благой бог! Но ты можешь сказать правду?

-- Да, могу. Я...-- Но тут Оливрия покачала головой и
отвернулась.-- Нет, я ничего тебе не скажу, Фостий. Так будет
лучше.

Ему захотелось вытрясти из нее правду, но она ведь не солонка.

-- Почему?-- взвыл Фостий, вложив в одно слово многомесячное
отчаяние.

-- Просто... потому что лучше мне этого не делать,-- сказала
Оливрия, все еще не поворачивая к нему головы, и тихо
добавила:-- Думаю, нам уже пора возвращаться в крепость.

Фостий так не думал, но тем не менее пошел с ней. Во
внутреннем дворике крепости стоял Сиагрий, разговаривая почти с
таким же зловещим на вид типом, как и он сам. Заметив Фостия,
бандит отошел от своего -- сообщника? -- и последовал за
ним, словно вернувшаяся после коротких каникул тень. В
каком-то смысле Фостий был почти рад увидеть его на привычном
месте, потому что его первая короткая, но самостоятельная
прогулка по Эчмиадзину завершилась совсем не так, как ему
хотелось бы.





Ряса на груди Дигена была распахнута, обнажая ребра, похожие на
перекладины веревочной лестницы. Бедра его стали тоньше
коленей. Казалось, даже уши у него похудели. Но глаза сверкали
по-прежнему дерзко.

-- В лед тебя, фальшивое величество,-- процедил он, когда в
камеру вошел Крисп.-- Ты мог бы послать меня к солнцу быстрее,
но я только выигрываю. Выигрываю!

В глазах Криспа вспыльчивый священник более походил на
проигравшего. Он и прежде был худ, а теперь выглядел как
крестьянин из деревни, где три года подряд погибал урожай.
Если бы не зловеще притягательные глаза, он запросто сошел бы
за скелет, отказывающийся снова превратиться в человека.

-- Клянусь благим богом,-- пробормотал Крисп, когда его
осенила внезапная догадка,-- теперь я понял тех мимов.

-- Каких, ваше величество?-- спросил Заид, который до сих пор
не оставлял безуспешных попыток вытянуть правду из угасающего
Дигена.

-- Тех, что изображали человека-скелета. То был фанасиот,
морящий себя голодом до смерти -- вот что они хотели показать.
Только неясно, или сами они были еретиками, или высмеивали их
веру.-- К нему пришла и другая мысль.-- И подумать только, эти
кривляки знали о том, что происходит с верой, больше самого
вселенского патриарха!

Крисп услышал издевательский смех Дигена:

-- В невежестве Оксития даже усомниться грех.

-- Заткнись,-- бросил Крисп, хотя в глубине души знал, что
одним из качеств Оксития, подаривших ему синие сапоги
патриарха, была податливость. "Жаль только, что его
податливости не хватило, чтобы позволить мне обработать эту
гадину как следовало бы",-- подумал Автократор. Однако
Окситий, как и любой хороший бюрократ, защищал своих
подчиненных.

Крисп уселся на трехногую табуретку и стал ждать, надеясь, что
сегодня Заиду повезет больше. Его главный волшебник поклялся,
что присутствие Автократора ему не помешает. По крайней мере,
у Заида хватало мужества, чтобы работать при Криспе. Чего ему,
к сожалению, не хватало, так это успеха.

Крисп понял, что сегодня Заид пробует нечто новое, а может
быть, нечто настолько старое, что он решил, что для этого
вновь настало время. Во всяком случае принадлежности, которые
Заид доставал из мешка, были Криспу незнакомы. Но прежде чем
император увидел их в действии, в дверях камеры Дигена
показался запыхавшийся посыльный из дворца.

-- Что случилось?-- подозрительно спросил Крисп; уходя, он
отдал приказ беспокоить его только в исключительном случае --
если понадобится доставить очень важную новость... а самые
важные новости, как правило, оказывались плохими.

-- Да возрадуется ваше величество...-- начал посыльный и
смолк, чтобы отдышаться. Пока он приходил в себя, Крисп
понемногу начал нервничать. Такое начало фразы обычно давало
ему для этого повод. Но посыльный удивил его, сказав:-- Да
возрадуется ваше величество, почтенный посол Яковизий вернулся
в столицу из Макурана и ожидает вас в императорской резиденции.

-- Ну, клянусь благим богом, вот весть, которая меня воистину
обрадовала!-- воскликнул Крисп и повернулся к Заиду:--
Продолжай без меня, и да пошлет тебе Фос удачу. Если ты
сможешь что-либо вытрясти из этого мешка с костями, сообщи мне
немедленно.

-- Обязательно, ваше величество.

Диген вновь рассмеялся:

-- Шлюха торопится ублажить своего растлителя.

-- Это ложь, одна из множества тех, что ты изверг,-- холодно
отозвался Крисп и вышел, окруженный халогаями. Поднимаясь по
лестнице, ведущей к выходу из здания чиновной службы, он
неожиданно расхохотался. Надо будет рассказать про это
Яковизию. Его соратник тоже посмеется -- хотя бы потому, что он
всегда желал, чтобы эта ложь обернулась правдой. Яковизий
никогда не делал секрета из свой склонности к красивым юношам,
и неоднократно пытался соблазнить Криспа, когда тот, недавно
приехав в столицу, попал в число его слуг.

Когда император вернулся в резиденцию, его встретил Барсим:

-- Добрый день, ваше величество. Я взял на себя вольность
разместить почтенного Яковизия в малой обеденной палате в
южном коридоре. Он попросил горячего вина со специями, которое
ему было подано.

-- Принесите и мне,-- попросил Крисп.-- Нет лучшего способа
согреться после зимней стужи.

Яковизий поднялся с кресла, когда в палату вошел Крисп, и тут
же начал простираться перед императором. Взмахнув рукой, Крисп
велел ему не утруждаться церемониями. Кивнув, Яковизий вновь
уселся. То был хорошо сохранившийся полноватый мужчина
семидесяти лет; бороду и волосы он красил в темный цвет, чтобы
выглядеть моложе, лицо его покрывал красноватый загар, а глаза
недвусмысленно предупреждали, что их владелец -- человек с
характером.

-- Как я рад тебя видеть, клянусь Фосом!-- воскликнул Крисп.--
За последние несколько месяцев я множество раз желал, чтобы ты
не покидал столицы.

На столе перед Яковизием лежал блокнот из трех вощеных
деревянных дощечек, какими пользовались писцы. Он раскрыл его,
быстро нацарапал что-то стилем и передал дощечку Криспу.

"А еще чаще мне самому хотелось вернуться. Меня уже тошнило
от баранины".

-- Тогда поужинай сегодня со мной. Как там говорится в
пословице? "Раз приехал в столицу, ешь рыбу". Я тебя так
накормлю рыбой, что у тебя плавники вырастут.

Яковизий издал странный курлыкающий звук, заменявший ему смех.
"Тогда прошу приготовить щупальца осьминога,-- написал он.-- И
еще омара... у омара, правда, нет щупалец, но омар есть омар,
и хорош сам по себе. Боже, как мне хочется облизнуться!"

-- Я тоже этого хотел бы, друг мой, и еще чтобы ты мог ощутить
весь вкус,-- сказал Крисп. У Яковизия во рту был лишь обрубок
языка; двадцать лет назад Арваш Черный Плащ вырвал ему язык,
когда Яковизий был послом при дворе злобного мага.

Эта рана -- и наложенное на нее заклинание, не позволяющее ей
зажить,-- едва не погубила Яковизия. Но тот сумел воспрянуть
духом. Крисп знал, что утратил бы немалую часть своей личности,
доведись ему пройти через такое же унижение. Он хорошо умел
писать, но никогда не мог гладко излагать свои мысли с пером в
руке. Яковизий же владел пером или стилем столь непринужденно,
что иногда Крисп, читая его слова, даже слышал его голос,
умолкший два десятилетия назад.

Яковизий взял табличку, написал на ней и вернул Криспу. "Все не
так уж плохо, ваше величество. Представь, что ты сидишь за
столом, а у тебя насморк. Я обнаружил, что примерно половину
вкуса можно понять и ощутить через запах пищи. Кстати,
пребывание в Машизе оказалось страшной скукой. По-видесски там
читают только сморщенные развалины вроде меня. Ты даже
представить не можешь, как трудно обольстить красивого
мальчика, если он тебя не понимает".

-- Золото разговаривает на многих языках,-- заметил Крисп.

"Иногда ты слишком прагматичен,-- написал Яковизий, закатив
глаза и тем самым выражая отношение к непонятливости своего
суверена.-- Просто купить неинтересно, в покупке нет вызова, а
преследование есть часть игры. Как по-твоему, почему я
преследовал тебя столь долго и упорно, уже зная, что твой
аппетит распространяется только на женщин?"

-- Так вот в чем было дело?-- удивился Крисп.-- А мне в то
время казалось, что тебя попросту одолевала похоть.

Яковизий прижал ладонь к сердцу и столь убедительно изобразил
пантомиму умирающего, что его без колебаний приняли бы в
труппу профессиональных мимов. Затем, чудесным образом
воскреснув, он склонился над табличкой и быстро написал:

"Думаю, мне все-таки придется вернуться в Машиз. Там,
поскольку я посланник врага, мне оказывают то уважение, какое
я заслуживаю. Здесь же даже друзья предпочитают на меня
клеветать". И он вновь закатил глаза.

Крисп расхохотался. Он никогда не переставал восхищаться
присущей Яковизию удивительной комбинацией уязвимости и
острого, жалящего ума -- кроме тех случаев, когда она его
бесила и приводила в ярость. Иногда Яковизию удавалось вызвать
в нем обе эмоции одновременно. Автократор быстро обрел
серьезность и спросил:

-- У тебя не было проблем с фанасиотами, когда ты возвращался
из Макурана?

Яковизий покачал головой и написал: "Я возвращался южным путем
и не заметил никаких следов фанасиотов. Кажется, эта ересь
сосредоточена на северо-западе, хотя, насколько я понял, у тебя
были с ними стычки и здесь, в столице".

-- Действительно, стычки,-- мрачно ответил Крисп.-- Разразись
в тот день гроза, они спалили бы половину города. Мало того,
их бесполезно допрашивать при помощи магии, а вера настолько
их опьяняет, что пытки они воспринимают скорее как честь, чем
муку.

"И они похитили твоего сына",-- написал Яковизий и развел
руки, выражая сочувствие Криспу.

-- Да, похитили,-- признал Крисп.-- Его тело, а, возможно, и
душу.-- Яковизий вопросительно приподнял брови; его жесты за те
годы, что он лишился языка, стали настолько выразительными,
что почти приобрели качество речи.-- Он много беседовал со
священником, который оказался фанасиотом,-- пояснил Крисп.--
И, насколько мне известно, пропитался их проклятыми доктринами.

"Скверно,"-- написал Яковизий.

-- Воистину. А теперь Диген -- тот самый священник -- морит
себя голодом в тюрьме. Он думает, что воссоединится с Фосом,
покинув этот мир. Я же полагаю, что его ждут вечные муки
Скотоса.-- Император плюнул, помянув темного бога.

Яковизий написал:

"Если ты спросишь мое мнение, то аскетизм сам по себе есть
наказание, но я до сих пор не слышал, чтобы его использовали
как оскорбление". Прочитав эти слова, Крисп кивнул. Все три
таблички в блокноте Яковизия оказались заполнены, и тот,
перевернув стиль тупым концом, разгладил воск, затем написал:
"Ныне я очень легко могу определить, когда начинаю слишком
много болтать -- как только мне приходится стирать написанное.
Жаль, что те, кто еще шлепают губами, не могут насладиться
столь явной приметой многословия".

-- Ах, если бы это было так, им пришлось бы больше молчать, а
это время они использовали бы на обдумывание новых заговоров,--
заметил Крисп.

"Ты, вероятно, прав,-- ответил Яковизий. Он несколько секунд
вглядывался в Криспа, потом взял табличку.-- Ты стал
циничнее, чем прежде. Но хорошо ли это? Я признаю, что это
вполне естественно, потому что, сидя на троне, ты выслушал за
последние двадцать лет больше всякой чуши, чем любой из ныне
живущих, но что тут хорошего?"

Крисп, прежде чем ответить, некоторое время думал. Пусть в
другой форме, но этот вопрос уже возникал перед ним несколько
раз за последнее время, как, например, когда он велел пытать
пленного фанасиота после того, как магия Заида оказалась
бессильна. Когда он был моложе, ему было труднее отдавать
подобные приказы. Не стал ли он просто очередным императором,
который держится за власть любыми доступными средствами?

-- Мы уже не те, какими были прежде,-- сказал он, но то был не
ответ, и Крисп это понимал. Судя по тому, как Яковизий
приподнял бровь, наклонил голову и стал ждать продолжения, он
тоже знал, что это не ответ. И Крисп, слегка запинаясь,
попытался ответить:-- Должен признать, что в храмах меня не
станут почитать как святого, но я надеюсь, что летописцы
сумеют написать, что я хорошо правил Видессом. Во всяком
случае, я для этого упорно работал. И если я бываю при
необходимости резок, то, как мне кажется, я и мягок, если
могу. Сыновья мои становятся мужчинами, и мужчинами не из
худших. Этого достаточно?-- Он услышал в своем голосе мольбу,
чего не замечал за собой уже много лет: Автократор выслушивает
прошения, а не просит сам.

Яковизий склонился над табличкой. Когда стиль дописал
последнюю строчку, он протянул табличку Криспу, который принял
ее с некоторой тревогой. Он достаточно хорошо знал Яковизия и
не сомневался, что старый соратник будет с ним откровенен. Во
всяком случае, написанное он сумел прочесть без труда:
постоянное корпение над документами предотвратило развитие
дальнозоркости, обычной для большинства людей его возраста.

"То, что ты способен задать такой вопрос после стольких лет на
троне, говорит в твою пользу,-- написал Яковизий.-- Очень
многие Автократоры забывали о нем через несколько дней после
помазания. А о твоем ответе могу сказать, что на трон Видесса
изредка садились святые, но большинство из них плохо кончили,
потому что мир -- место не святое. Так что до тех пор, пока ты
будешь помнить, каким невинным -- и привлекательным --
мальчиком ты когда-то был, ты можешь надеяться на лучшее".

-- Я принимаю твои слова,-- сказал Крисп, медленно наклонив
голову.

"Попробуй только не согласиться,-- добавил Яковизий.-- Я
прибегаю к лести только тогда, когда надеюсь заманить
кого-нибудь к себе под одеяло, и после стольких лет нашего
знакомства я лишь сейчас начинаю сомневаться, что мне
когда-нибудь повезет с тобой".

-- Ты неисправим,-- сказал Крисп.

"Раз ты об этом упомянул, то я согласен",-- написал Яковизий и
просиял, сочтя слова Криспа за комплимент. Он широко зевнул,
прикрывая рот ладонью; отсутствие языка превращало зевание в
зрелище не из приятных, и Яковизий давно привык не
демонстрировать каверну своего безъязыкого рта.

"С твоего позволения, ваше величество,-- написал он,-- я пойду
к себе, отдохну после путешествий. Ты и ныне ужинаешь сразу
после заката?"

-- Я достаточно долго прожил, чтобы стать рабом привычек,--
ответил Крисп, кивнув.-- И с кем из своих красавчиков слуг
ты намерен отдохнуть до вечера?

Яковизий напустил на себя комически невинный вид, поклонился и
вышел. Крисп предположил, что его шпилька все-таки уколола
Яковизия -- или подсказала ему идею. Допив вино, он поставил
свой кубок рядом с кубком Яковизия. Вино давно остыло, но
подмешанные в него имбирь и корица приятно пощипывали язык.

Вошел Барсим с подносом, чтобы забрать кубки.

-- Сегодня со мной будет ужинать Яковизий,-- сказал ему
Крисп.-- Передайте поварам, что он пожелал увидеть на столе
как можно больше разных блюд из морских продуктов -- он
сказал, что весьма утомлен макуранской бараниной.

-- Я передам просьбу почтенного господина,-- степенно
согласился Барсим.-- Его присутствие за столом позволит
поварам продемонстрировать все свои способности.

-- Хмм,-- буркнул Крисп, притворно оскорбившись.-- Я ведь не
виноват в том, что вырос в бедной деревне.

Крисп, охотно наслаждаясь изысканными блюдами, все же
предпочитал простую пищу, к которой привык с детства. Многие
придворные повара поэтому жаловались, что им подрезают крылья.

На город уже опускались сумерки, когда вернулся Яковизий,
облаченный в пышное и поблескивающее одеяние из ткани, прошитой
серебряными нитями. Барсим проводил его и Криспа в ту же малую
обеденную палату, где они днем пили вино. Там их уже ждал новый
кувшин, охлаждавшийся в серебряном ведерке со снегом.
Вестиарий налил каждому по чаше.

"Ах, наконец-то светлое,-- написал Яковизий.-- Наверное,
кто-то услышал мои мольбы".

-- Наверное, кое-кто и в самом деле их услышал, почтенный
господин,-- сказал Барсим.-- А теперь прошу меня извинить...

Он выскользнул за дверь и вернулся с салатницей.

-- Салат из латука и цикория, политый уксусом,
ароматизированным рутой, финиками, перцем, медом и молотым
тмином -- сия приправа, как утверждают, весьма полезна для
здоровья,-- и выложенный сверху анчоусами и колечками из
щупалец осьминога.

Яковизий встал и по-солдатски отдал Барсиму честь, а потом
расцеловал в безбородые щеки. Вестиарий удалился в некотором
смятении чувств. Крисп спрятал улыбку и набросился на салат,
оказавшийся весьма вкусным. Яковизий резал свою порцию на
очень маленькие кусочки. Ему приходилось запивать каждый
глоточком вина и откидывать голову, чтобы глотать.

С его лица не сходила блаженная улыбка, и вскоре он написал:

"Ах, осьминог! Если бы ты, ваше величество, предложил такого
красавца с щупальцами Царю царей Рабиабу, то он, несомненно,
убежал бы от него быстрее, чем от вторгшейся в Макуран
видесской армии. Что до, то макуранцы живут весьма ограниченной
-- или, быть может, лучше сказать "заграниченной" -- жизнью".

-- Значит, они сами дураки.-- Крисп ел медленно, чтобы не
опережать Яковизия. Когда Барсим сменил тарелки, Крисп
спросил:-- Скажи мне, почтенный господин, удалось ли тебе
узнать, почему усы Рабиаба подрагивали от тайного ликования?

"Нет, не удалось. По крайней мере, я в этом не уверен,--
ответил Яковизий. Вид у него был задумчивый.-- Мне невыносима
сама мысль, что макуранец оказался хитрее и изворотливее меня.
Должно быть, старею. Но я вот что скажу, ваше величество: так
или иначе, но это касается нас".

-- В этом я не сомневался. Ничто не может сделать Рабиаба
счастливее, чем возможность трахнуть Видесс.-- Крисп поймал
взгляд Яковизия.-- Метафорически, конечно.

Яковизий курлыкающе рассмеялся. "Разумеется, ваше
величество",-- написал он.

Барсим вернулся с новым блюдом.

-- Лук-порей, отваренный в воде и оливковом масле,-- объявил
он,-- а затем тушенный в оливковом масле и бульоне из кефали. К
нему на гарнир устрицы в соусе из масла, меда, вина, яичных
желтков и перца.

Попробовав устриц, Яковизий написал крупными буквами: "Я хочу
жениться на поваре".

-- Но он мужчина, почтенный господин,-- заметил Барсим.

"Тем лучше",-- написал Яковизий, после чего вестиарий поспешно
удалился. Через некоторое время он вернулся с новым блюдом и
очередным кувшином вина. На сей раз повара осчастливили их
паштетом из наперченной печени кефали, запеченной в форме в
виде рыбины и политой свежевыжатым оливковым маслом, а также
кабачками, запеченными с мятой, кориандром и тмином и
фаршированными кедровыми орешками, растертыми с медом и вином.

-- Теперь я смогу неделю не есть,-- радостно объявил Крисп.

-- Но, ваше величество, главные блюда еще впереди,-- с
тревогой заметил Барсим.

-- Тогда две недели,-- поправил себя Крисп.-- Подавайте.

Кончик его носа слегка онемел. Кстати, сколько вина он уже
выпил? Восхитительный вкус рыбной печени прекрасно дополнял
сладкую начинку кабачков.

Барсим вынес форму из-под печеночного паштета и блюдо из-под
кабачков. Крисп ощутил, как что-то коснулось его ноги чуть
выше колена. Таинственный предмет оказался рукой Яковизия.

-- О благой бог!-- воскликнул Автократор.-- Ты до сих пор не
оставил надежд?

"Я еще жив,-- написал Яковизий.-- И если не прекратил дышать,
то почему должен прекращать все остальное?"

-- В этом что-то есть,-- признал Крисп. В последнее время "со
всем остальным" ему не очень везло, а после такого банкета
сегодня нечего и пытаться совершить подвиг. Пока он размышлял,
вернулся Барсим с супницей и двумя мисками. Размышления о том,
что может оказаться в супнице, сразу отвлекли Криспа от прочих
мыслей -- верный признак прошедших лет.

Вестиарий объявил:

-- Кефаль, тушенная в вине с луком-пореем, собственным бульоном
и уксусом, приправленная орегано, кориандром и молотым перцем.
И, дабы доставить вам больше удовольствия, повара добавили еще
гребешки и маленьких креветок.

Попробовав первый кусочек, Яковизий написал: "Единственное,
что могло бы увеличить мое удовольствие, так это бесконечно
растягивающийся желудок, и я прошу передать это поварам!"

-- Обязательно передам, почтенный господин,-- пообещал
Барсим.-- Им будет приятно знать, что они доставили вам
удовольствие.

Следующим блюдом стало мелко рубленное мясо омаров и креветок,
смешанное с яйцами, перцем и бульоном из кефали, обернутое в
виноградные листья и поджаренное. За ним последовала
каракатица, отваренная в вине с медом, сельдереем и тмином и
фаршированная вареными телячьими мозгами и рублеными крутыми
яйцами. Лишь выражение ожидания, не сходящее с лица Барсима,
не позволило Криспу заснуть прямо в кресле.

-- Еще одно блюдо,-- предупредил вестиарий.-- Смею уверить,
оно будет достойно предвкушения.

-- Я уже заметно потяжелел,-- сказал Крисп, похлопывая себя по
животу. Сейчас он тоже не отказался бы от бесконечно
растягивающегося желудка.

Но Барсим, как и всегда, оказался прав. Поставив на стол
поднос с большим глубоким блюдом, он сказал:

-- Повара попросили меня описать это блюдо как можно
подробнее. Если я что-то и пропущу, то винить следует мою
память, а не их талант. Итак, я начинаю: на дно кастрюли они
положили размоченные кедровые орешки и морских ежей, затем
добавили слоями мальву, свеклу, лук-порей, сельдерей, капусту
и другие овощи, которые я теперь забыл. Далее они добавили
кусочки тушеной курицы, свиные мозги, кровяную колбасу,
куриные шейки, кусочки жареного тунца, морскую крапиву,
кусочки тушеных устриц и свежий сыр разных сортов. Приправили
семенами сельдерея, перцем и асафетидой. Залили молоком со
взбитыми яйцами и дали массе затвердеть в ванне с кипятком,
сверху положили свежие мидии и снова поперчили. Уверен, что я
что-то пропустил и молю лишь не сообщать о моей забывчивости
поварам.

-- О Фос милосердный!-- воскликнул Крисп, более чем с уважением
разглядывая большую кастрюлю с крышкой.-- Мы должны это есть
или молиться на такое чудо?-- Когда Барсим наполнил тарелки ему
и Яковизию, он нашел правильный ответ.-- И то, и другое!--
объявил он с набитым ртом.

Пирушка затянулась до поздней ночи; время от времени Барсим
подбрасывал древесный уголь в жаровни, согревавшие воздух в
обеденной палате. Яковизий поднял табличку, где было написано:

"Надеюсь, у вас найдется тачка, чтобы отвезти меня домой,
потому что идти я точно не смогу".

-- Мы что-нибудь обязательно придумаем,-- ответил вестиарий.--
Вскоре будет подан десерт. Надеюсь, вы отдадите ему должное?

Яковизий и Крисп дружно простонали.

-- Нам придется или съесть его, или лопнуть,-- заявил
Автократор.-- Вероятность любого исхода примерно одинаковая.--
Ему неоднократно доводилось вести армию в бой, имея меньше
шансов на победу.

Однако сладкий пар, нежно курящийся над принесенной Барсимом
сковородой, оживил его интерес к еде.

-- Тертые абрикосы, отваренные до нежности в молоке, затем
политые медом и слегка присыпанные молотой корицей,-- объявил
вестиарий и поклонился Яковизию.-- Почтенный господин, повара
просят прощения за то, что не смогли включить в это блюдо
что-либо морское.

"Передай, что я их прощаю,-- написал Яковизий.-- После
сегодняшнего пира я еще не решил, что мне следует отрастить --
плавники или щупальца".

На вкус абрикосы оказались столь же хороши, как и их аромат.
Крисп, тем не менее, ел очень медленно, потому что объелся
сверх всякой меры. Он успел справиться лишь с половиной своей
порции, когда в палату торопливо вошел Барсим. Император
приподнял бровь; такое упущение было евнуху несвойственно.

-- Простите, ваше величество, но с вами желает поговорить маг
Заид. Полагаю, его вопрос довольно срочный.

-- Быть может, он пришел сообщить мне, что Диген наконец-то
откинул копыта,-- с надеждой отозвался Крисп.-- Пригласите его
сюда, почитаемый господин. Жаль только, что он не пришел
пораньше и не спас нас от обжорства; пришлось справляться
своими силами.

Войдя в палату, Заид начал простираться перед императором, но
Крисп остановил его взмахом руки. Поблагодарив его легким
поклоном, Заид поприветствовал Яковизия, которого хорошо знал.

-- Рад вашему возвращению, почтенный господин. Вас слишком
долго не было с нами.

"А мне отлучка показалась еще более долгой",-- написал
Яковизий.

Барсим принес кресло для мага.

-- Угощайся абрикосами,-- предложил Крисп.-- Только скажи
сперва, что привело тебя сюда в столь поздний час. Сейчас уже
около полуночи. Неужели Диген наконец-то отправился в лед?

К его удивлению, Заид ответил совсем другое:

-- Нет, ваше величество, по крайней мере, мне об этом
неизвестно. Мое известие касается вашего сына Фостия.

-- Ты отыскал способ развязать Дигену язык?-- нетерпеливо
спросил Крисп.

-- Опять-таки нет, ваше величество. Как вам известно, до сих
пор мне не удавалось установить источник той магии, что
скрывала его младшее величество от моих поисков. Уверяю вас,
мои неудачи происходили не от недостатка усердия. До
сегодняшнего дня я назвал бы их причиной недостаток
мастерства и знаний.

-- До сегодняшнего дня?-- уточнил Крисп.

-- Как вы знаете, ваше величество, моя жена Аулисса -- дама
весьма решительная.-- Заид коротко и самоуничижительно
усмехнулся.-- Решительности у нее хватает на нас обоих.

Яковизий потянулся было к стилю, но передумал. Крисп
восхищался красотой и целеустремленностью Аулиссы, но всегда
помнил, что она жена мага, а не его собственная. Впрочем, эта
семейная пара жила счастливо уже многие годы.

-- Продолжай, прошу тебя,-- сказал Крисп.

-- Да, ваше величество. Так вот, Аулисса, видя, как я
расстраиваюсь из-за того, что не могу преодолеть барьер,
возведенный фанасиотским волшебником для того, чтобы
замаскировать местонахождение Фостия, посоветовала мне
испытывать этот барьер на прочность в разное время и разными
способами -- в надежде, что я сумею выяснить его природу в тот
момент, когда он может ослабеть. Не имея более продуманных
собственных вариантов, я последовал ее плану, и сегодня он
увенчался успехом.

-- Воистину хорошая новость,-- сказал Крисп.-- Я в долгу перед
тобой и Аулиссой. Когда вернешься домой, скажи ей, что моя
благодарность будет выражена не только словами. А теперь, ради
благого бога, скажи наконец, что ты узнал, пока я не встал и
не вырвал это из тебя силой.

Яковизий рассмеялся и написал: "Пустая угроза, чародейный
господин. Ни я, ни Крисп сейчас не сможем встать -- ради чего
угодно и в любом смысле."

Заид нервно улыбнулся.

-- Вы должны понять, ваше величество, что я не сломил этот
барьер, а лишь заглянул через проделанную в нем дырочку, если
выразить мои магические действия обычными словами. Но вот что
я могу сказать с уверенностью: барьер возведен при помощи
магии, относящейся к школе, вдохновляемой верой в Четырех
Пророков.

-- <MI>Вот как?<D?>-- произнес Крисп. Брови Яковизия также
красноречиво выразили его удивление.-- Значит, ветер дует из
тех краев, верно? Я такого не ожидал, скажу я вам. А зная, как
возведен барьер, ты теперь сможешь сквозь него пробиться?

-- Это еще предстоит выяснить,-- ответил Заид,-- но теперь я
смотрю на такую попытку с большей надеждой, чем прежде.

-- Рад за тебя!-- Крисп извлек кувшин с вином из ведерка со
снегом и обнаружил, что тот почти пуст.-- Барсим!-- позвал
он.-- Я собирался завершить наш ужин, но выяснилось, что нам
нужно еще вина. Принеси еще кувшин, а заодно чашу для Заида и
для себя. За такие хорошие новости надо выпить.

-- Я лично обо всем позабочусь, ваше величество,-- пообещал
Барсим, и претворил слова в дело.





Время от времени ветер швырял горсть мокрого снега на
соломенную крышу каменного домика. В очаге горел огонь, но
холод оказался сильнее. Фостий потер онемевшие от стужи руки.

Священник -- тот самый, что проповедовал в главном храме
Эчмиадзина в день Зимнего солнцеворота,-- поклонился
супружеской паре средних лет, сидящей рядом за столом, за
которым они, несомненно, ели уже много лет. На столешнице
лежал ломтик черного хлеба и стояли две чашки вина.

-- Мы собрались здесь сегодня с Лаоником и Сидериной, дабы
отпраздновать их последнюю трапезу, их последнее
соприкосновение с материальным миром и начало их нового
путешествия на светлом пути Фоса,-- произнес священник.

Кроме Фостия, Оливрии и Сиагрия,в домик набилась толпа друзей и
родственников, среди которой легко было различить двух сыновей
и дочь супругов и двоих братьев Лаоника. Все, включая Лаоника и
Сидерину, выглядели счастливыми и гордились происходящим.
Фостий тоже выглядел счастливым, но во дворце он давно научился
напускать на лицо нужное выражение. По сути же, он даже не знал,
что и думать. Сидящие за столом мужчина и женщина были явно в
здравом рассудке, и им столь же явно не терпелось начать то,
что они считали последним шагом земного существования и первым
шагом к небесам. "Ну как я должен к этому относиться,-- гадал
Фостий,-- если сам никогда не сделаю такой выбор?"

-- Помолимся,-- сказал священник. Фостий склонил голову и
очертил на груди солнечный круг. Все начали нараспев
произносить молитву Фосу. Фостий, как и тогда в храме,
почувствовал, что молитва звучит более трогательно и искренне,
чем когда-либо в столичном Соборе. Эти люди молились от
чистого сердца.

С таким же пылом прозвучали и фанасиотские гимны. Фостий знал
их не столь хорошо, как остальные собравшиеся; он спотыкался
на словах, но подхватывал через строчку-другую. Мелодии гимнов
были другими -- правда, некоторые одолжены у ортодоксальных
гимнов,-- но вложенный в них смысл оставался тем же: любовь к
благому богу превыше всего, следующий мир важнее этого, а
всякое земное удовольствие проистекает от Скотоса, и его
следует избегать.

Повернувшись к Лаонику и Сидерине, священник спросил:

-- Готовы ли вы отбросить злобность этого мира, сосуда темного
бога, и отправиться к свету во владения божьи по ту сторону
солнца?

Супруги переглянулись, руки их соприкоснулись. То был жест
любви, но любви не чувственной; этим жестом они подтверждали,
что свой поступок они совершают вместе.

-- Готовы,-- без колебаний ответили они. Фостий даже не понял,
кто произнес это слово первым.

-- Как это прекрасно,-- прошептала Оливрия, и Фостию пришлось
кивнуть. Еще больше понизив голос, так что ее услышал только
он, Оливрия добавила:-- И так страшно.-- Он снова кивнул.

-- Возьмите хлеб,-- велел священник.-- Разделите и съешьте его.
Потом выпейте вино. Никогда больше приманка Скотоса не должна
коснуться ваших губ. Скоро тела ваши, которые сами есть грех,
умрут; скоро души ваши познают истинную радость воссоединения с
владыкой благим и премудрым.

Лаоник был крепким мужчиной с гордым крючковатым носом и
густыми кустистыми бровями. Сидерина же в девушках наверняка
слыла красавицей; ее лицо до сих пор сохраняло красоту и силу.
"Скоро,-- подумал Фостий,-- они станут похожи на Страбона".
Эта мысль ужаснула его, но Лаоника и Сидерину, казалось, она
вовсе не пугала.

Лаоник разрезал кусочек хлеба и отдал половинку жене, а свою
съел, откусив три-четыре раза, и запил вином, выпив чашку до
последней капли. Его улыбка осветила весь домик.

-- Готово,-- гордо произнес он.-- Хвала Фосу.

-- Хвала Фосу,-- эхом отозвались все.-- Да приведет тебя к
нему светлый путь!

Сидерина доела свою последнюю еду через несколько секунд после
Лаоника и вытерла губы льняной салфеткой. Ее глаза блеснули.

-- Теперь мне больше не придется маяться и думать, что бы
такое приготовить на ужин,-- объявила она. Голос у нее был
радостный и нетерпеливый; она уже настроилась на встречу с
будущим миром. Все семейство рассмеялось вместе с ней. Даже
Фостий поймал себя на том, что улыбается, потому что ее
откровенное счастье подействовало и на него, пусть даже он не
мог его разделить.

Один из сыновей убрал со стола тарелку, нож и чашки.

-- Если благой бог пожелает, они вскоре вдохновят нас
присоединиться к вам,-- сказал он.

-- Надеюсь на это,-- отозвался Лаоник. Он встал из-за стола и
обнял юношу. К ним присоединились и остальные члены семьи.

-- Будь благословен Фос, владыка благой и премудрый...--
затянул священник. Все снова подхватили молитву.

Фостию показалось, что синерясник вмешался в семейный
праздник, да и себя почувствовал на нем лишним. Повернувшись к
Оливрии, он прошептал:

-- Нам и в самом деле пора уходить.

-- Да, полагаю, ты прав,-- прошептала она в ответ.

-- Благослови вас Фос, друзья, и до встречи на его светлом
пути,-- напутствовал их Лаоник, когда они подошли к двери.
Выйдя, Фостий натянул капюшон и закутался в плащ, спасаясь от
непогоды.

-- Ну,-- поинтересовалась Оливрия, когда они прошли десяток
шагов по улице,-- и что ты об этом думаешь?

-- Почти то же, что и ты. Прекрасно и одновременно ужасно.

-- Ха!-- вмешался Сиагрий.-- Что прекрасного в том, чтобы
превратиться в мешок с костями?-- Он высказал ту же мысль, что
одолевала Фостия и прежде, только сформулировал ее более
откровенно.

Оливрия возмущенно фыркнула, но Фостий, опередив ее, сказал:

-- Зрелище веры, реализовавшей себя до конца, всегда прекрасно,
даже для таких людей, как я. Моя же вера, боюсь, не столь
глубока. Я цепляюсь за жизнь на земле, поэтому, когда вижу
тех, кто решил покинуть этот мир, мне становится страшно.

-- Мы все его покинем рано или поздно, так зачем торопиться?--
поддакнул Сиагрий.

-- Истинный фанасиот считает,-- сказала Оливрия, выделив
слово "истинный",-- что этот мир прогнил с момента творения, и
потому от него следует отгораживаться и покинуть как можно
быстрее.

Ее доводы не поколебали Сиагрия:

-- Но кому-то же надо присматривать за теми, кто покидает мир,
иначе они оставят его куда быстрее, чем рассчитывали, благодаря
солдатам его папаши.-- Он ткнут пальцем в Фостия.-- Так что я
не овца, а овчарка. А если не станет овчарок, госпожа, то
волки быстро разжиреют.

Довод был грубоват, но весок. Оливрия прикусила губу и
взглянула на Фостия, и он понял, что она взывает к нему, чтобы
он спас ее от какой-то ужасной судьбы, хотя они с Сиагрием,
если говорить честно, находились на одной стороне. Подумав,
Фостий выдал лучший из пришедших ему в голову доводов:

-- Спасение других от греха не оправдывает собственные грехи.

-- Мальчик, о грехах можно говорить, когда знаешь, что это
такое,-- ехидно заявил Сиагрий.-- Ты и сейчас тот же сосунок,
каким был, когда вылез между ног своей матери. А как,
по-твоему, ты там оказался, если до того кое-кто не поиграл в
лошадки?

Фостий действительно над этим размышлял, и с тем же смущением,
какое испытывали все задумавшиеся на подобную тему. Он едва не
крикнул в ответ, что его родители состояли в законном браке,
когда он был зачат, но даже в этом он не был до конца уверен.
По дворцу ходили слухи о том -- и перешептывания, если Фостий мог
оказаться поблизости,-- что Крисп и Дара был любовниками уже
тогда, когда Анфим, первый муж Дары, еще сидел на троне. Так
что Фостию осталось лишь возмущенно посмотреть на Сиагрия --
ответ не такой, какой ему хотелось бы дать, но лучший из
имеющихся.

Но такие взгляды соскальзывали с Сиагрия, как с гуся вода, и
он, откинув голову, злобно расхохотался, ощутив испытываемое
Фостием унижение, а затем развернулся и зашлепал по грязи
прочь, словно намекая, что Фостий не будет знать, что делать с
возможностью согрешить, даже если такая возможность плюхнется
ему на колени.

-- Бандюга проклятый,-- процедил Фостий -- но негромко, чтобы
Сиагрий не услышал.-- Клянусь благим богом, он знает о грехе
достаточно, чтобы вечно торчать во льду; просто позор для
светлого пути называть его своим.

-- Он не истинный фанасиот, хотя готов спорить о вере, как и
любой из нас.-- В голосе Оливрии прозвучала тревога, словно
она никак не осмеливалась сделать признание, готовое сорваться
с ее губ.-- Гораздо в большей степени он подручный моего отца.

-- И почему меня это не удивляет?-- спросил Фостий, до предела
нагрузив слова иронией, но тут же пожалел об этом, едва они
сорвались с его губ. Если он станет бранить Ливания, его
отношения с Оливрией не станут лучше.

-- Но и у Криспа, конечно же, есть люди, готовые выполнить
любые его приказы,-- с вызовом произнесла Оливрия.

-- Конечно, есть. Зато он не напускает на себя набожность,
отдавая такие приказы,-- возразил Фостий, с удивлением
прислушиваясь к тому, как сам защищает отца. Причем делает это
уже не впервые со дня своего появления в Эчмиадзине. Почему-то
ему не хотелось произносить подобные слова в столице рядом с
Криспом.-- Мой отец стремится освободить Видесс, чтобы светлый
путь стал реальностью для каждого. Ты ведь не станешь отрицать,
что это достойная цель?

"Он стремится к власти, как и любой амбициозный человек",--
подумал Фостий, но, не успев произнести это вслух, рассмеялся.
Оливрия обожгла его взглядом.

-- Я смеюсь не над тобой,-- быстро заверил он.-- Просто я
подумал, что мы похожи на маленьких детей: "Мой папа может
это" -- "А <MI>мой<D> папа может такое!.."

-- А-а...-- Она улыбнулась в ответ.-- И правда. А о чем бы ты
охотнее поговорил, кроме как о том, на что способны наши отцы?

Прозвучавший в вопросе вызов напомнил Фостию об их первой
встрече в туннеле где-то под столицей. Если он собирался стать
настоящим фанасиотом, о чем Оливрия постоянно напоминала в
спорах с Сиагрием, то Фостию полагалось забыть об этой
встрече или же помнить о ней как о пройденном испытании. Но
еще задолго до того дня, когда он впервые услышал имя Фанасия,
Фостий понял, что монашеская стезя не для его характера. И он
помнил не только испытание; он помнил <MI>ее.<D>

И поэтому ответил он не словами, а осторожно обнял ее за
талию. Если бы Оливрия отпрянула, он бы искренне извинился. Он
был даже готов убедительно разыграть заику. Но она не
отпрянула, а позволила Фостию привлечь ее к себе.

В столице они смотрелись бы вполне естественно: юноша и
девушка, счастливые и не обращающие внимания на все прочее.
Даже в Эчмиадзине кое-кто из прохожих улыбался, проходя мимо.
Большинство же, однако, готово было испепелить их возмущенными
взглядами за столь откровенное и публичное выражение чувств.
"Святоши вонючие",-- подумал Фостий.

Вскоре Оливрия отстранилась. Фостий решил, что она тоже
заметила неодобрительность во взглядах прохожих, но она
сказала:

-- Ходить так с тобой очень приятно, но я не могу с радостью
думать об удовольствии после... сам понимаешь, мы ведь совсем
недавно видели, как прошла Последняя Трапеза.

-- А, вот почему.-- В мысли Фостия ворвался внешний мир. Он
вспомнил радость на лицах Лаоника и Сидерины, отведавших
последний хлеб и последнее вино в своей жизни.-- Мне до сих
пор трудно представить, что я смогу на такое решиться. Боюсь
что я, как и Сиагрий,-- только в меньшей степени -- существо
этого мира.

-- В меньшей степени,-- согласилась Оливрия.-- Что ж, если
честно, то и я тоже. Быть может, когда я стану старше, мир
тоже сделается мне противен до такой степени, что я захочу его
покинуть, но сейчас, даже если все слова Фанасия верны, я не в
силах заставить свою плоть полностью отвернуться от него.

-- И я,-- сказал Фостий. Мир ощущений вновь овладел им, но на
этот раз иначе: он шагнул к Оливрии и поцеловал ее. Первое
мгновение ее испуганные губы были неподвижны, да и сам Фостий
немного испугался, потому что не собирался ее целовать. Но
затем ее руки обняли его, повторяя движение его рук, и на
несколько считанных ударов сердца кончики их языков
соприкоснулись.

Они тут же отпрянули друг от друга -- так быстро, что Фостий
даже не смог бы сказать, кто сделал это первым.

-- Почему ты это сделал?-- выдохнула Оливрия.

-- Почему? Потому что...-- Фостий запнулся. Он и сам этого не
знал, по крайней мере, не настолько точно, как знал вкус ягод
шелковицы или где в столице находится Собор.-- Потому что...--
попробовал он снова и вновь запнулся.-- Потому что из всех,
кто живет в Эчмиадзине, лишь ты одна оказалась по-настоящему
добра ко мне.-- То была часть правды, а об остальной части он
не осмелился и размышлять; его переполняло влечение, а разум
твердил, что влечение и греховность есть одно и то же.

Оливрия обдумала его слова и медленно кивнула:

-- Доброта есть добродетель, продвигающая человека по светлому
пути, связь между двумя душами.-- Говоря это, она отвела глаза
в сторону. Фостий присмотрелся к ее губам, и они показались ему
чуть мягче и полнее, чем до того момента, когда он их коснулся.
Тогда он стал гадать -- быть может,и ей сейчас трудно примирить
то, во что она верит,с тем, что она чувствует?

Некоторое время они бесцельно бродили по улицам, не касаясь
друг друга и погруженные каждый в свои мысли. Затем над
верхушками низеньких крыш Фостий разглядел глыбу крепости.

-- Пожалуй, нам лучше вернуться,-- сказал он. Оливрия с
облегчением кивнула, словно радуясь тому, что теперь у них
есть куда идти.

Неподалеку от крепостной стены из какой-то винной лавки,
словно джинн из бутылки, появился Сиагрий. Может, он и
начал манкировать своими обязанностями соглядатая, но не
желал, чтобы Ливаний про это узнал. Бандит уставился на
парочку с насмешкой:

-- Ну, вы уже уладили все дела с владыкой благим и премудрым?

-- Это у Фоса дела с нами, а не у нас с ним,-- ответил Фостий.

Сиагрию это понравилось, и он расхохотался, обдав Фостия
винными пар[ac]ами, потом ткнул пальцем в сторону ворот:

-- А теперь топай в свою клетку, и сам увидишь, как тебя там
устроил Фос.

Фостий продолжал идти в сторону крепости. Он давно понял --
если Сиагрий заметит, что его грубости причиняют ему боль, то
он станет оскорблять Фостия и дальше. Войдя в ворота, он также
заметил, насколько крепость стала ему казаться домом. "Но то,
что ты с ней свыкся, вовсе не значит, что тебя могут заставить
стать одним из них",-- сказал он себе.

Но делают ли его одним из них? Он так до сих пор и не
разобрался с этим. Если он вступил на светлый путь фанасиотов,
то разве не должен был оказаться здесь по собственной воле?

Во внутреннем дворике крепости стоял Ливаний, наблюдая, как
новобранцы мечут дротики. Легкие копья втыкались в охапки
соломы, прислоненные к дальней стене. Кое-кто промахивался, и
их дротики отскакивали от стены.

Ливаний, никогда не теряющий бдительности, быстро обернулся и
посмотрел на вошедших.

-- А, младшее величество,-- бросил он. Фостию было все равно,
как именно он произнес его титул; слова Ливания были лишены
даже презрительной вежливости. Гораздо больше ему не
понравился тон ересиарха -- тот словно гадал, будет ли от
Фостия польза, или он превратится в обузу. Это заставляло
Фостия нервничать. Если он не станет полезен Ливанию, то долго
ли проживет?

-- Отведи его наверх в комнату, Сиагрий,-- велел Ливаний; так
он мог говорить о собаке или о мешке с мукой.

Когда за ним закрылась дверь крохотной кельи, Фостий понял,
что раз он не собирается лишиться своей плотской оболочки тем
способом, какой фанасиоты приберегали для своих наиболее
набожных представителей, то он праве предпринять и кое-какие
весьма нефанасиотские действия. И едва в его голове мелькнула
эта мысль, он вспомнил сладостное прикосновение губ Оливрии к
своим губам. Да, фанасиоты этого не одобрят.

Он вспомнил и то, чья Оливрия дочь. Если он попытается бежать,
то выдаст она его или нет? А сможет ли помочь? Фостий топнул
по холодному полу. Он попросту этого не знал.



VIII


Крисп корпел над поправками к закону о тарифах на жир,
импортируемый из северо-восточной земли Татагуш, когда в
открытую дверь его кабинета деликатно постучал Барсим. Крисп
поднял голову.

-- Да возрадуется ваше величество, прибыл гонец от мага
Заида из здания чиновной службы.

-- О, благой бог, быть может, он и в самом деле меня
порадует,-- воскликнул Крисп.-- Пришлите его сюда.

Гонец быстро простерся перед императором, затем сообщил:

-- Ваше величество, Заид просил меня передать вам, что ему
наконец удалось допросить магическим способом
священника-бунтовщика Дигена.

-- В самом деле? Тогда в лед этот жир!

-- Ваше величество?

-- Не обращай внимания.-- Чем меньше гонец будет знать о
склоках с Татагушем, тем счастливее станет. Крисп встал и
вышел вместе с посыльным из кабинета, а затем и из
императорской резиденции. Едва он спустился по широким
ступеням, к нему пристроились телохранители-халогаи. Крисп
испытал чуть ли не детскую радость от того, что на сей раз
сумел отделаться от своих зонтоносцев и как бы выиграл очко
у Барсима и этикета.

Он не приходил допрашивать Дигена со дня возвращения Яковизия,
потому что не видел в этом смысла: фанасиотских оскорблений он
наслушался досыта, а нужную ему правду Диген упорно
отказывался сообщить.

Вид священника ужаснул Криспа. Когда он был деревенским парнем,
ему доводилось видеть мужчин и женщин, отощавших от голода
после неурожая, но Диген давно прошел стадию просто худобы:
казалось, все, имевшееся между кожей и костями попросту
исчезло. Когда Крисп вошел в камеру, глаза Дигена шевельнулись,
но не вспыхнули прежним огнем.

-- Он очень слаб, ваше величество, и его воля наконец начала
слабеть,-- тихо сказал Заид.-- Если бы не это, то сомневаюсь,
что я даже сейчас сумел бы вырвать из него правдивые ответы.

-- И что ты сделал? Я не вижу принадлежностей для испытания с
двумя зеркалами.

-- Да, их здесь нет.-- Судя по выражению лица Заида, тот был бы
рад никогда больше не пользоваться зеркалами.-- Мой прием
наполовину магический, наполовину лекарский. Я подмешал в воду,
которую он пьет, настойку белены, а при помощи магии удалил из
питья посторонний вкус, чтобы он ничего не заметил.

-- Хорошая работа,-- признал Крисп и после короткой паузы
добавил:-- Надеюсь, техника этой магии не настолько проста,
что ей может воспользоваться любой отравитель, которому не
понравится сосед... или я.

-- Нет, ваше величество,-- улыбнулся Заид.-- В любом случае
эти чары, поскольку они действуют против природы вещей, легко
распознаются магически. Диген же, разумеется, не в том
состоянии, чтобы это проделать.

-- И это тоже хорошо. Ладно, посмотрим, скажет ли он сейчас
правду. Какие вопросы ты ему уже успел задать?

-- Так, ничего важного. Я послал за вами, как только понял,
что мой прием подействовал. Советую формулировать вопросы как
можно проще. Белена развязала его язык, но одновременно и
затуманила разум -- и то и другое гораздо сильнее, чем от вина.

-- Как скажешь, чародейный господин.-- Крисп возвысил голос:--
Диген! Ты меня слышишь, Диген?

-- Да, я тебя слышу.-- Голос Дигена был не только слабым после
нескольких недель добровольной голодовки, но к тому же сонным
и отдаленным.

-- Где Фостий, мой сын? Сын Автократора Криспа,-- добавил
Крисп на тот случай, если священник не понял, кто с ним
разговаривает.

-- Он шагает по золотому пути к истинной набожности,-- ответил
Диген,-- все дальше удаляясь от извращенной материалистической
ереси, которая манипулирует слепыми душами столь многих людей
по всей империи.-- Убеждения священника были искренними, а не
напускными. Крисп давно в этом не сомневался.

-- А где Фостий находится физически?-- попробовал он снова.

-- Неважно, где он физически,-- заявил Диген. Крисп взглянул
на Заида, который от отчаяния оскалился. Но Диген заговорил
вновь:-- Если все прошло, как было задумано, он сейчас у
Ливания.

Крисп об этом уже догадывался, но когда он собственными ушами
услышал, что задумано было похищение, а не убийство, на сердце
у него сразу полегчало. Фостия могли запросто бросить
где-нибудь в скалистом ущелье с перерезанным горлом, и
отыскали бы его лишь волки и стервятники.

-- Что надеется Ливаний сделать с ним? Использовать как оружие
против меня?

-- У Фостия есть надежда достичь истиной набожности,-- ответил
Диген, и Крисп с опаской подумал, не запутал ли он его, задав
два вопроса подряд. Однако после короткой паузы священник
продолжил:-- Но Фостий для своих лет хорошо сопротивляется
похоти. К моему удивлению, он отверг тело дочери Ливания,
которое она предложила, чтобы проверить, может ли искушение
заставить Фостия свернуть со светлого пути. Он оказался стоек.
Возможно, он даже окажется достоин быстрого воссоединения с
благим богом, а не этой отвратительной и прогнившей плоти.

-- Быстрого воссоединения?-- Все верования вкладывают в слова
свой смысл. Крисп решил удостовериться, что правильно понял
слова Дигена.-- А что такое быстрое воссоединение?

-- То, к чему уже близок я,-- ответил Диген.-- Добровольный
отказ от плоти, чтобы освободившийся дух вознесся к Фосу.

-- Ты имеешь в виду уморить себя голодом?-- В тощей шее Дигена
еще осталась капля сил, и он еле заметно кивнул. В сердце Криспа
медленно просочился ужас -- он представил, как Фостий
превращается в живой скелет подобно священнику-фанасиоту. Как
бы они с ним ни ссорились, пусть даже Фостий мог оказаться не
его сыном, но такой судьбы Крисп никогда бы ему не пожелал.

Диген зашептал фанасиотский гимн. Желая выбить из него
чопорность святоши, которую он сохранял даже перед лицом
приближающейся смерти, Крисп спросил:-- А знаешь ли ты, что
Ливаний использовал магию школы Четырех Пророков, чтобы скрыть
местонахождение Фостия?

-- Он проклят амбициями,-- ответил Диген.-- Я знаю их след; я
распознал их смрад. Ливаний болтает о золотом пути, но Скотос
наполнил его сердце жаждой власти.

-- И ты якшался с ним, зная, что он, по вашим понятиям,
злодей?-- Это удивило Криспа; он полагал, что
священник-ренегат установил для себя более жесткие
стандарты.-- И ты продолжаешь утверждать, что идешь по
светлому пути фанасиотов? Разве ты не лицемер?

-- Нет, потому что амбиции Ливания помогают распространению
доктрин святого Фанасия, в то время как ваши доктрины лишь еще
больше возвеличивают Скотоса,-- заявил Диген.-- А у нас зло
превращается в добро, ущемляя темного бога.

-- Так искренность обращается в выгоду,-- сказал Крисп. У него
уже давно создалось впечатление, что Ливания больше волнует
сам Ливаний, чем светлый путь. В каком-то смысле это делало
ересиарха еще опаснее, потому что он мог вести себя более
гибко, чем убежденный фанатик. Но с другой стороны, это и
ослабляло его: фанатики, благодаря силе своих убеждений, могли
иногда заставить своих последователей переносить такие
трудности, перед которым спасовал бы обычный здравомыслящий
человек.

Крисп немного поразмыслил, но не смог придумать другого
вопроса о Фостии или еретиках. Тогда он повернулся к Заиду и
сказал:

-- Выжми из него все, что сможешь, о бунте в городе и тех, кто
в нем участвовал. А затем...-- Он смолк.

-- Да, и что затем, ваше величество?-- спросил маг.-- Мы так и
позволим ему умирать до самого конца, которого уже недолго
ждать?

-- Я охотнее отрубил бы ему голову и водрузил ее на Веховом
Камне,-- угрюмо ответил Крисп.-- Но если я сделаю это
сейчас, когда он выглядит так, как выглядит, то у городских
фанасиотов появится новый святой мученик, а мне такого вовсе
не нужно. Пусть он лучше умрет и тихо исчезнет; если благой
бог пожелает, вскоре о нем попросту забудут.

-- Ты умен и жесток,-- пробормотал Диген.-- Твоими устами
говорит Скотос.

-- Если бы мне показалось, что это именно так, то я в то же
мгновение сошел бы с трона и сорвал с головы корону,-- ответил
Крисп.-- Моя задача в том, чтобы править империей настолько
хорошо, насколько это в моих силах и способностях, а затем
передать ее наследнику, дабы он поступил так же. И в мои планы
не входит Видесс, раздираемый религиозной враждой.

-- Уступи правде, и вражды не станет.-- И Диген вновь зашептал
гимны.

-- Наш разговор бессмыслен,-- заявил Крисп.-- Я скорее стану
строить, чем разрушать, а вы, фанасиоты,-- наоборот. Я не
желаю, чтобы вы спалили всю страну, и не желаю, чтобы жители
убивали себя из набожности. Если в империи никого не
останется, другие народы попросту украдут все, что мы строили
столетиями. И пока я жив, такого не допущу.

-- Если владыка благой и премудрый пожелает,-- сказал Диген,--
то Фостий окажется человеком более разумным и истинно набожным.

Крисп задумался. Предположим, он вернет сына, но тот окажется
твердолобым фанатичным фанасиотом. И что тогда? "Если подобное
произойдет,-- сказал он себе,-- то хорошо, что у меня три
сына, а не один". Если Фостий вернется фанасиотом, то
проживет остаток дней в монастыре, и неважно, отправится ли он
туда по собственной воле, или против нее. Крисп пообещал себе,
что не отдаст империю тому, кого больше привлечет ее
разрушение, а не укрепление.

Однако об этом настанет время беспокоиться, если он когда-либо
вновь увидит Фостия. Крисп повернулся к Заиду:

-- Ты хорошо поработал, чародейный господин. Зная то, что ты
узнал сейчас, ты теперь с большей вероятностью сумеешь
установить, где находится Фостий.

-- Я приложу к этому все усилия,-- пообещал маг.

Кивнув, Крисп вышел из камеры Дигена. К нему подошел начальник
тюремщиков.

-- Можно спросить, ваше величество?-- Крисп удивленно
приподнял бровь и выжидательно промолчал.-- Тот священник уже
близок к своему концу,-- продолжил тюремщик.-- Но что нам
делать, если он вдруг передумает помирать и потребует, чтобы
его начали кормить?

-- Думаю, такое вряд ли произойдет,-- ответил Крисп, потому
что не мог не уважать целеустремленность Дигена.-- Однако
ежели он этого захочет, то пусть ест; ведь не я морю его
голодом, а он сам этого захотел. Только сразу сообщите мне.

-- Вы захотите снова его допросить?-- спросил тюремщик.

-- Нет. Ты меня неверно понял. Этот священник --
государственный преступник, изменник. Если он желает казнить
себя своим способом, то я не возражаю. Но если ему не хватит
решительности довести дело до конца, то он встретится с
палачом сытым.

-- Ага, вот как? Хорошо, ваше величество, ваша воля будет
исполнена.

В более молодые годы Крисп ответил бы ему чем-нибудь резким,
вроде: "Попробуйте только не исполнить". Сейчас же, гораздо
более уверенный в своей власти, он зашагал вверх по лестнице,
даже не обернувшись. До тех пор, пока тюремщик понимал, что
невозможен любой другой результат, кроме исполнения воли
императора, Крисп получал то, что хотел.

Халогаи, дожидавшиеся возвращения Криспа на улице, заняли свои
места вокруг него и двух телохранителей, сопровождавших
императора по тюрьме.

-- Хорошие ли новости, твое величество?-- спросил один из
северян.

-- Во всяком случае, достаточно хорошие,-- ответил
Автократор.-- Теперь я знаю, что Фостий был похищен, а не убит,
и более или менее представляю, где он находится. А удастся ли
его вернуть... что ж, время покажет.-- "А также, каким он
станет человеком после возвращения",-- мысленно добавил он.

Охранники радостно крикнули, и их басовитые возгласы заставили
некоторых прохожих обернуться -- какая, интересно, новость
оказалась столь доброй? Кое-кто удивленно восклицал, увидев
Криспа без обычной свиты зонтоносцев, другие поступали так
же при виде халогаев. Эти жители севера -- высокие, красивые,
мрачноватые и медленно говорящие -- никогда не переставали
восхищать видессиан, которые почти во всем были им
противоположны.

Охваченный внезапным любопытством, Крисп повернулся к одному
из них и спросил:

-- Скажи мне, Трюгве, что ты думаешь о людях, живущих в
столице?

Трюгве сжал губы и некоторое время серьезно обдумывал ответ,
после чего медленно сказал по-видесски:

-- Знаешь, твое величество, вино здесь очень хорошее, а
женщины покладистее, чем у нас на родине. Но все тут,
по-моему, слишком много болтают.-- Другие халогаи согласно
закивали. Поскольку Крисп был такого же мнения о столичных
жителях, он тоже кивнул.

Вернувшись в императорскую резиденцию, он пересказал Барсиму
то, что узнал от Дигена. Лицо вестиария, покрытое мельчайшими
морщинками, озарилось непривычно широкой для него улыбкой.

-- Хвала Фосу, что его младшее величество жив. Я знаю, что
всех слуг во дворце эта новость тоже обрадует.

Свернув в боковой коридор, Крисп наткнулся на Эврипа и
Катаколона, спорящих о чем-то или о ком-то. Он не стал
спрашивать сыновей о причине спора; когда на них находило, они
были способны спорить из-за сущей ерунды. У самого Криспа
братьев не было, лишь две младшие сестры, умершие уже много
лет назад. Он подумал, что должен, наверное, радоваться тому,
что его сыновья в своих схватках между собой ограничиваются
словами и лишь изредка кулаками, а не нанимают убийц,
отравителей или колдунов.

Когда Крисп приблизился, юноши рассеянно взглянули в его
сторону. Ни у кого из них не оказалось подозрительно
виноватого вида, так что каждый из них явно полагался на
правоту своих доводов -- хотя Эврип в последнее время неплохо
научился напускать на лицо невозмутимость.

-- Диген наконец-то сломался, хвала благому богу,-- поведал им
Крисп.-- По его словам, Фостия держат в какой-то фанасиотской
крепости, но он жив и, скорее всего, останется жив.

Теперь уже он всматривался в лица Эврипа и Катаколона, а не
наоборот.

-- Хорошая новость,-- сказал Катаколон.-- Значит, мы сумеем
его вернуть, когда следующим летом разобьем фанасиотов.--
Лицо у него было открытое и радостное; Крисп решил, что
радость его и в самом деле искренняя. Сам он в возрасте Эврипа
наверняка не сумел бы настолько хорошо разыграть радость... но
с другой стороны, он ведь вырос не во дворце.

Лицо Эврипа не выразило ровным счетом ничего, а его
полуприкрытые глаза внимательно следили за Криспом. Тот решил
разузнать, что кроется за этой маской.

-- Разве ты не рад узнать, что твой старший брат жив?

-- Да рад, рад. Только чему мне радоваться, если все мои
мечты рухнули? Ты бы на моем месте стал?

Вопрос попал в точку. Мечты о лучшей жизни привели Криспа из
деревни в Видесс. Когда он был конюхом у Яковизия, те же
амбиции заставили вступить в схватку с кубратским силачом,
после чего на него обратил внимание Петроний, дядя тогдашнего
императора Анфима, который управлял страной от имени
племянника. Амбиции довели Криспа до того, что он позволил
Петронию использовать себя, чтобы сместить прежнего вестиария
Анфима; а затем, когда он сам стал вестиарием, разбудили
стремление сосредоточить в своих руках еще большую власть,
свалив сперва Петрония, а затем и Анфима.

-- Я знаю, сын, что ты хочешь красные сапоги,-- ответил
Крисп.-- Но и Фостий тоже, а у меня только одна пара. Так что
мне прикажешь делать?

-- Отдать их мне, клянусь Фосом!-- воскликнул Эврип.-- Я стану
носить их лучше, чем он.

-- Но у меня не способа в этом убедиться... и у тебя тоже,--
возразил Крисп.-- Кстати говоря, может настать день, когда и
Катаколон начнет заглядывать дальше кончика своего члена. А
вдруг он станет лучшем правителем, чем вы оба? Что скажешь?

-- Он?-- Эврип покачал головой.-- Нет, отец. Прости, но мне в
это не верится.

-- Что, я?-- Казалось, Катаколон изумлен не меньше брата.-- Я
никогда особенно не задумывался о том, чтобы нацепить корону.
Мне всегда казалось, что она может оказаться у меня только в
том случае, если и Фостий, и Эврип умрут. А я не настолько
сильно ее хочу, чтобы желать братьям смерти. И поскольку мне,
скорее всего, не доведется стать Автократором, то почему я не
могу пожить в свое удовольствие?

Анфим, будучи Автократором и сластолюбцем одновременно,
причинял империи только вред. Но Катаколон, как брат
императора, будет относительно безобиден, если посвятит свою
жизнь удовольствиям. Если не хватает амбиций, то прослыть
сластолюбцем даже безопаснее. Хроники доказали Криспу, что
правители склонны становиться подозрительными по отношению к
ближайшим родственникам: кто еще ближе к тому, чтобы
накапливать власть и использовать ее против обладателей красных
сапогов?

-- Быть может, все дело в том, что я вырос в деревне,-- начал
Крисп, и Эврип с Катаколоном дружно закатили глаза. Тем не
менее Автократор договорил:-- Возможно, именно поэтому я
считаю, что выбрасывать что-либо есть грех, который Фос не
простит. У нас мало что было, и если бы мы начали швыряться
добром, то стали бы голодать. Владыке благому и премудрому
известно, как я рад тому, что вы растете в достатке; голод не
радость. Но пусть даже у вас всего в избытке, вы все равно
должны работать, чтобы добиться от жизни всего, что в ваших
силах. Удовольствия -- штука прекрасная, но когда вы не в
постели, то можно заняться и другими делами.

-- Верно, можно напиться,-- ухмыльнулся Катаколон.

-- Еще одна зря потраченная проповедь, отец,-- ехидно произнес
Эврип.-- И как это укладывается в твою схему ценностей?

Не ответив, Крисп зашагал мимо сыновей дальше по коридору.
Фостий не проявлял интереса к управлению страной, Эврипа
одолевают зависть и горечь, а у Катаколона на уме совсем
другое. Так что ждет Видесс, когда судьба всех смертных снимет
его руку с рулевого весла?

Люди с древнейших времен задавали себе подобный вопрос, только
на другом уровне. Если умирал глава семьи, а его родственники
оказывались менее способными, то для семьи могли наступить
тяжелые времена, а весь остальной мир продолжал жить своей
жизнью. Когда же со сцены сходил способный и умелый
Автократор, то из-за этого могли пострадать бесчисленные семьи.

"Так как же я должен поступить?"-- спрашивал Крисп у статуй,
картин и реликвий, украшавших этот коридор, но ответа не
получал. В голову приходил только один ответ -- тянуть воз
самому, насколько хватит умения и сил.

И что потом? Потом все перейдет в руки сыновей и благого бога.
В том, что Фос и далее будет заботиться о Видессе, Крисп не
сомневался. В своих сыновьях он был уверен меньше.





Дождь лился с неба полотнищами, широкими водопадами стекал с
крыш и превращал грязь во внутреннем дворике крепости в
Эчмиадзине в жижу. Фостий закрыл узкое окошко в своей
келье деревянным ставнем, потому что без него внутри вскоре
стало бы так же сыро, как и на улице.

Но с закрытым ставнем в голой квадратной комнатке становилось
темно, как ночью; мерцающий огонек лампы почти не разгонял
мрак. Фостий старался как можно больше спать. В темной
комнатушке ему почти нечем было заняться.

Через несколько дней проливных дождей он почувствовал, что сон
переполняет его, как вино -- новый мех. Фостий вышел в коридор
в поисках чего-нибудь другого кроме еды.

В коридоре на стуле дремал Сиагрий. Он не иначе как установил
между собой и дверью в клетушке Фостия магическую связь,
потому что встрепенулся сразу, как только она открылась, хотя
Фостий сделал это совсем тихо. Сиагрий зевнул, потянулся и
сказал:

-- Я уже начал думать, что ты там помер, парень. Скоро
собирался проверить, не завонял ли ты.

"Уж вонь ты бы точно обнаружил",-- подумал Фостий. Фанасиоты
считали тело порождением Скотоса, поэтому не ублажали его
мытьем и не маскировали его запахи духами. Иногда Фостий даже
переставал замечать получающуюся в результате вонь, потому что
сам далеко не благоухал. Иногда же она его весьма угнетала.

-- Я иду вниз,-- сказал он.-- Мне даже дрыхнуть стало скучно.

-- Тебе недолго осталось скучать,-- сообщил Сиагрий.-- После
дождей прояснится, а когда прояснится, мы отправимся
сражаться.-- Сжав кулак, он шарахнул себя по ноге. Фостий
понял, что Сиагрию тоже было скучно: в последнее время ему не
подворачивалась возможность выбраться из города и кого-нибудь
прирезать.

В коридоре горели всего два факела, поэтому там было лишь чуть
светлее, чем в каморке у Фостия. Он зажег огарок свечи от
ближайшего к лестнице факела и направился вниз по крутой
каменной спирали. Следом топал Сиагрий. Как и всегда,
добравшись до подножия, лестницы Фостий вспотел; достаточно
было оступиться, и он оказался бы внизу гораздо быстрее, чем
собирался.

На первом этаже цитадели теснились солдаты Ливания. Некоторые
спали, закутавшись в одеяла. Их земные пожитки находились или
под головой в кожаных мешках, служивших подушками, или рядом.
Сколько бы фанасиоты ни провозглашали презрение к материальным
благам, их солдаты до сих пор поддавались искушению завладеть
вещами, которые им не принадлежали.

Кое-кто из тех, кто не спал, играл в кости; здесь монеты и
прочие земные ценности переходили из рук в руки более
привычным способом. Фостий вспомнил, как он изумился, впервые
увидев солдат-фанасиотов за азартными играми. С тех пор он
наблюдал эту картину много раз и пришел к выводу, что эти люди
были сперва солдатами, а уж потом фанасиотами.

В дальнем углу кучка любопытствующих стояла вокруг игровой
доски и двух игроков. Фостий подошел к ним поближе.

-- Если никто не желает стать следующим, то я вызываю
победителя,-- сказал он.

Игроки оторвались от фигур.

-- Привет, друг,-- произнес один из них фанасиотское
приветствие, к которому Фостий до сих пор привыкал.-- Хорошо,
я тобой займусь, когда разделаюсь с Грипасом.

-- Ха!-- Грипас вернул на доску фигурку захваченного у
противника прелата.-- Береги своего императора, Астрагал;
Фостий будет играть со мной.

Грипас оказался прав; после недолгой схватки оказалось, что
император Астрагала, осажденный со всех сторон, больше не
может отыскать квадрат, куда он может перейти без риска
попасть в плен. Бормоча что-то себе в бороду, солдат сдался.

Фостий сел на его место, и они с Грипасом расставили фигуры на
исходные места в первых трех рядах игровой доски девять на
девять клеток. Грипас взглянул на Фостия:

-- Я с тобой уже играл, друг. Хочу воспользоваться привилегией
выигравшего и оставить первый ход за собой.

-- Как хочешь,-- ответил Фостий. Грипас переместил пехотинца
по диагонали и поставил его перед прелатом, освободив для
действия более дальнобойную фигуру. В ответ Фостий выдвинул
вперед одного из своих пехотинцев.

Грипас играл как солдат, каким он и был. Он бросал фигуры в
бой, не особенно заботясь о том, где они окажутся три хода
спустя. Фостий действовал более тонко. Он потратил немного
времени, создавая перед своим императором заслон из золотых и
серебряных монет, но потом начал получать преимущество от
такой безопасности. Вскоре Грипас стал озабоченно покусывать
усы. Он попытался нанести ответный удар, возвращая на доску
захваченные у Фостия фигуры, но позиция Фостия оказалась не
столь уязвимой, как прежде у Астрагала. Он выиграл у солдата
без особого труда.

Едва проигравший поднялся, на его место уселся Сиагрий.

-- Ладно, малыш,-- сказал он, пристально глядя на младшего
Автократора,-- посмотрим, насколько ты крепок.

-- Играя против тебя, я сохраню первый ход за собой, клянусь
благим богом,-- отозвался Фостий. Столпившиеся вокруг солдаты
тут же начали делать ставки. За долгую зиму Фостий и Сиагрий
доказали, что они в крепости лучшие игроки, но друг против
друга они играли с переменным успехом.

Фостий тоже посмотрел на своего неряшливого противника. Ну
кому могло прийти в голову, что человек с внешностью бандита и
соответствующими привычками окажется столь хладнокровным и
искусным игроком? Но фигурам на доске было все равно, как игрок
выглядит и как себя ведет, когда не играет. И Сиагрий уже
давно доказал, что он гораздо умнее, чем кажется.

Он обладал особым талантом возвращать на доску захваченные
фигуры, обеспечивая при этом поразительный эффект. Если он
ставил обратно всадника, можно было не сомневаться, что
две фигуры противника окажутся под угрозой, причем обе более
ценные. А если в ход шло осадное орудие, это означало, что
вашему императору скоро придется туго.

Манера его игры выдавала происхождение. Когда Фостий делал
ход, который ему не нравился, Сиагрий рычал: "Ах ты, сын
шлюхи!" Поначалу Фостия это весьма задевало, но теперь он
научился обращать на его грубости не больше внимания, чем на
хмыканье или нервное подергивание некоторых своих столичным
противников.

Играя против Сиагрия, он позволял себе рисковать гораздо
меньше, чем когда играл против Грипаса. Фактически он вовсе
запретил себе рисковать: предоставь Сиагрию дырочку в обороне,
и он обрушится на это место во всю мощь. Сиагрий играл с не
меньшей осторожностью, и в результате игра стала затяжной и
позиционной.

Наконец, прокладывая себе дорогу возвращенными на доску
пехотинцами, Сиагрий взломал оборону Фостия и погнал его
императора искать укрытие. Когда тот оказался загнан в угол
без надежды на спасение, Фостий снял его с доски и сказал:

-- Сдаюсь.

-- А ты заставил меня попотеть, клянусь благим богом,-- признал
Сиагрий, стукнул себя в грудь кулачищем и проревел:-- Ну, кто
еще хочет выступить против меня?

-- Пусть Фостий снова с тобой сразится,-- предложил
Астрагал.-- Тогда у тебя будет более достойный противник, чем
любой из нас.

Фостий встал и огляделся -- не желает ли кто играть с
Сиагрием. Когда желающих не нашлось, вновь уселся. Сиагрий
злобно взглянул на него:

-- Я тоже не отдам тебе первый ход, мальчик.

-- А я этого и не ждал,-- без всякой иронии ответил Фостий:
если сам о себе не позаботишься, то вряд ли кто это сделает за
тебя.

После столь же упорной игры Фостий одержал победу. Сиагрий
перегнулся через доску и хлопнул его по руке:

-- Знаешь, а ты изворотливый парнишка. И плевать, чей ты сын,
но между ушей у тебя не конский навоз.

-- Как скажешь.-- Комплименты Сиагрия заставлял Фостия
нервничать еще больше, чем уже привычные грубости и
оскорбления. Он поднялся и сказал:-- Следующую игру тебе
придется играть с другим.

-- Это почему же?-- потребовал ответа Сиагрий. Выходить из
игры, выигрывая, считалось дурным тоном.

-- Если я не кончу сейчас играть, то вам придется вытирать
подо мной пол,-- ответил Фостий, после чего Сиагрий и
несколько зрителей рассмеялись. Когда крепость Эчмиадзина
заполнилась солдатами, юмор здесь стал заметно грубее.

Будь погода лучше, Фостий неторопливо вышел бы во внутренний
дворик и помочился на стену, однако сейчас во дворике воды и
так с избытком хватало. Поэтому Фостий направился в гардероб.
[!!!! В оригинале -- garderobe. В словаре такого слова я не
нашел.  Это, конечно, не гардероб в привычном смысле, но и не
уличный сортир (см. ниже). Возможно, это нечто вроде караулки у
входа, объединенной с зимним туалетом, но как это назвать одним
словом, затрудняюсь.-- А.Н.] Это помещение, соединенное с
выгребной ямой под башней, было настолько шумным, что он
избегал его когда мог. Но сегодня, однако, у него выбора не
было.

Отверстия в длинной каменной скамье находились внутри
деревянных кабинок, предоставляя непривычную возможность
уединения, которая пришлась Фостию по душе. Когда он вошел,
три кабинки оказались заняты, пришлось воспользоваться
четвертой, самой дальней от двери.

Облегчаясь, он услышал, как следом за ним вошли двое. Один из
них недовольно хмыкнул.

-- Все занято,-- сказал он. По легкому акценту Фостий узнал
личного мага Ливания.

Вторым из парочки оказался сам Ливаний.

-- Не дергайся, Артапан,-- весело произнес он.-- Ты ведь не
лопнешь, если немного потерпишь, да и я тоже.

-- Не называй мое имя!-- рявкнул чародей.

-- Клянусь благим богом,-- рассмеялся Ливаний,-- если бы у нас
даже в сортирах сидели шпионы, то мы были бы обречены на
поражение, еще не начав. Ну вот, парень уже выходит. Иди
первый, я подожду.

Фостий уже привел свою одежду в порядок, но из кабинки не
вышел, дожидаясь, пока Ливаний войдет в другую и закроет за
собой дверь. Когда это произошло, он выскочил из своей кабинки
и торопливо вышел из гардероба[!!!]. Он не желал, чтобы Ливаний
или Артапан знали, что он их подслушал.

Теперь, узнав имя чародея, он распознал и столь долго не
дававший ему покоя акцент. Артапан был из Макурана, и Фостий
задумался над тем, что делает в лагере Ливания маг из страны,
ставшей вечным врагом Видесса. Разве не мог Ливаний отыскать
мага среди фанасиотов?

Через несколько секунд все сомнения отпали. Для человека,
выросшего во дворце и волей-неволей впитавшего немало
исторических знаний, ответ на этот вопрос оказался очевиден:
Артапан служит здесь интересам Царя царей Рабиаба. А как можно
лучше услужить интересам Рабиаба, чем поддерживать войну
Видесса с самим собой?

Этот вопрос немедленно породил два других. Во-первых, понимает
ли Ливаний, что его используют? Или не знает, или добровольно
согласился стать марионеткой Макурана, или использует помощь
Рабиаба точно так же, как Рабиаб использует его. Фостий
попросту не мог представить Ливания безмозглым идиотом. Но из
оставшихся альтернатив выбирать оказалось труднее.

Фостий решил отложить эту проблему в сторону. Второй вопрос
значил для него гораздо больше: если фанасиоты процветают
благодаря помощи Макурана, то что же они тогда твердят об
истинности своего учения? Вонзив в такой вопрос зубы,
немудрено их и сломать. Стала бы фанасиотская интерпретация
веры расти и распространяться без иностранной -- да нет, что
тут играть словами? -- без вражеской помощи? Религиозное ли
это по сути своей движение, или скорее политическое? Но если
оно чисто политическое, то почему оказалось настолько
привлекательным для большого числа видессиан?

Не потрудившись даже раздобыть огарок, Фостий поднялся по
лестнице и вошел в свою каморку. Сейчас ему было все равно,
насколько здесь темно. Он этого фактически не заметил. Фостий
уселся на колченогий стул. Ему придется о многом поразмыслить.





Где-то среди шестеренок и рычагов за стеной Тронной палаты
стоял слуга, с отчаянием воспринимая свою бесполезность.
Крисп, огорчив его до глубины души, приказал не поднимать
трон, когда перед ним ляжет ниц посол Хатриша.

-- Но таков обычай!-- простонал слуга.

-- Смыслом этого обычая было приводить в изумление иноземных
послов,-- ответил ему Крисп.-- А Трибо этот фокус не приводит
в изумление, а лишь заставляет хохотать.

-- Но таков обычай,-- повторил слуга. Для него смысл обычаев
не имел значения. Он всегда поднимал трон, поэтому будет
поднимать его всегда.

Даже сейчас, когда Трибо приблизился к трону и распростерся на
животе, Крисп продолжал гадать -- а вдруг слуга все же
ослушается и поднимет трон. Обычаи в империи умирали медленно
и тяжело, если умирали вовсе.

К облегчению Криспа, трон не шелохнулся. Когда посол Хатриша
встал, то первым делом осведомился:

-- Что, механизм сломался?

"Нет, мне не выиграть",-- подумал Крисп. Казалось, хатриши
существуют на свете исключительно для того, чтобы осложнять
жизнь своих соседей-видессиан. Отвечать послу он не стал,
храня императорское достоинство, хотя у него появилось
чувство, что от молчания окажется столь же мало проку, как от
прежде поднимающегося трона.

И точно. Поняв, что ему не будут отвечать, Трибо понимающе
фыркнул и сказал:

-- Да возрадуется ваше величество, но нас продолжают тревожить
фанасиоты.

-- Они продолжают тревожить и нас, если ты этого еще не
заметил,-- сухо отозвался Крисп.

-- Да, ваше величество, но, видите ли, для вас, видессиан,
ситуация выглядит иначе. Чума завелась на вашей территории,
так что она, само собой, распространяется среди вашего скота.
А нам вовсе не нравится, что зараза перекидывается и на наших
коров, если вы поняли меня правильно.

Видессианин использовал бы сравнение из области сельского
хозяйства, а не скотоводства, но Крисп без труда понял Трибо.

-- Так чего ты от меня ждешь?-- спросил он.-- Чтобы я перекрыл
нашу границу и запретил всякую торговлю?

Как Крисп и предполагал, посол Хатриша вздрогнул: Хатриш
нуждался в торговле с Видессом гораздо больше, чем Видесс в
торговле с Хатришем.

-- Не надо крайностей, ваше величество. Я хочу лишь вновь
услышать из ваших уст, что ни вы, ни ваши священники не имеют
никакого отношения к распространению проклятой ереси, и
передать ваши слова хагану.

Перед троном стояли Барсим и Яковизий. Крисп мог видеть лишь
их спины и краешек лица. Он часто играл в своеобразную игру,
пытаясь по столь немногим признакам угадать, о чем они думают.
Яковизий наверняка веселился -- его восхищали нахалы,-- а
Барсим пребывал в ярости: обычно невозмутимый евнух сейчас
мелко дрожал. Через секунду Крисп понял причину его
негодования -- Барсим счел за оскорбление то, что императору
приходится отрицать что-либо более одного раза.

Его собственные понятия о том, что есть оскорбление, были
более гибкими даже после двадцати с лишним лет на троне. Если
посол хотел получить еще одну гарантию, то он ее получит.

-- Можешь передать Нобаду сыну Гумуша,-- сказал Крисп,-- что
мы не насылаем эту ересь на Хатриш специально. Мы хотим
покончить с ней здесь и пытаемся от нее избавиться. Но у нас
нет обычая раздувать сектантские склоки, даже если они могут
оказаться для нас выгодны.

-- Я в точности передам ваши слова блистательному хагану, ваше
величество, и благодарю вас за ободрение,-- сказал Трибо. Он
взглянул на трон, и его лохматая борода тревожно встрепенулась:

-- Ваше величество? Вы слышите меня, ваше величество?

Но Крисп молчал, потому что слушал не посла, а мысленно
повторял свои слова. Видесс устыдился бы подстрекать своих
соседей к религиозной войне, а Макуран? Разве не использовал
маг, спрятавший Фостия, заклинания, от которых попахивало
Машизом? Неудивительно, что у Рабиаба подрагивали кончики усов!

Яковизий повернулся лицом к Криспу, и придворные
неодобрительно забормотали при виде столь откровенного
нарушения этикета. У Яковизия было поразительное чутье на
интригу, и его поднятая рука и встревоженное лицо
свидетельствовали о том, что нюх не подвел его и сейчас. Крисп
поставил бы фальшивый медяк против годового дохода империи,
если Яковизий не ощутил тот же запах, что наполнял его
собственные ноздри.

До него дошло, что Трибо необходимо что-то ответить, и Крисп,
промолчав еще несколько секунд, выдавил:

-- Да, я буду рад, если ты заверишь своего суверена в том, что
мы делаем все возможное для борьбы с фанасиотской доктриной, а
не для ее распространения. Аудиенция закончена.

-- Но ваше величество...-- возмущенно начал Трибо, но тут же,
сверкнув глазами, склонился перед неумолимыми видесскими
обычаями. Когда Автократор произносит эти слова, у посла нет
другого выбора, кроме как еще раз простереться перед ним,
отойти, пятясь, на достаточное расстояние, потом повернуться и
покинуть Тронную палату. Трибо так и поступил, но с
демонстративной обидой на лице; очевидно, он собирался сказать
гораздо больше, чем ему удалось.

"Надо было все-таки его выслушать до конца",-- подумал Крисп;
в последующие месяцы будет все важнее и важнее поддерживать
дружественное отношение Хатриша к империи. Но сейчас даже
важность этой задачи померкла. Едва Трибо покинул Тронную
палату, следом вышел и Крисп, причем настолько торопливо, что
языки многочисленных вельмож, прелатов и священников тут же
заработали.

В Видессе политика была самостоятельной религией; вскоре многие
из царедворцев догадаются, чт[ac]о именно произошло. А что-то
явно произошло, иначе Автократор не покинул бы Тронную палату
столь откровенно позабыв о церемониях. Но пока что придворные
терялись в догадках.

Яковизий едва поспевал за размашисто шагающим Криспом. Он знал,
что происходит в голове императора, а Барсим этого откровенно
не понимал, но евнух скорее отправился бы к затянутым в
красную кожу пыточникам, чем задал бы Криспу вопрос в таком
месте, где их могли услышать. А то, что он собирался высказать
Криспу по поводу прерванной аудиенции хатришского посла, не
имело к его молчанию никакого отношения.

Крисп промчался по блестящим после дождя плитам дорожки,
ведущей через вишневую рощу ко входу в императорскую
резиденцию. Ветви вишен были еще голыми, но вскоре на них
появятся листья, а затем и бело-розовые цветки, которые на
несколько коротких недель наполнят рощу своим ароматом.

-- Сволочь!-- взорвался Крисп, едва оказавшись внутри.--
Пронырливый и подлый сын змеи, чтоб ему вечно дрожать во льду!

-- Неужели Трибо настолько оскорбил вас замечанием по поводу
трона?-- удивился Барсим. Он так и не понял, почему Крисп
выбежал из Тронной палаты.

-- Я говорю не о Трибо, а о Рабиабе, этом долбаном Царе
царей,-- процедил Крисп.-- Или я выжил из ума, или он
использует фанасиотов в качестве темной лошадки. Разве может
Видесс надеяться на противостояние Макурану, если мы завяжем
империю узлами?

Барсим прожил во дворце дольше Криспа и в хитроумных
махинациях чувствовал себя как рыба в воде. Едва ему
прояснили суть, он энергично закивал:

-- Не сомневаюсь, что вы правы, ваше величество. Но кто мог
ожидать от Макурана столь изощренной подлости?

Яковизий поднял руку, призывая собеседников подождать, пока он
пишет на табличке, потом передал ее Криспу. "Мы, видессиане,
гордимся тем, что считаемся самым хитроумным народом на свете,
но нам всегда следует помнить, что макуранцы способны
сравняться с нами. Они не варвары, которых мы можем обмануть,
шевельнув пальцем. И в прошлом, к нашему сожалению, они
доказывали это не раз".

-- Верно,-- согласился Крисп, передавая табличку Барсиму.
Вестиарий быстро прочитал написанное и кивнул. Криспу
вспомнились прочитанные хроники.-- Но на сей раз, как мне
кажется, они придумали нечто новенькое. Да, Царь царей и его
народ много раз обманывали нас, но обман касался намерений
Макурана. А сейчас Рабиаб словно заглянул нам в души и понял,
как сделать нас злейшими врагами самим себе. А это гораздо
опаснее любой угрозы Макурана.

Яковизий написал: "Было время, примерно сто пятьдесят лет
назад, когда люди из Машиза были ближе к тому, чтобы осадить
столицу, чем хотелось бы думать любому видессианину. До этого
мы, разумеется, вмешивались в их дела, так что, полагаю, они
решили нам отомстить".

-- Да, я тоже читал эти хроники,-- сказал Крисп, кивнув.--
Вопрос, однако, в том, что нам делать сейчас.-- Он посмотрел на
Яковизия.-- Предположим, я отправлю тебя обратно в Машиз с
официальной нотой протеста Царю царей Рабиабу?

"Предположим, вы этого не сделаете, ваше величество",-- написал
Яковизий и подчеркнул слова.

-- Но кое-что нам следует сделать -- распространить эту новость
как можно шире,-- сказал Барсим.-- Если каждый чиновник и
каждый священник в каждом городе даст людям понять, что за
фанасиотами стоит Макуран, они станут менее склонны перейти на
их сторону.

-- Некоторые переметнутся в любом случае,-- заметил Крисп.--
Другие слышали столько заявлений с церковных кафедр и на
городских площадях, что не обратят особого внимания еще на
одно. О, не огорчайтесь так, почитаемый господин. Ваш план
хорош, и мы им воспользуемся. Просто я не хочу, чтобы кто-либо
из присутствующих ожидал чуда.

"Что бы ни говорили чиновники и священники, нам нужна
победа,-- написал Яковизий.-- Если мы сумеем остановить
фанасиотов, люди увидят, что мы сильнее их, и сделают вид, будто
никогда в жизни и не помышляли о ереси. Но если мы проиграем,
то силы бунтовщиков вырастут независимо от того, кто стоит за
их спинами".

-- Да и весна уже близится,-- сказал Крисп.-- Да пошлет нам
владыка благой и премудрый победу, которая, как ты верно
сказал, нам требуется.-- Он повернулся к Барсиму.-- Будьте
любезны пригласить во дворец святейшего патриарха Оксития.
Пусть слова сделают то, что смогут.

-- Как скажете, ваше величество.-- Вестиарий повернулся и
направился к двери.

-- Подождите,-- остановил его Крисп на полпути.-- Пока вы еще
не написали записку патриарху, не могли бы вы принести нам
троим кувшин чего-нибудь сладкого и крепкого? Сегодня, клянусь
благим богом, у нас есть повод выпить.

-- Есть, ваше величество,-- подтвердил Барсим с едва заметной
улыбкой -- большего вестиарий себе не позволял.-- Я сам выполню
вашу просьбу.

Кувшин вина сменился вторым, затем третьим. Крисп знал, что
утром наступит расплата. Еще юношей он обнаружил, что не может
пьянствовать наравне с Анфимом. Став старше, он мог позволить
себе еще меньше, чем в молодости, да и поводов для обильных
возлияний стало меньше. Но все же иногда, раз или два в году,
он доставлял себе удовольствие и отпускал вожжи, не задумываясь
о последствиях.

Барсим, умеренный в удовольствиях, как во всем остальном,
откланялся на половине второго кувшина -- вероятно, чтобы
написать Окситию письмо с просьбой явиться во дворец.
Яковизий остался и пил: он всегда был не прочь подебоширить, да и
выпитое переносил лучше Криспа. Единственным признаком того,
что вино на него действует, становились более крупные и
размашистые буквы. Синтаксис и ехидство фраз оставались
неизменными.

-- Почему ты не пишешь, как пьяный?-- спросил его Крисп через
некоторое время после обеда; к тому времени он уже успел
позабыть, что ел на обед.

"Ты пьешь ртом, а потом им же пытаешься говорить;
неудивительно, что ты начинаешь запинаться. А моя рука не
выпила и капли".

Ближе к ночи в дом Яковизия отправили посыльного, и вскоре
оттуда прибыли два мускулистых грума -- сопровождать хозяина
домой. Яковизий нежно пошлепал обоих и вышел, насвистывая
скабрезную песенку.

Крисп проводил его до выхода. Когда он шел обратно, коридор
качался вокруг него; ему казалось, что он корабль с
распущенными парусами, который пытается подстроиться под быстро
меняющийся ветер. В такой шторм спальня показалась ему самой
надежной гаванью.

Он закрыл за собой дверь и лишь через несколько секунд
заметил, что из постели ему улыбается Дрина. Ночь была
прохладной, и девушка лежала, натянув одеяло до подбородка.

-- Барсим снова взялся за свои старые трюки,-- медленно
произнес Крисп,-- и думает, что я вспомню про свои.

-- Почему бы и нет, ваше величество?-- сказала служанка.--
Никогда не узнаешь, пока не попробуешь.-- Она откинула одеяло.
Кроме улыбки на ней ничего не было.

Несмотря на винные пары, Криспа пронзило воспоминание: Дара
имела привычку спать обнаженной. Дрина была крупнее ее, мягче и
проще -- а императрица колючая, как дикобраз. Ныне Крисп редко
позволял себе воспоминания о Даре, но сегодня подумал, как ему
ее не хватает.

Увидев, как Дрина откинула одеяло, он мысленно перенесся почти
на четверть столетия назад -- к той ночи, когда он и Дара
слились в этой же постели. Даже после стольких лет он вспомнил,
какой страх на него тогда накатил,-- если бы их застукал Анфим,
то Криспа бы сейчас здесь не было, или же он лишился бы весьма
важной детали своего тела. И вместе со страхом пришло
воспоминание о том, как он был тогда возбужден.

Памяти о прошлом возбуждении -- и ожидающей его Дрины --
оказалось достаточно, чтобы вызвать возбуждение и сейчас, по
крайней мере, для начала. Крисп разделся и стянул красные
сапоги.

-- Посмотрим, что из этого выйдет,-- сказал он.-- Но ничего не
обещаю: я сегодня выпил много вина.

-- Что выйдет, то и выйдет, ваше величество,-- рассмеялась
Дрина.-- Разве я вам уже не говорила, что мужчины слишком много
из-за этого волнуются?

-- А женщины, наверное, говорят так с начала времен,--
отозвался Крисп, ложась рядом.-- Думаю, если и найдется
мужчина, который этому поверит, то он станет первым.

Как ни странно, знание того, что Дрина ничего особенного от
него не ждет, помогло Криспу проявить себя лучше, чем он сам
ожидал. Вряд ли она притворялась, когда стонала и извивалась
под ним, потому что он сам ощутил, как сжалось ее секретное
место, потом еще раз и еще. Подстегнутый этим, он тоже через
несколько секунд завершил свое дело.

-- Ну... вот видите, ваше величество!-- торжествующе произнесла
Дрина.

-- Вижу. У меня сегодня был удачный день, а ты сделала его еще
лучше.

-- Я рада,-- отозвалась Дрина и внезапно пискнула.-- Я лучше
пойду, а то на простыне останутся пятна, и прачки начнут
хихикать.

-- А они что, хихикают?-- спросил Крисп и заснул, не дослушав ее
ответа.





С приближением весны Фостий изучил в Эчмиадзине каждую его
кривую улочку. Теперь он знал, где живут и работают каменотесы,
шорники и пекари. Знал, на какой улице стоит домик умирающих
Лаоника и Сидерины, и держался от нее подальше.

Все чаще и чаще ему подворачивалась возможность бродить где
угодно без Сиагрия. Окружавшая Эчмиадзин стена была слишком
высокой, чтобы спрыгнуть с нее, не сломав шеи, а единственные
ворота слишком хорошо охранялись, чтобы пробиться сквозь них
силой. К тому же, когда погода стала лучше, Сиагрий все чаще
уединялся с Ливанием, планируя предстоящую летнюю кампанию.

Фостий из всех сил старался держаться от Ливания подальше. Чем
меньше он станет напоминать ересиарху о своем присутствии, тем
менее вероятно, что тот вспомнит про него, задумается об
опасности, которую Фостий может представлять, и избавится от
него.

Бесцельное блуждание по городу уже не доставляло ему прежней
радости. Когда Сиагрий день и ночь ходил за ним по пятам,
Фостий был уверен, что в его душе наступит покой, избавься он
от Сиагрия хотя бы ненадолго. Так оно и вышло... ненадолго.
Вкус свободы, пусть даже ограниченной, лишь разбудил его
аппетит. Он уже не был радостным исследователем закоулков
Эчмиадзина и расхаживал по ним, больше похожий на дикого кота,
отыскивающего дыру в клетке.

Пока что он ее не нашел. "Быть может, за следующим углом",--
мысленно повторил он уже в сотый раз. Он свернул за угол и
едва не столкнулся с Оливрией.

Оба сделали шаг в сторону -- причем в одну и ту же -- и едва не
столкнулись вновь. Оливрия рассмеялась.

-- Эй ты, прочь с дороги,-- заявила она, изобразив толчок в
грудь.

Фостий прикинулся, будто едва не упал от толчка, потом
изысканно поклонился.

-- Униженно прошу прощения, госпожа; я не намеревался помешать
вашему шествию!-- воскликнул он.-- Молю вас отыскать в сердце
прощение!

-- Посмотрим,-- грозно отозвалась Оливрия.

Они тут же рассмеялись. Фостий подошел ближе и обнял ее за
талию. Оливрия прильнула к нему, и ее подбородок удобно улегся
ему на плечо. Ему захотелось ее поцеловать, но он воздержался
-- Оливрия от этого очень нервничала. Взглянув на это ее
глазами, он решил, что причины на то у нее имеются.

-- Ты что здесь делаешь?-- одновременно спросили они, и это
заставило их снова рассмеяться.

-- Ничего особенного,-- ответил Фостий.-- Держусь как можно
дальше от греха. А ты?

Оливрия вытащила из холщового мешка туфлю и поднесла ее так
близко к лицу Фостия, что у него даже глаза перекосились.

-- Видишь, каблук сломался. На этой улице живет один старый
башмачник-васпураканин, так он просто чудеса творит. А что тут
удивляться, если он своим ремеслом занимается дольше, чем мы с
тобой вместе живем на свете? Словом, я шла к нему.

-- Можно тебя проводить?

-- Надеялась, что ты это предложишь,-- ответила Оливрия,
засовывая туфлю в мешок. Взявшись за руки, они пошли по узкой
улочке.

-- А, так он живет здесь,-- сказал Фостий, когда они дошли до
лавки башмачника.-- Да, я проходил мимо.

Над дверью лавки висел деревянный башмак, слева от двери было
написано "ОБУВЬ" буквами видесского алфавита, а справа то же
слово было написано угловатыми символами, которыми
васпураканские "принцы" записывали слова своего языка.

Фостий заглянул в одно из узких окошек, выходящих на улицу, а
Оливрия в другое.

-- Я никого не вижу,-- сказала она, нахмурившись.

-- Давай проверим.-- Фостий открыл дверь. Звякнул колокольчик.
Ноздри заполнил сильный и резкий запах кож. Фостий махнул
рукой, приглашая Оливрию войти. Дверь за ними закрылась.

-- Его здесь нет,-- разочарованно произнесла Оливрия. Все свечи
и лампы в комнатке были погашены; но даже если бы они и горели,
Фостию освещение все равно показалось бы слишком тусклым. Рядом
с рабочим столом башмачника на стене на колышках аккуратными
рядами висели шила, пробойники, молоточки и ножи для обрезания
кожи. Из задней комнаты на звук колокольчика так никто и не
вышел.

-- Может, он заболел,-- предположил Фостий, и ему в голову тут
же пришла другая мысль: уж не решил ли башмачник, что лучше
уморить себя голодом, чем работать дальше. Но вряд ли. Оливрия
же сказала, что он васпураканин, а не фанасиот.

-- Вот кусочек пергамента,-- показала Оливрия.-- Посмотри, не
найдутся ли чернила и перо. Я ему оставлю туфлю и записку.--
Она щелкнула языком.-- Надеюсь, он умеет читать на видесском,
хотя не уверена. Он ведь мог просто попросить кого-нибудь
написать одно слово на стенке.

-- Нашел.-- Фостий обнаружил рядом с инструментами глиняную
бутылочку с чернилами и гусиное перо.-- Уж читать он, во всяком
случае, умеет, иначе не держал бы это дома.

-- Ты прав. Спасибо.-- Оливрия написала пару строк, положила на
стол туфлю и длинным сыромятным шнурком привязала к ней кусочек
пергамента.-- Ну вот. Все в порядке. Если он не умеет читать
на видесском, то наверняка знает грамотного соседа. Надеюсь,
что он здоров.

По улице прошел осел, с чмоканьем выдирая копыта из уличной
грязи. Животное громко заревело, протестуя против того, что его
заставляют ходить по такому болоту.

-- А-а, кончай верещать!-- рявкнул сидящий на осле мужчина,
явно привыкший выслушивать подобные жалобы. Осел заревел вновь,
но уже в отдалении от лавки башмачника.

Если не считать ослиного крика, вокруг было совсем тихо, разве
что где-то лениво лаяла собака. Оливрия сделала шажок к двери.

-- Мне пора возвращаться,-- сказала она.

-- Подожди.

Оливрия удивленно приподняла бровь. Фостий обнял ее и приблизил
свое лицо к лицу девушки. Но их губы не успели соприкоснуться,
потому что она слегка отстранилась и прошептала:

-- Ты уверен?

В полумраке комнатушки зрачки у нее стали огромными. Фостий не
совсем понял смысл ее вопроса, но ответ у него в любом случае
был только один:

-- Да, уверен.

-- Что ж, хорошо.-- Теперь и она поцеловала его.

Последний раз, всего на мгновение, она нерешительно замерла
лишь однажды, когда его ладонь опустилась на упругую мягкость
ее груди, но она тут же крепко прижалась к нему. Они опустились
на земляной пол лавки башмачника, срывая друг с друга одежду.

Это был обычный и неуклюжий первый раз, подхлестываемый
отчаянным страхом того, что кто-нибудь -- скорее всего, сам
башмачник -- войдет и застанет их в самый неподходящий из всех
моментов.

-- Быстрее!-- выдохнула Оливрия.

Фостий постарался закончить все как можно быстрее. Вспоминая
потом, он не мог с уверенностью сказать, что удовлетворил ее
полностью -- уж больно быстро все завершилось. Но тогда он об этом
не задумывался. Его губы скользнули от ее грудей вниз, к
круглой плоскости живота, а рука Оливрии ласкала его. Оливрия
лежала на своей смятой одежде, и когда Фостий лег на нее, между
их телами оказался край платья. Приподнявшись на локте, Фостий
отбросил его и снова поцеловал Оливрию, входя в нее.

Закончив, он присел на корточки, воспринимая весь мир как
сплошное блаженство.

-- Одевайся, недоумок,-- прошипела Оливрия, спустив его с небес
на землю. Они торопливо оделись и потратили еще минуту-другую,
очищая друг другу одежду от пыли и грязи. Потом Оливрия
поскребла ногой пол и утоптала его, маскируя оставленные ими
следы.

-- У тебя локоть грязный,-- заметила она, еще раз осмотрев
Фостия. По-кошачьи лизнув кончик пальца, она вытерла ему локоть.

Фостий придержал для нее дверь, и они почти выпрыгнули из
мастерской башмачника.

-- И что теперь?-- спросил Фостий, когда они оказались на
улице.

-- Даже не знаю,-- отозвалась Оливрия после короткой паузы.--
Мне надо подумать.-- Ее голос был спокойным, почти равнодушным,
словно вместе с туфлей она оставила у башмачника все свое
озорство.-- Я и не... думала, что рушусь на такое.

Фостию еще не доводилось видеть ее растерянной, и он не знал,
как себя вести в подобной ситуации.

-- Я тоже не думал.-- Он знал, что у него на лице сейчас
дурацкая ухмылка, но ничего не мог с собой поделать.-- Но я
рад, что это произошло.

-- Конечно, рад!-- Оливрия сверкнула глазами.-- Мужики всегда
этому радуются.-- Потом она немного смягчилась и на мгновение
коснулась его руки.-- Я вообще-то не сержусь по-настоящему.
Посмотрим, что будет дальше, вот и все.

Фостий-то знал, чего ему хотелось в будущем, но у него хватило
ума понять, что откровенное признание сделает осуществление его
желаний менее вероятным. Поэтому он сказал:

-- Плоть трудно игнорировать.

-- Разве?-- Оливрия оглянулась на лавку башмачника.-- Если
мы... словом, если мы надумаем сделать это снова, то нам стоит
поискать местечко получше. У меня каждую секунду сердце в пятки
проваливалось.

-- Знаю. У меня тоже.-- И все же страх им не помешал. Подобно
Оливрии, Фостий знал, что ему тоже предстоят напряженные
размышления. По всем фанасиотским стандартам они только что
совершили серьезнейший грех, однако Фостий себя грешником не
ощущал. Как раз наоборот -- он ощущал расслабленность и
счастье и был готов встретить все, что обрушит на него мир.

Оливрия, должно быть, извлекла мысль прямо из его головы,
потому что сказала:

-- Можешь не тревожиться насчет ребенка, пока луна не пройдет
все фазы.

Эта фраза отрезвила Фостия. Ему самому не надо беспокоиться о
возможной беременности, но если у Оливрии начнет расти живот, то
что сделает Ливаний? Он может заставить их пожениться, если
такой брак укладывается в его планы. Но если нет... Он может
повести себя подобно любому разгневанному отцу и избить Фостия
до полусмерти, а то и вовсе убить. Или отдать его в руки
церковников. Фанасиотские священники весьма косо поглядывали на
плотские утехи. Они могли придумать ему такое наказание,
которое заставило бы Фостия пожалеть о том, что Ливаний не
разобрался с ним сам,-- к тому же оно получит одобрение почти
всех горожан, что лишь добавит Фостию унижения.

-- Что бы ни случилось дальше, я позабочусь о тебе,-- сказал он
наконец.

-- И как ты предполагаешь это сделать?-- поинтересовалась она с
трезвой женской практичностью.-- Ты даже о себе позаботиться не
можешь.

Фостий вздрогнул. Он знал, что она говорит правду, только
больно, когда в правду тыкают носом. Сыну Автократора никогда
по-настоящему не приходилось заботиться о себе. О нем
заботились просто из-за факта рождения в императорской семье.
Здесь, в Эчмиадзине, о нем тоже заботились -- как о пленнике.
Так что он потерял гораздо меньше свободы, чем могло показаться
с первого взгляда.

Крисп в свое время настоял, чтобы он изучил логику. И Фостий
увидел лишь одно возможное решение:

-- Мне надо бежать. Если хочешь, я возьму тебя с собой.

Едва слова сорвались с его губ, он понял, что их следовало
оставить в голове. Если Оливрия просто посмеется над ним, то
это можно пережить. Если же она передаст слова Фостия отцу,
последствия окажутся в тысячу раз хуже.

Но она не стала над ним смеяться.

-- Даже и не пробуй. Тебя просто поймают, и второго шанса уже
не представится.

-- Но как я могу здесь оставаться?-- воскликнул он.--
Даже при самых лучших обстоятельствах я...-- он запнулся, но
все же договорил:-- ...я не фанасиот и вряд ли им стану.
Теперь я это знаю.

-- Я поняла, что ты имеешь в виду,-- грустно ответила Оливрия.
Фостий отметил, что она не сказала, что согласна с ним. Она
покачала головой.-- Я лучше пойду.-- И она торопливо ушла.

Фостий захотел было ее окликнуть, но передумал и принялся
ковырять сапогом липкую уличную грязь. В романах все проблемы
героя кончаются после того, как он переспит с прекрасной
девушкой. Оливрия достаточно красива, тут сомнений нет. Но,
насколько виделось Фостию, то, что произошло на полу лавки,
лишь еще больше осложнило ему жизнь.

Он задумался над тем, почему романы столь популярны, раз они
столь далеки от реальной жизни? Эта мысль смутила его; он
думал, что все популярное соответствует реальному. Потом до
него дошло, что простенький рисунок яркими красками может стать
понятнее, чем более детализированная картина,-- а мед слаще,
чем смесь нектара из различных цветков.

Впрочем, эти мысли не облегчили бремя его размышлений.
Наконец-то он нашел женщину, которая, как ему верилось, хотела
его только ради него самого -- не из-за его высокого положения
или преимуществ, которые она могла получить, переспав с ним. И
кто она? Не просто женщина, похитившая его, и дочь бунтовщика,
который удерживает его в плену,-- это он еще смог бы пережить.
Хуже другое. Несмотря на все их словесные схватки, Фостий
знал, что она воспринимает фанасиотские принципы всерьез --
гораздо серьезнее Ливания, насколько он мог судить. А Фанасий,
мягко говоря, не очень хорошо относился к плоти.

Фостий и сам пока не очень доверял своей плоти, но постепенно и
довольно неохотно приходил к выводу, что это часть его самого,
а не просто никчемный довесок к душе, от которого следует как
можно скорее избавиться.

И он тут же ярко, словно она еще не покинула его объятия,
представил ощущение теплого и нежного тела Оливрии, тесно
прильнувшего к его телу. Он понял, что хочет ее снова -- в
любое время и как только предоставится возможность.

Диген бы этого не одобрил, и Фостий это тоже знал. Однако он
уже несколько месяцев не беседовал с фанатичным священником и
не испытывал на себе колдовскую силу его слов. К тому же он
узнал гораздо больше о повседневной жизни фанасиотов, чем когда
слушал Дигена в столице. Большинство его речей он и сейчас
вспоминал с восхищением -- большинство, но далеко не все. В
яркую картину мира, нарисованную Дигеном, уже не хуже, чем в
романы, начала вторгаться реальность.

Фостий решил, что если Оливрия возвращается сейчас в крепость,
то ему надо пробыть в городе как можно дольше, чтобы никто не
смог их заподозрить. Это был тонкий расчет. Если он вернется
сразу следом за ней, то вызовет подозрения. Если задержится в
городе слишком долго, то Сиагрий начнет искать его, словно
гончая зайца. А Фостию не хотелось нарываться на разгневанного
Сиагрия, потому что он весьма ценил пусть ограниченную, но свободу,
которой он столь долго добивался.

В кошельке на поясе у него побрякивало несколько монет,
выигранных за игровой доской. Он разменял серебряную монету,
купив жареную куриную ножку и черствую булочку, потом аккуратно
пересыпал полученные на сдачу медяки в кошелек. Фостий уже
давно знал, что значит торговаться: это то, чем ты занимаешься,
когда у тебя мало денег. Торговаться он научился хорошо.
Несмотря на твердую руку Криспа, до Эчмиадзина Фостий никогда
не испытывал нужды в деньгах.

Он жевал булочку, когда мимо торопливо прошел Артапан.
Маг, погруженный в свои мысли, его не заметил, и Фостий решил
рискнуть и выяснить, куда это он так торопится. Поняв, что
Артапан из Макурана, он не переставал гадать, как укладывается
маг в планы Ливания... или, возможно, как Ливаний укладывается
в планы Артапана. Возможно, сейчас он это сможет узнать.

Он прошел следом за волшебником полфарлонга, и лишь потом до
него дошло, что он может нарваться на крупные неприятности,
если Артапан обнаружит слежку. Тогда он повел себя хитрее, стал
прятаться за прохожими (один раз даже за тележкой, запряженной
осликом) и красться от двери до двери.

Еще через несколько минут он пришел к выводу, что может вести
себя как угодно. Главное -- не подходить к Артапану вплотную,
не хлопать по плечу и не спрашивать, который нынче час. У
волшебника явно было что-то на уме. Он не смотрел по сторонам и
шел по грязным улицам Эчмиадзина так, словно это были мощеные
бульвары.

Артапан постучал в дверь домика, отделенного от других домов
кривыми и узкими переулочками, и через секунду вошел. Фостий
нырнул в один из переулков и сразу об этом пожалел: кто-то
завел привычку сливать сюда содержимое ночных горшков. Вонь
оказалась такая, что Фостий едва не закашлял. Заткнув рот
рукавом, он стал дышать через нос, пока спазм не прошел.

Но все же Фостий не ушел. Окошко-щель позволяло ему слышать,
что происходит внутри. На месте строителей он не стал бы
располагать здесь окно -- правда, тогда еще никто не выливал
ночные горшки в этот переулок.

-- Как вы себя сегодня чувствуете, святейший Цепей?-- спросил
Артапан.

-- Скоро я освобожусь,-- послышался в ответ хриплый шепот.--
Скотос и его мир крепко удерживают меня; большинство тех, кто
отказывался от того, что ложно называется питанием, столько же,
сколько и я, уже отправились в путешествие к солнцу. Но я еще
остаюсь в оболочке плоти.

"Да что тебе нужно от умирающего с голоду человека?-- едва не
крикнул Фостий макуранскому колдуну.-- Если он сам на это
решился, так оставь его в покое".

-- Значит, ты хочешь покинуть этот мир?-- В голосе Артапана,
говорящего с легким акцентом, пробилось удивление, а это, в
свою очередь, удивило Фостия: у Четырех Пророков тоже были
святые аскеты.-- И что ты, по-твоему, там найдешь?

-- Свет!-- Это слово Цепей произнес громко и четко, словно был
сильным мужчиной, а не трясущимся мешком с костями. Когда он
заговорил снова, голос его ослабел:-- Я стану частицей вечного
света Фоса. А в этом переполненном грехами мире я и так
задержался слишком долго.

-- А не желаешь ли ты, чтобы тебе помогли его покинуть?-- Пока
Цепей говорил, Артапан переместился. Судя по голосу, теперь он
стоял рядом с умирающим фанасиотом.

-- Не знаю,-- сказал Цепей.-- Это дозволено?

-- Конечно,-- без запинки ответил колдун.-- Всего мгновение, и
душа твоя встретится с твоим благим богом.

-- <MI>Моим<D> благим богом?-- возмущенно произнес Цепей.--
Есть только <MI>один<D> благой бог, владыка благой и премудрый.
Он...-- Его возвысившийся было голос внезапно оборвался. Фостий
услышал несколько глухих ударов, как если бы слабый человек
пытался сопротивляться другому, гораздо более сильному.

Вскоре удары прекратились. Артапан что-то негромко запел,
частично на макуранском языке, которого Фостий не знал, и
частично на видесском. Фостий понял далеко не все, но
услышанного оказалось вполне достаточно: если отбросить
вероятность того, что он сошел с ума, оставалось единственное
заключение. Артапан использовал энергию смерти Цепея в своих
колдовских целях.

У Фостия свело желудок, да еще сильнее, чем во время плавания
по Видессианскому морю. Борясь с тошнотой, он стал гадать,
сколько еще голодающих фанасиотов не добрались до конца долгого
путешествия, потому что макуранский колдун столкнул их с тропы
ради собственных целей? Первое само по себе было весьма подлым,
а второе попросту отвратительным. А кто про это узнает? И
узнает ли вообще?

Из домика Цепея вышел Артапан. Фостий прижался к стене. Колдун
прошел мимо, едва не потирая руки от радости -- так, по крайней
мере, показалось Фостию. Макуранец вновь не стал оглядываться и
обращать внимание на такие мелочи, как Фостий.

Юноша убедился, что Артапан ушел, и лишь потом осторожно вышел
из переулка.

-- И что мне теперь делать?-- сказал он вслух. Первой его
мыслью было во весь дух бежать к Ливанию и все рассказать.
Рассказ получится примерно такой: "Сперва я поимел твою дочь, а
потом узнал, что твой любимый колдун ходит по городу и убивает
убежденных фанасиотов раньше, чем к ним придет естественная
смерть". Он покачал головой. Первая мысль, как и первый блин,
вечно получалась комом.

Хорошо, допустим, он ухитрится не упомянуть Оливрию и убедить
Ливания в том, что про Артапана он говорит правду. И что потом?
Какую пользу это ему принесет? Возможно, большую -- если
Ливаний не знал, чем занимается его маг. А если знал?

В этом случае Фостий видел только один вариант своего будущего
-- еще больше неприятностей. С того самого дня, когда он
очнулся после похищения, он и не представлял, что такое
возможно. А знает Ливаний про Артапана или нет, угадать
невозможно.

Все вновь свелось к вопросу, который Фостий задавал себе с
момента, когда узнал имя Артапана: макуранец ли марионетка
Ливания, или наоборот? Ответа на этот вопрос он тоже не знал,
равно как и способа его отыскать.

Быть может, через Оливрию? Но даже она способна ошибиться. Она
знает, о чем думает отец, но ведь и Ливаний не всемогущ.
История Видесса изобилует примерами людей, полагавших, что
бразды правления находятся у них в руках,-- пока мир вокруг них
не начинал рушиться. Анфим тоже полагал, что крепко держит
империю в кулаке, пока Крисп ее не отобрал.

Поэтому Фостий, вернувшись в крепость, не стал разыскивать
Ливания, а вместо этого отправился в закуток, где, как обычно,
несколько человек стояли возле двух игроков, присевших на
корточки перед доской с фигурами.

Солдаты принюхались, поморщились и отошли от Фостия.

-- Может, ты и родился во дворце, друг,-- сказал один из них,--
но воняет от тебя так, словно ты в дерьме искупался.

Фостий вспомнил загаженный переулок. Надо было тщательнее
почистить башмаки. Но потом он вспомнил, чем занимался Артапан в
домике, выходящем в этот переулок. Ну как можно вычистить такое
из памяти?

Фостий взглянул на солдата.

-- Может, и искупался,-- ответил он.